… При посадке в поезд дождя не было. Таджики были, немного грузчиков и много тюков на Казанском вокзале. Дождь вне вагона. Было понятно до сырости внутри кожи, как дождь удручает людей там, на воле. И стыдно, когда на остановках выходишь покурить на перрон, а дождь освежает, а уж спрятать надежно сигарету в кулак, это как кататься на велосипеде, незабываемо.

Мне позвонили в поезд сказать, что не дозвонились мне в Абхазию и в Москву, когда я в ней был, чтобы сказать, что мой сын умер. И что его, потому что не могли дозвониться, похоронили без меня. И сказали, где похоронили — на кладбище на клочке земли рядом с его матерью, моей первой женой…

— Что ты молчишь? — спросили меня — Алешка, умер, понимаешь? Его нет больше!!!!.. Скажи что-нибудь…

— Я потом перезвоню, — вот и все, что я сказал.

Поезд шел плавно, на хорошей скорости. И пассажиры усыпились так же плавно. И я глаза закрыл. И открыл сразу, поймав себя на том, что лежу на спине, головой на подушке, с закрытыми глазами, со сложенными на груди руками. И посреди белых простыней…

Я смотрел на пластик верхней полки, где отблескивали огни фонарей, и вспоминал, что когда было светло и видно рельсы, я думал о них, как об энергетических линиях, которые соединяют Инь-Ян местечки на планете. И книжку Алеши Насретдинова читал подаренную. Читать начал, естественно и соответственно собственной гордыне, с рукописной подарочной подписи автора книги мне. Именно мне. Но только именно этой книги. А у второй книги, которая тоже именно, была другая подпись, но тоже именная. И мне захотелось позвонить Алеше Насретдинову, чтобы сказать: «Здравствуй, Леша…»

А что сказать дальше, я не знал…

И начал успокаивать себя тем, что мне не надо срочно возвращаться в Москву. А первый посыл был именно такой. Мне не надо, в который уже раз, стоять над открытым гробом и искать хоть что-то знакомое и живое на мёртвом лице близкого человека.

Только близкие люди все время разные, а кладбища начинают повторяться. И обязательно, блин, какая-нибудь чахлая берёзка рядом с ямой.

И обязательно неизвестно чья бабушка, которая скажет, что берёзка это хорошо, потому что летом будет хорошо здесь сидеть в тени… Ну да, а зимой разжигать из неё костёр.

Я езжу в Москву на могилы. Я езжу в Москву на могилу Москвы. Я ругал свою мать перед её смертью — хватит ходить по кладбищам, по врачам ходи или по лесу гуляй на Щёлковской, там, где могил нет!

— Ну как же? — мотивировала она — у твоей тёти Нины сорок дней, а там, на другом кладбище, у дяди, которого ты не знаешь. А ещё там… ну как не пойти…

Вот так. Взять и не пойти. Приехал в Москву и пошёл к матери на кладбище.

А к отцу не успел сходить. И к Татьяне, первой жене, не успел. И не хотел, если честно.

И ещё на кучу могил не пошёл.

Вспомнил Лёшку Сергеева. Господи, как я его люблю этого талантливого распиздяя. Он приснился мне, улыбался заранее подготовленной для меня шутке, и выдал: «Как жизнь?»

— Хуёво, Леха. С женой поругался…

— А-а брось, это ерунда. У меня вот вообще Хуйня.. Я вообще умер, — и он засмеялся, заглушая смех и эмфиземно прикашливая, как обычно…

Я засмеялся и проснулся. Через три часа мне позвонили из «Коммерсанта» и сказали, что Лёшка Сергеев умер…

За несколько лет до этого мне позвонили по телефону и сказали, что умер Серёжа Шмаков, чемпион Казахстана среди юниоров по карате, во время службы в СА, мой ученик, у него были веские причины, смакуя жизнь пожить подольше…

Убили здесь, на гражданке. Он, дурак, не посоветовавшись, согласился стать начальником личной охраны человека, который возглавил Карагандинский металлургический комбинат после Сосковца.

