В литературу — через постель
18 августа, 2020 11:33 дп
Лена Пчёлкина
Лена Пчёлкина:
Как – то, на заре моей юности, мы с подругой решили, куда-нибудь, уехать. Это был самый конец 80-х, к этому моменту разрушилось почти все, в стране была полная неразбериха. Но совок еще не пал смертью храбрых, как аббревиатура, впрочем, это ни на что не влияло. И вот я, вооружившись папиным билетом члена союза писателей, зашла в Литфонд и поинтересовалась, нет ли у них какой путевки. Там сидела женщина, очень похожая, по типажу, на тетю из ресторана в фильме «Асса», которая говорит Цою, вот я сейчас дела доделаю, подойду и посмотрю какие вы музыканты. Чтобы понять уровень общего бардака, мне тут же предложили Дом творчества «Ялта», даже не посмотрев на удостоверение, по ошеломительно льготной цене — типа 16 рублей 58 копеек и полным пансионом. Удостоверение она открыла только тогда, когда возник вопрос на чье имя, собственно, ее выписывать. И обратилась ко мне:
— Макс Соломонович, вы с супругой поедете?
— С подругой, — машинально ответила я.
Это революционное и, по сути, развратное заявление, попахивающее романтикой и вседозволенностью, привлекло ее внимание ко мне лично и несколько минут ушло на то, чтобы она сама удостоверилась, что я никак не могу быть Максом Соломоновичем 1926 года рождения, по многим признакам…
— Я не Макс Соломонович, — начала я, в общем, с банальности…
— Это не имеет значения, все равно 16 рублей 58 копеек.
— Это имеет значение, — зачем-то втянулась я в спор. Отец уже 7 лет, как в другом, вечном санатории, совершенно неподвластном Литфонду.
— Скоро все будет неподвластно Литфонду, — в ее голосе появились философичные нотки. – Езжайте куда хотите, пока все окончательно не развалилось. С вас — 16 рублей 58 копеек.
Через много лет, я поняла, что сделала чудовищную глупость. С этой тетей, в принципе , можно было иметь дело, и под шумок приватизировать все, что плохо лежало, за эту же сумму, но я была молода, неопытна, и, к сожалению, совершенно не корыстна.
Неприятности начались с самого начала. Дом творчества писателей оказался на какой-то адовой горе, на которую не соглашался подниматься ни один таксист, мотивируя это тем, что у него подвеска, шины и т.д. Мне, до этого, казалось, что, в общем, у каждой машины есть эти прибамбасы, но, видимо, для Ялты собирали какую-то особо горделивую не горную комплектацию. Когда мы, наконец, взмыленные, увешанные вещами, оказались перед «ресепцией», мы уже проклинали тот момент и тот напиток, которые нашептали нам желание куда-нибудь уехать.
На «ресепции» восседал клон тети из Литфонда. Вероятно, их где-то специально готовили, по какой-то специальной программе личностного роста. А по периметру холла группами и индивидуально сидели братки разной степени важности, разной толщины золотых цепей и разным количеством полосок на тренировочных штанах. Вся эта композиция с интересом нас разглядывала. До того, как обосраться, я задумалась, а как они сюда добираются, и в какой комплектации их машины? Не с неба же они падают прямо в храм писательской мысли. Я достала путевку и папино удостоверение. Я была совсем не против стать на срок действия путевки Максом Соломоновичем 1926 года рождения. Тетя просияла:
— Наконец- то, к нам приехали настоящие писатели! А то у нас живет тут один — он противный и местный. А вы-такие милые и из Москвы. Литфонд.
Братки тоже как-то подобрались, видимо, перед их глазами проходила галерея портретов в кабинете литературы, и они никак не могли нас идентифицировать. После подъема на гору с вещами мы больше походили на Альберта Эйнштейна с высунутым языком. И, видимо, это создавало какой-то когнитивный диссонанс в месте, которое было выше мощных цепей. Честно говоря, мое появление ни до, ни после, не было обставлено так эффектно. Тетя подмигнула нам, и от это привела в движение сложную композицию у нее на голове.
— Я дам вам два номера, — вам же надо работать, творить!
Надо ли говорить, что в удостоверение никто не посмотрел, как и в путевку, которая была оплачена по строгой таксе за один номер. Сервис братков был поставлен на широкую ногу, потому что наши чемоданы были доставлены мгновенно по номерам, а в кулаке я сжимала клочок бумаги с телефоном Толяна, который приедет хоть на гору, хоть к черту в пекло.
