Журфак. Отрывки.
27 ноября, 2017 5:48 пп
Олег Утицин
Олег Утицин:
Евгении Лещинской посвящается. Мемуар.
… Сухой закон был. Поэтому пить начали сразу на перроне — кто что смог достать. Поезд вот-вот должен был унести в зарубежную Прагу журналистов, одобренных в СССР Центральным комитетом ВЛКСМ. Из МК и областного издания, вымени которого нынче никто и не вспомнит, «Ленинское знамя» называлось, орган обкома, между прочим.
Было муторно и сыро. Меня провожали жена и я попросил её позвонить моему однополчанину по кличке Хохол и сказать, что будем проезжать город Киев утром. Пили в тамбуре, потом, в купе. Поглядывая на лесной бурелом в сером окне и разглядывая редакционных девчушек в поисках чего-нибудь эротического.
Слово «пили» сопровождало нас всю дорогу и после. На рассвете тормознули в Киеве. Андрюха Кириллов (дай Бог ему) сказал — спать пошли. Не могу, говорю, там — Хохол.
Поезд вполз на перрон. Пустой абсолютно. Ну и хули? — спросил Андрюха.
— Покурю всё равно, — сказал я.
Напротив выхода из вагона стоял Хохол с бутылкой Шампанского и чайной чашкой: «Бокалов хрен найдёшь в такое время!»
— Я охуеваю от вас, — сказал Андрюха. И мы выпили. Потом поезд унёс нас на чужбину.
Чорной-чорной ночью чорная сила перенесла нас на европейские рельсы, и тут пришли пограничники. Сначала наши, российские, полные миролюбия и зависти, а потом — строгие чешские…. В воздухе вместо воздуха парил самогон смешанный со спиртом.
Двое погранцов ретировались сразу. Остался самый надёжный. Он быстро посмотрел все наши паспорта, а в паспорт Аллки, секретарши, вперился особо рьяно. А потом — в её живое лицо. Пауза затянулась. Нас ждала чужбина, а мы теряли время. Я, например, вспоминал, как стоял зимой в очереди за пивом четыре часа…
— Что так смотришь, нравится? — кивнул я на Аллку.
Пограничник тоже кивнул на неё…
Андрюха, который десять лет в молодости прожил в Праге на чистом чешском языке констатировал: «Тыща крон!»
Пограничник полез за бумажником, Аллка — на третью грузовую полку. Коленки так — вместе, в чёрных колготках,и трусики чуть видно. Чёрные тоже…
Хоть это я помню…
Не, не только, Аллка потом, через несколько лет, стала миллионершей рекламной. Но не в этом суть…
— «Неопылённая» она какая-то, — сказал про Аллку Сашка-фотограф из МК. Ему согласно кивнули Петька-спортсмен и Надюха-машинистка. Оба — оттуда же.
…Коллеги пограничника взял его под микитки и уволокли в вытрезвитель — паров надышался…
…Серым утром серое небо за окном купе было таким же, как и в СССР, но из лесу исчезли сказошность и хаос. Деревья в лесу росли ровно, а падшие — были попилены на аккуратные чурки, сложены в штабеля. Хоть сейчас — в печку. Это удивляло.
Но выпить ещё оставалось…
Подъезжая к Праге, у музыкального критика из МК, слетела башка. Он, худозубый, недоедающий инсургент ворвался в купе малопохмелённых людей с криком, что все опоздали, в Чехословакии — выходные дни, поэтому все деньги отдавайте ему, он их обменяет на кроны к понедельнику-вторнику, а кроны потом отдаст нам. В оставшееся время, мы, как советские журналисты, должны гордо и с честью блюсти себя впроголодь и на трезвую голову.
— Пиздит, сука, — шепнул мне Андрюха, — Какая гостиница?.
Это он к критику уже. И мы пошли в гостиницу, не отдав денег. За нами побрели «комсомольцы» вместе с Надюхой.
Красные родные червонцы без проблем обменяли в каком-то окошке на улице. Гостиницу нашли тоже, в квартале от Вацлавской площади. Метро рядом, трамвайные пути, пивной ресторан на первом этаже. Самое то.
Петюня на рэсепшне прикупил «одеколончику» — крепкий алкогольный настой во фляжечках. Пробка длинная, скручивается и выступает запросто в роли стаканчика для дозы.
Петюня, спортсмен, объяснил мне, что «одеколончики» очень полезны для алкоголизма — их по три штуки в каждый рукав правильной куртки с резинками помещается, не говоря уже о внутренних и внешних карманах.
Сашка-фотограф объяснил мне, что Петюня понимает, что говорит, потому что Петюня весь мир объездил. Ему — не впервой. Петюню весь мир уважает. Потому что он был классным мотогонщиком, известным всему миру, потом пизданулся на трассе, сломал позвоночник, и ему запретили садиться на мотоцикл. И весь мир забыл про Петюню, а вот «Московский комсомолец» вспомнил, и взял его к себе на грудь спортивным корреспондентом. И стал посылать освещать всякие мотоциклетные и не мотоциклетные соревнования.
… Обустроившись в нумерах, мы спустились в пивной ресторан. Денег — лом. Сто рублей обмен, это тыща крон, а кружка пива, вообще копейки какие-то…
А кругом — чужая страна!
В три часа ночи я проснулся от шума в коридоре. Вышел в свет.
Вдоль коридора навытяжку стояли немецкие туристы, с чемоданами, баулами у ног своих. Перед туристами туда-сюда вальяжно, заложив руки за спину, прохаживался Петюня в свитере и трусах семейных, и чеканил на чистом русском: «Ну и хули вы себе думали в сорок первом году?!»
