«Вот Ленин был еврей. А Гитлер — жид, оттого он так евреев ненавидел…»
13 июля, 2018 12:18 дп
Сергей Протасов
Сергей Протасов:
ГОВОРЯТ, ДЯДЯ ФЕДЯ ДАЖЕ ПОШЁЛ В СИНАГОГУ…
Брат моего деда по отцу дядя Федя был человеком заразительно веселым и отвергающим всякую скуку. Чуть что он вынимал старую балалайку с лично нанесенным на нее с помощью аппарата для выжигания портретом Сталина и пел матерные частушки. Его жена Ксения, даже в старости красивая и статная, фыркала и в знак протеста тут же уходила к подруге. Кроме разгула и широкого застолья Федор любил задушевные беседы под рюмку. В них он пытался втянуть всех, особенно соседа по коммуналке — деклассированного инженера Фридмана.
Содержание разговоров дяди Феди с реабилитированным врагом народа сводилось обычно к следующему тексту «Жиды продали Россию большевикам. За это на них пошел Гитлер. А мы русские вас, евреев, от Гитлера спасли». На что невозмутимый Фридман, поправляя очки, заводил свое обычное и совершенно неубедительное: «Ну тут, Федор Андреевич, позвольте мне с вами не согласиться…»
Федор обожал Сталина. Их комната в коммуналке в Марьиной роще была сплошь увешана его портретами, вырезанными из «Огонька». И только в углу мерцающая лампадка отражалась в грустных глазах Спасителя, глядевшего в Федину комнатку сквозь оклад дешевой иконы, как сквозь закопченное временем окно.
Из-за своего кремлевского кумира Федя однажды крупно погорел. Настоящий народный умелец, он все время что-то мастерил. Вернувшись с войны, он освоил стеклодувное дело и изваял роскошную пепельницу, в двойном дне которой ухитрился разместить портрет Иосифа Виссарионовича. «Давай закурим, товарищ, по одной…» — душевно выводил Федор под балалайку и стряхивал пепел «Беломора» прямо на усы вождя. Соседи донесли. Федора арестовали и крепко били, пытаясь выведать у него детали страшного заговора. Но вскоре выяснилось, что у обвиняемого имеются две боевые контузии и выданная институтом Сербского справка о вызванном ими помутнении рассудка. Его отпустили. Когда он вернулся домой, Ксения ахнула и осела на пол прямо в дверях — Федору выбили все передние зубы, кроме одного, который так и торчал у него во рту до конца жизни в полном одиночестве.
Потом, когда наступила «оттепель», в коммуналку подселили Фридмана. Оказалось, что он, пока не сел, тоже воевал в пехоте на Первом Украинском. На этой почве Федор с ним и сошелся. Жена Фридмана готовила прекрасную рыбу-фиш, Ксения же втихаря гнала отличный самогон. Что общего было у этих людей, кроме воспоминаний о войне, рыбы-фиш и самогона? Ума не приложу. Но Федор дружил с Фридманом крепко, и на похоронах его рыдал, и нес его гроб. В день смерти друга он снял один из портретов Сталина со стены и на его место повесил фотографию инженера. Говорят, дядя Федя даже пошел в синагогу, чтобы «свечку за Семена поставить», но вернулся оттуда в полном недоумении. В отношении евреев у него была собственная несокрушимая, хотя и не совсем оригинальная теория: «Есть жиды, которые враги России, а есть евреи — они ей самые близкие люди. Вот Ленин был еврей. А Гитлер — жид, оттого он так евреев ненавидел. Говорят, что Христос тоже еврей. Не верь им, Христос — православный!».
Я помню, как Федя, которому поручали гулять со мной маленьким во дворе, подходил к мужикам, забивавшим «козла» и назидательно стучал ногтем прокуренного указательного пальца по подошвам своих ботинок: «Сталинские! Двадцать лет ношу, вы меня в них еще в могилу положите!» В действительности ботинки были английские, поставленные в СССР по ленд-лизу. Чуть какая обида, дядя Федя начинал грозиться: «Сталина на вас нет! Погодите, будет вам Сталин!» А вечерами он учил меня играть на балалайке «Хава нагилу», поглаживая меня, шестилетнего, по голове, показывая на портрет друга и приговаривая «Семина память, учись, пока я жив!»
Через девять дней после того, как дядя Федя умер, его жена Ксения сняла черную кисею с трюмо, а со стен все портреты усатого генералиссимуса. Семину фотографию тоже хотела снять, но не решилась. Вместо этого повесила рядом фото, на котором ее еще совсем юный муж с медалью «За отвагу» на груди позирует на фоне дымящегося Рейхстага. Так я и запомнил их комнату: сплошные прямоугольные пятна на выгоревших обоях, безнадежно грустный взгляд Спасителя с дешевой иконы, все на свете понимающие и все простившие глаза инженера Фридмана, едва видные за толстыми линзами очков, и мой странный, непобедимо веселый родственник, запечатленный в момент своего личного триумфа над мировым злом.