Номера были маленькие, больше похожими на келью, с узкими коечками. Видимо, предполагалась, что писателям лучше творить в суровых условиях. Не забываем об уникальном опыте Чернышевского в одиночной камере Алексеевского равелина и Достоевского, по тому же адресу. Мне не приходилось гостить в Петропавловской крепости, но, предполагаю, что там было так же адово холодно и сыро. Честно говоря, в таких условиях «Записки из мертвого дома» казались куртуазным капризом. И сразу, как-то, наступила ясность о снах Веры Павловны.
В момент обследования местности, мне в некотором роде, стала понятна сплоченность нескольких группировок вокруг этой архитектуры. То есть, чтобы тело к земле привыкало. Такой, своеобразный, тест-драв, пользуясь современным языком.
Время шло к ужину, и мы спустились в столовую. За нами был закреплен стол номер 6 – видимо это была аллюзия к «Палата номер 6». Встретили нас празднично – и, даже, как настоящим писателям, поджарили куриных котлет и вынесли торжественно, прямо к нашему столу. Братки (как старухи у Ильфа и Петрова) облизнулись. Я шепнула подруге, что когда выяснится, что сварщики мы не настоящие — эти котлеты будут иметь очень серьезные последствия. План эвакуации отсутствовал, точнее присутствовал в моем сжатом кулаке в лице Толяна.
Отужинав, мы пошли устраиваться на ночлег и разошлись по номерам. Горячей воды не было — мы были предупреждены, что до горы она не всегда доходит. Через час , на жестком ложе, в смертельном холоде, у меня настолько выкристаллизовался образ Рахметова, как будто я его родила, воспитала и купила ему первый гвоздь, так сказать, положила начало коллекции. Кстати, я тогда простила Чернышевскому мои мучения при знакомстве с его романом. На втором часу, я поняла, что Рахметов — это я. Не выдержав целостность образа, я постучалась в номер подруги. Оказалось, что у нее были другие литературные аналогии — она играла в игру «Дети подземелья». Алгоритм действия сложился сам собой: мы решили, что в одном номере будут жить вещи, а в другой мы перенесем еще одну кровать и будем спать как два олененка, прижавшись друг к другу, накрывшись всем тем, что можно считать одеялом. Была высказана здравая мысль, что стоит это осуществить собственными силами, так как братки такое обустройство интерьера могли расценить как предложение. Да и запах котлет стучал в их сердцах, как пепел Клааса. Мы были молоды, безрассудны, мы взялись за кровать с разных сторон и поперли ее в дверь. Таким образом, подруга оказалась внутри, а я — снаружи. И тут кровать застряла прямо посредине этого процесса. То есть она была изготовлена не по ГОСТУ и, в какой-то своей части, была шире. При Сталине за такое бы расстреляли весь цех, директора завода и наркома, который отвечал за кровати. Редкий случай, но в тот момент я была на стороне Сталина. И, если моя подруга была в совершенной безопасности, надежно припертая кроватью — которая была ни туда, ни сюда, то я оказалась в коридоре, на всеобщем обозрении. И тут случился саспенс, как всегда происходит в хорошем повествовании. Раздались шаги. Шаги были под стать идиотской ситуации: они были не четкие, размеренные, а какие-то шаркающие и нелепые. И все это в кромешной темноте, так как на свете экономили. И я поняла, что на меня сейчас нападет привидение. Это было какое-то пугало в ночном колпаке (я не шучу) и в полосатой пижаме. По этому анекдоту, что у идиотов и смерть нелепая. Я поняла, что пришла полная жопа и вскрикнула. Но тут жопа сказала человеческим голосом:
— Я — писатель Никаноркин, что вы делаете?
Как вы понимаете, его видела только я, но моя подруга, явно заинтригованная ситуацией и новыми знакомствами, не растерялась и басом (а мы уже почти простудились) провозгласила:
— Писатель должен быть наблюдательным, разве вы не видите, что мы выносим кровать?
Дальше разговор приобрел еще более идиотский характер. Никаноркин (как по мне , но с такой фамилией надо обязательно псевдоним) вместо того, чтобы нам помочь, злобно спросил:
— Это вам котлет нажарили? От его ночного колпака, буквально, летели флюиды классовой ненависти. Со страху, я уронила кровать, которую все это время мы придерживали на весу. Она упала с моей стороны, с таким звуком, что писатель (или такой же сварщик как и мы) улетучился, потеряв тапочку. Я предложила бежать. Оставить кровать. Сидеть до рассвета в одном номере на одной кровати и рано утром уехать. Мы с трудом эвакуировали подругу и вещи из номера, оставили все как есть и скатились по горе вместе с вещами, навсегда, оставив на кровати записку с извинениями и тапочек местного классика.