— Петя, Петя, — с этими словами я утащил его к нему в номер…
(продолжение следует)
Олег Утицин
Олег Утицин:
Евгении Лещинской посвящается. Мемуар.
… Сухой закон был. Поэтому пить начали сразу на перроне — кто что смог достать. Поезд вот-вот должен был унести в зарубежную Прагу журналистов, одобренных в СССР Центральным комитетом ВЛКСМ. Из МК и областного издания, вымени которого нынче никто и не вспомнит, «Ленинское знамя» называлось, орган обкома, между прочим.
Было муторно и сыро. Меня провожали жена и я попросил её позвонить моему однополчанину по кличке Хохол и сказать, что будем проезжать город Киев утром. Пили в тамбуре, потом, в купе. Поглядывая на лесной бурелом в сером окне и разглядывая редакционных девчушек в поисках чего-нибудь эротического.
Слово «пили» сопровождало нас всю дорогу и после. На рассвете тормознули в Киеве. Андрюха Кириллов (дай Бог ему) сказал — спать пошли. Не могу, говорю, там — Хохол.
Поезд вполз на перрон. Пустой абсолютно. Ну и хули? — спросил Андрюха.
— Покурю всё равно, — сказал я.
Напротив выхода из вагона стоял Хохол с бутылкой Шампанского и чайной чашкой: «Бокалов хрен найдёшь в такое время!»
— Я охуеваю от вас, — сказал Андрюха. И мы выпили. Потом поезд унёс нас на чужбину.
Чорной-чорной ночью чорная сила перенесла нас на европейские рельсы, и тут пришли пограничники. Сначала наши, российские, полные миролюбия и зависти, а потом — строгие чешские…. В воздухе вместо воздуха парил самогон смешанный со спиртом.
Двое погранцов ретировались сразу. Остался самый надёжный. Он быстро посмотрел все наши паспорта, а в паспорт Аллки, секретарши, вперился особо рьяно. А потом — в её живое лицо. Пауза затянулась. Нас ждала чужбина, а мы теряли время. Я, например, вспоминал, как стоял зимой в очереди за пивом четыре часа…
— Что так смотришь, нравится? — кивнул я на Аллку.
Пограничник тоже кивнул на неё…
Андрюха, который десять лет в молодости прожил в Праге на чистом чешском языке констатировал: «Тыща крон!»
Пограничник полез за бумажником, Аллка — на третью грузовую полку. Коленки так — вместе, в чёрных колготках,и трусики чуть видно. Чёрные тоже…
Хоть это я помню…
Не, не только, Аллка потом, через несколько лет, стала миллионершей рекламной. Но не в этом суть…
— «Неопылённая» она какая-то, — сказал про Аллку Сашка-фотограф из МК. Ему согласно кивнули Петька-спортсмен и Надюха-машинистка. Оба — оттуда же.
…Коллеги пограничника взял его под микитки и уволокли в вытрезвитель — паров надышался…
…Серым утром серое небо за окном купе было таким же, как и в СССР, но из лесу исчезли сказошность и хаос. Деревья в лесу росли ровно, а падшие — были попилены на аккуратные чурки, сложены в штабеля. Хоть сейчас — в печку. Это удивляло.
Но выпить ещё оставалось…
Подъезжая к Праге, у музыкального критика из МК, слетела башка. Он, худозубый, недоедающий инсургент ворвался в купе малопохмелённых людей с криком, что все опоздали, в Чехословакии — выходные дни, поэтому все деньги отдавайте ему, он их обменяет на кроны к понедельнику-вторнику, а кроны потом отдаст нам. В оставшееся время, мы, как советские журналисты, должны гордо и с честью блюсти себя впроголодь и на трезвую голову.
— Пиздит, сука, — шепнул мне Андрюха, — Какая гостиница?.
Это он к критику уже. И мы пошли в гостиницу, не отдав денег. За нами побрели «комсомольцы» вместе с Надюхой.
Красные родные червонцы без проблем обменяли в каком-то окошке на улице. Гостиницу нашли тоже, в квартале от Вацлавской площади. Метро рядом, трамвайные пути, пивной ресторан на первом этаже. Самое то.
Петюня на рэсепшне прикупил «одеколончику» — крепкий алкогольный настой во фляжечках. Пробка длинная, скручивается и выступает запросто в роли стаканчика для дозы.
Петюня, спортсмен, объяснил мне, что «одеколончики» очень полезны для алкоголизма — их по три штуки в каждый рукав правильной куртки с резинками помещается, не говоря уже о внутренних и внешних карманах.
Сашка-фотограф объяснил мне, что Петюня понимает, что говорит, потому что Петюня весь мир объездил. Ему — не впервой. Петюню весь мир уважает. Потому что он был классным мотогонщиком, известным всему миру, потом пизданулся на трассе, сломал позвоночник, и ему запретили садиться на мотоцикл. И весь мир забыл про Петюню, а вот «Московский комсомолец» вспомнил, и взял его к себе на грудь спортивным корреспондентом. И стал посылать освещать всякие мотоциклетные и не мотоциклетные соревнования.
… Обустроившись в нумерах, мы спустились в пивной ресторан. Денег — лом. Сто рублей обмен, это тыща крон, а кружка пива, вообще копейки какие-то…
А кругом — чужая страна!
В три часа ночи я проснулся от шума в коридоре. Вышел в свет.
Вдоль коридора навытяжку стояли немецкие туристы, с чемоданами, баулами у ног своих. Перед туристами туда-сюда вальяжно, заложив руки за спину, прохаживался Петюня в свитере и трусах семейных, и чеканил на чистом русском: «Ну и хули вы себе думали в сорок первом году?!»
— Петя, Петя, — с этими словами я утащил его к нему в номер…
(продолжение следует)