Сергей Протасов
Сергей Протасов:
ГОВОРЯТ, ДЯДЯ ФЕДЯ ДАЖЕ ПОШЁЛ В СИНАГОГУ…
Брат моего деда по отцу дядя Федя был человеком заразительно веселым и отвергающим всякую скуку. Чуть что он вынимал старую балалайку с лично нанесенным на нее с помощью аппарата для выжигания портретом Сталина и пел матерные частушки. Его жена Ксения, даже в старости красивая и статная, фыркала и в знак протеста тут же уходила к подруге. Кроме разгула и широкого застолья Федор любил задушевные беседы под рюмку. В них он пытался втянуть всех, особенно соседа по коммуналке — деклассированного инженера Фридмана.
Содержание разговоров дяди Феди с реабилитированным врагом народа сводилось обычно к следующему тексту «Жиды продали Россию большевикам. За это на них пошел Гитлер. А мы русские вас, евреев, от Гитлера спасли». На что невозмутимый Фридман, поправляя очки, заводил свое обычное и совершенно неубедительное: «Ну тут, Федор Андреевич, позвольте мне с вами не согласиться…»
Федор обожал Сталина. Их комната в коммуналке в Марьиной роще была сплошь увешана его портретами, вырезанными из «Огонька». И только в углу мерцающая лампадка отражалась в грустных глазах Спасителя, глядевшего в Федину комнатку сквозь оклад дешевой иконы, как сквозь закопченное временем окно.
Из-за своего кремлевского кумира Федя однажды крупно погорел. Настоящий народный умелец, он все время что-то мастерил. Вернувшись с войны, он освоил стеклодувное дело и изваял роскошную пепельницу, в двойном дне которой ухитрился разместить портрет Иосифа Виссарионовича. «Давай закурим, товарищ, по одной…» — душевно выводил Федор под балалайку и стряхивал пепел «Беломора» прямо на усы вождя. Соседи донесли. Федора арестовали и крепко били, пытаясь выведать у него детали страшного заговора. Но вскоре выяснилось, что у обвиняемого имеются две боевые контузии и выданная институтом Сербского справка о вызванном ими помутнении рассудка. Его отпустили. Когда он вернулся домой, Ксения ахнула и осела на пол прямо в дверях — Федору выбили все передние зубы, кроме одного, который так и торчал у него во рту до конца жизни в полном одиночестве.
Потом, когда наступила «оттепель», в коммуналку подселили Фридмана. Оказалось, что он, пока не сел, тоже воевал в пехоте на Первом Украинском. На этой почве Федор с ним и сошелся. Жена Фридмана готовила прекрасную рыбу-фиш, Ксения же втихаря гнала отличный самогон. Что общего было у этих людей, кроме воспоминаний о войне, рыбы-фиш и самогона? Ума не приложу. Но Федор дружил с Фридманом крепко, и на похоронах его рыдал, и нес его гроб. В день смерти друга он снял один из портретов Сталина со стены и на его место повесил фотографию инженера. Говорят, дядя Федя даже пошел в синагогу, чтобы «свечку за Семена поставить», но вернулся оттуда в полном недоумении. В отношении евреев у него была собственная несокрушимая, хотя и не совсем оригинальная теория: «Есть жиды, которые враги России, а есть евреи — они ей самые близкие люди. Вот Ленин был еврей. А Гитлер — жид, оттого он так евреев ненавидел. Говорят, что Христос тоже еврей. Не верь им, Христос — православный!».
Я помню, как Федя, которому поручали гулять со мной маленьким во дворе, подходил к мужикам, забивавшим «козла» и назидательно стучал ногтем прокуренного указательного пальца по подошвам своих ботинок: «Сталинские! Двадцать лет ношу, вы меня в них еще в могилу положите!» В действительности ботинки были английские, поставленные в СССР по ленд-лизу. Чуть какая обида, дядя Федя начинал грозиться: «Сталина на вас нет! Погодите, будет вам Сталин!» А вечерами он учил меня играть на балалайке «Хава нагилу», поглаживая меня, шестилетнего, по голове, показывая на портрет друга и приговаривая «Семина память, учись, пока я жив!»
Через девять дней после того, как дядя Федя умер, его жена Ксения сняла черную кисею с трюмо, а со стен все портреты усатого генералиссимуса. Семину фотографию тоже хотела снять, но не решилась. Вместо этого повесила рядом фото, на котором ее еще совсем юный муж с медалью «За отвагу» на груди позирует на фоне дымящегося Рейхстага. Так я и запомнил их комнату: сплошные прямоугольные пятна на выгоревших обоях, безнадежно грустный взгляд Спасителя с дешевой иконы, все на свете понимающие и все простившие глаза инженера Фридмана, едва видные за толстыми линзами очков, и мой странный, непобедимо веселый родственник, запечатленный в момент своего личного триумфа над мировым злом.