Внизу мы взяли такси и оказались на переговорном пункте. У подруги был серьезный папа, который по телефону велел нам ехать в интуристовскую гостиницу, и обратиться к директору (условно) Либензону Якову Ароновичу, и он нас поселит, а не якшаться с писателями. К гостинице «Ялта» мы подъехали почти королевами. Нас пропустили по тем паролям и явкам, которые мы сказали на входе и даже проводили, прямо к его кабинету. Мы постучались, зашли, и звонким голосом информировали мужчину, сидящего за столом, что мы ищем Якова Ароновича. И тут комната заполнилась людьми — мы оказались в плотном кольце. Они, все как один, были в костюмах и с прозрачно-оловянными, ничего не выражающими, глазами:
— Мы тоже его ищем, он ночью свалил в Турцию со всей месячной выручкой и зарплатным фондом гостиницы. Кем вы ему приходитесь, когда вы видели его в последний раз, ваши документы.
Мы были не то чтобы партизанами, поэтому сдали всех: писателя Никаноркина, его колпак, тапочек, кровать, котлеты и даже Толяна, чей телефон предоставили моментально.
— Так вы писатели? Там условия, конечно, так себе, но мы поможем, поселим, сказал один из КГБшников, внимательно рассматривая членский билет союза писателей моего покойного отца. И поселили… и мы провели прекрасно время. Не знаю как с другими, но к нам кровавая гебня отнеслась прекрасно. Потому что мы были полезными и выдали бесценные сведения, в пункте Никаноркина и котлет.
Через двадцать лет, я оказалась в Израиле, за большим столом бывших наших соотечественников. Рядом со мной сидел глубокий старик. Мы сошлись на почве курения.
— Скучная тут жизнь, — доверился он мне. Я, вот, в советские времена, делами ворочал, космонавтов, артистов принимал. Я в Ялте был директором интуриста.
— Яков Аронович?- изумилась я
— Видите, даже вы такая молодая, а узнаете.
Лена Пчёлкина
Лена Пчёлкина:
Как – то, на заре моей юности, мы с подругой решили, куда-нибудь, уехать. Это был самый конец 80-х, к этому моменту разрушилось почти все, в стране была полная неразбериха. Но совок еще не пал смертью храбрых, как аббревиатура, впрочем, это ни на что не влияло. И вот я, вооружившись папиным билетом члена союза писателей, зашла в Литфонд и поинтересовалась, нет ли у них какой путевки. Там сидела женщина, очень похожая, по типажу, на тетю из ресторана в фильме «Асса», которая говорит Цою, вот я сейчас дела доделаю, подойду и посмотрю какие вы музыканты. Чтобы понять уровень общего бардака, мне тут же предложили Дом творчества «Ялта», даже не посмотрев на удостоверение, по ошеломительно льготной цене — типа 16 рублей 58 копеек и полным пансионом. Удостоверение она открыла только тогда, когда возник вопрос на чье имя, собственно, ее выписывать. И обратилась ко мне:
— Макс Соломонович, вы с супругой поедете?
— С подругой, — машинально ответила я.
Это революционное и, по сути, развратное заявление, попахивающее романтикой и вседозволенностью, привлекло ее внимание ко мне лично и несколько минут ушло на то, чтобы она сама удостоверилась, что я никак не могу быть Максом Соломоновичем 1926 года рождения, по многим признакам…
— Я не Макс Соломонович, — начала я, в общем, с банальности…
— Это не имеет значения, все равно 16 рублей 58 копеек.
— Это имеет значение, — зачем-то втянулась я в спор. Отец уже 7 лет, как в другом, вечном санатории, совершенно неподвластном Литфонду.
— Скоро все будет неподвластно Литфонду, — в ее голосе появились философичные нотки. – Езжайте куда хотите, пока все окончательно не развалилось. С вас — 16 рублей 58 копеек.
Через много лет, я поняла, что сделала чудовищную глупость. С этой тетей, в принципе , можно было иметь дело, и под шумок приватизировать все, что плохо лежало, за эту же сумму, но я была молода, неопытна, и, к сожалению, совершенно не корыстна.
Неприятности начались с самого начала. Дом творчества писателей оказался на какой-то адовой горе, на которую не соглашался подниматься ни один таксист, мотивируя это тем, что у него подвеска, шины и т.д. Мне, до этого, казалось, что, в общем, у каждой машины есть эти прибамбасы, но, видимо, для Ялты собирали какую-то особо горделивую не горную комплектацию. Когда мы, наконец, взмыленные, увешанные вещами, оказались перед «ресепцией», мы уже проклинали тот момент и тот напиток, которые нашептали нам желание куда-нибудь уехать.
На «ресепции» восседал клон тети из Литфонда. Вероятно, их где-то специально готовили, по какой-то специальной программе личностного роста. А по периметру холла группами и индивидуально сидели братки разной степени важности, разной толщины золотых цепей и разным количеством полосок на тренировочных штанах. Вся эта композиция с интересом нас разглядывала. До того, как обосраться, я задумалась, а как они сюда добираются, и в какой комплектации их машины? Не с неба же они падают прямо в храм писательской мысли. Я достала путевку и папино удостоверение. Я была совсем не против стать на срок действия путевки Максом Соломоновичем 1926 года рождения. Тетя просияла:
— Наконец- то, к нам приехали настоящие писатели! А то у нас живет тут один — он противный и местный. А вы-такие милые и из Москвы. Литфонд.
Братки тоже как-то подобрались, видимо, перед их глазами проходила галерея портретов в кабинете литературы, и они никак не могли нас идентифицировать. После подъема на гору с вещами мы больше походили на Альберта Эйнштейна с высунутым языком. И, видимо, это создавало какой-то когнитивный диссонанс в месте, которое было выше мощных цепей. Честно говоря, мое появление ни до, ни после, не было обставлено так эффектно. Тетя подмигнула нам, и от это привела в движение сложную композицию у нее на голове.
— Я дам вам два номера, — вам же надо работать, творить!
Надо ли говорить, что в удостоверение никто не посмотрел, как и в путевку, которая была оплачена по строгой таксе за один номер. Сервис братков был поставлен на широкую ногу, потому что наши чемоданы были доставлены мгновенно по номерам, а в кулаке я сжимала клочок бумаги с телефоном Толяна, который приедет хоть на гору, хоть к черту в пекло.
Номера были маленькие, больше похожими на келью, с узкими коечками. Видимо, предполагалась, что писателям лучше творить в суровых условиях. Не забываем об уникальном опыте Чернышевского в одиночной камере Алексеевского равелина и Достоевского, по тому же адресу. Мне не приходилось гостить в Петропавловской крепости, но, предполагаю, что там было так же адово холодно и сыро. Честно говоря, в таких условиях «Записки из мертвого дома» казались куртуазным капризом. И сразу, как-то, наступила ясность о снах Веры Павловны.
В момент обследования местности, мне в некотором роде, стала понятна сплоченность нескольких группировок вокруг этой архитектуры. То есть, чтобы тело к земле привыкало. Такой, своеобразный, тест-драв, пользуясь современным языком.
Время шло к ужину, и мы спустились в столовую. За нами был закреплен стол номер 6 – видимо это была аллюзия к «Палата номер 6». Встретили нас празднично – и, даже, как настоящим писателям, поджарили куриных котлет и вынесли торжественно, прямо к нашему столу. Братки (как старухи у Ильфа и Петрова) облизнулись. Я шепнула подруге, что когда выяснится, что сварщики мы не настоящие — эти котлеты будут иметь очень серьезные последствия. План эвакуации отсутствовал, точнее присутствовал в моем сжатом кулаке в лице Толяна.
Отужинав, мы пошли устраиваться на ночлег и разошлись по номерам. Горячей воды не было — мы были предупреждены, что до горы она не всегда доходит. Через час , на жестком ложе, в смертельном холоде, у меня настолько выкристаллизовался образ Рахметова, как будто я его родила, воспитала и купила ему первый гвоздь, так сказать, положила начало коллекции. Кстати, я тогда простила Чернышевскому мои мучения при знакомстве с его романом. На втором часу, я поняла, что Рахметов — это я. Не выдержав целостность образа, я постучалась в номер подруги. Оказалось, что у нее были другие литературные аналогии — она играла в игру «Дети подземелья». Алгоритм действия сложился сам собой: мы решили, что в одном номере будут жить вещи, а в другой мы перенесем еще одну кровать и будем спать как два олененка, прижавшись друг к другу, накрывшись всем тем, что можно считать одеялом. Была высказана здравая мысль, что стоит это осуществить собственными силами, так как братки такое обустройство интерьера могли расценить как предложение. Да и запах котлет стучал в их сердцах, как пепел Клааса. Мы были молоды, безрассудны, мы взялись за кровать с разных сторон и поперли ее в дверь. Таким образом, подруга оказалась внутри, а я — снаружи. И тут кровать застряла прямо посредине этого процесса. То есть она была изготовлена не по ГОСТУ и, в какой-то своей части, была шире. При Сталине за такое бы расстреляли весь цех, директора завода и наркома, который отвечал за кровати. Редкий случай, но в тот момент я была на стороне Сталина. И, если моя подруга была в совершенной безопасности, надежно припертая кроватью — которая была ни туда, ни сюда, то я оказалась в коридоре, на всеобщем обозрении. И тут случился саспенс, как всегда происходит в хорошем повествовании. Раздались шаги. Шаги были под стать идиотской ситуации: они были не четкие, размеренные, а какие-то шаркающие и нелепые. И все это в кромешной темноте, так как на свете экономили. И я поняла, что на меня сейчас нападет привидение. Это было какое-то пугало в ночном колпаке (я не шучу) и в полосатой пижаме. По этому анекдоту, что у идиотов и смерть нелепая. Я поняла, что пришла полная жопа и вскрикнула. Но тут жопа сказала человеческим голосом:
— Я — писатель Никаноркин, что вы делаете?
Как вы понимаете, его видела только я, но моя подруга, явно заинтригованная ситуацией и новыми знакомствами, не растерялась и басом (а мы уже почти простудились) провозгласила:
— Писатель должен быть наблюдательным, разве вы не видите, что мы выносим кровать?
Дальше разговор приобрел еще более идиотский характер. Никаноркин (как по мне , но с такой фамилией надо обязательно псевдоним) вместо того, чтобы нам помочь, злобно спросил:
— Это вам котлет нажарили? От его ночного колпака, буквально, летели флюиды классовой ненависти. Со страху, я уронила кровать, которую все это время мы придерживали на весу. Она упала с моей стороны, с таким звуком, что писатель (или такой же сварщик как и мы) улетучился, потеряв тапочку. Я предложила бежать. Оставить кровать. Сидеть до рассвета в одном номере на одной кровати и рано утром уехать. Мы с трудом эвакуировали подругу и вещи из номера, оставили все как есть и скатились по горе вместе с вещами, навсегда, оставив на кровати записку с извинениями и тапочек местного классика.
Внизу мы взяли такси и оказались на переговорном пункте. У подруги был серьезный папа, который по телефону велел нам ехать в интуристовскую гостиницу, и обратиться к директору (условно) Либензону Якову Ароновичу, и он нас поселит, а не якшаться с писателями. К гостинице «Ялта» мы подъехали почти королевами. Нас пропустили по тем паролям и явкам, которые мы сказали на входе и даже проводили, прямо к его кабинету. Мы постучались, зашли, и звонким голосом информировали мужчину, сидящего за столом, что мы ищем Якова Ароновича. И тут комната заполнилась людьми — мы оказались в плотном кольце. Они, все как один, были в костюмах и с прозрачно-оловянными, ничего не выражающими, глазами:
— Мы тоже его ищем, он ночью свалил в Турцию со всей месячной выручкой и зарплатным фондом гостиницы. Кем вы ему приходитесь, когда вы видели его в последний раз, ваши документы.
Мы были не то чтобы партизанами, поэтому сдали всех: писателя Никаноркина, его колпак, тапочек, кровать, котлеты и даже Толяна, чей телефон предоставили моментально.
— Так вы писатели? Там условия, конечно, так себе, но мы поможем, поселим, сказал один из КГБшников, внимательно рассматривая членский билет союза писателей моего покойного отца. И поселили… и мы провели прекрасно время. Не знаю как с другими, но к нам кровавая гебня отнеслась прекрасно. Потому что мы были полезными и выдали бесценные сведения, в пункте Никаноркина и котлет.
Через двадцать лет, я оказалась в Израиле, за большим столом бывших наших соотечественников. Рядом со мной сидел глубокий старик. Мы сошлись на почве курения.
— Скучная тут жизнь, — доверился он мне. Я, вот, в советские времена, делами ворочал, космонавтов, артистов принимал. Я в Ялте был директором интуриста.
— Яков Аронович?- изумилась я
— Видите, даже вы такая молодая, а узнаете.