И я держал трубку в руке и ударился лбом об стену…

Мало стен. Лба тоже меньше…

Я всё это вспоминал, я пытался заставить себя заснуть, я вспоминал «просмертьзалевымплечом» из кастанеды. Я вспоминал про запах смерти, о котором я читал в юности в книжках и Ремарка, и Хемингуэя. И про то, как я его почувствовал впервые от молодого, цветущего живого человека. И подумал про то, как отталкивает этот запах. Он оправданно отталкивающ. Этот запах. Не надо быть рядом с этими людьми, когда от них так пахнет…

И как завтра погиб этот  парень. Я тоже вспоминал, но старался без подробностей.

И я начал медитировать про войну и про взвод в обороне в пустынной и горно-пустынной местности. И проснулся через полчаса. И пошел курить. И мне стало стыдно, что я до сих пор не заплакал…

На станции, улитой дождем я вышел курить…

И вода текла по моей голове, включающей в себя щеки. Только сигарета оставалась сухой, а крупные капли дождя разрезали серый с белым дым, в который светили привоказальные прожектора…

И было серое море. И мокрый от дождя пляж. Море спокойное. Живое. Я даже за стенкой вагона чувствовал, как оно меня гладит по руке. Я смотрел на него, курил, ещё пять человек пришли курить в тамбур, и понял, насколько безнравственны и недопустимы в культурном обществе стихи со словами «трясясь в прокуренном вагоне».

И материализовался большой мужик в майке и седине на голове и из-под майки, и ничего не спрашивая, именно мне заявил, что «однова живем», и кроме жизни ничего не будет, и потому он пьёт в своё удовольствие, потому что знает, что такое жизнь. И могу запросто выпить вместе с ним в таком-то купе, и познать всю прелесть жизни на самом деле…

Люблю здоровых мужиков. Они так беззащитны в своей силе. Их так просто можно убить, а они даже не подозревают. Был у меня ученик, Витька Романов, КМС по дзю-до. Два метра ростом, весом тоже до фига, в ученики просился.

— Тебе-то зачем, Вить?

Бухтел ерунду какую-то, потом выдал формулу: «Встретишь где-нибудь такого пиздёныша, типа тебя, и пизды получишь. Обидно…»

Это было убедительно.

Он всё равно умер, в качестве смотрящего от измайловских бандитов за отмыванием рэкетирских денег в Австрии. ОН, здоровенный и ведущий здоровый образ жизни, мужчина, умер от разрыва сердца в Вене (разрыв сердца в вене???) синхронно с другим смотрящим и моим бывшим учеником Сережей Королевым (Марикела, тоже разрыв сердца). За два дня до этого опытный десантник-парашютист Антон Малевский (Антон Измайловсикй, лидер Измайловской ОПГ, спрыгнул без парашюта во время парашютных любительских прыжков в ЮАР), а думал, что спрыгивает с парашютом. И ещё он думал, что переговоры об участии Измайловских в переделе алюминиевого бизнеса пройдут для него успешно…

… Я перезвонил через сутки и задал процедурные вопросы: «Что? Где? Когда?» Один из ответов знатоков был — сердце остановилось…

… Вспомнил, как мой сын, Лёшка, однажды в Москве приехал ко мне и сказал: «Пап, ты извини, я много не знал. Теперь много знаю. Ты аккуратнее там. И запомни, если тебя грохнут, я тебя убью, понял…»

В мою сторону нельзя говорить такие вещи. А тогда было чуть приятно, что вот он, мой сын, который пыжит из себя некую силу, и выступает защитником там, куда я его на дух не подпущу никогда.. И ещё я знал статистику — все люди, до одного, которые говорили, даже полушутя, что убьют меня, умирали. Статистика росла так, что одно время я предупреждал людей — так не надо говорить…

А Лёшка сказал.

Слово способно к материализации. Но не каждый человек способен материализовать слово…

Глядя на море за окном вагона, я думал, что завтра пойду в Новоафонский монастырь. И сделаю, что положено — свечу поставлю. Службу закажу…

… Поехал. Поставил. Заказал.

Потом поехал в «дырку» — тоннельчик под железнодорожными путями, ведущий к пляжу. Там в сезон работает кафе, где свежее пиво. А сейчас под серым небом, там никого не должно быть, и я хотел искупаться в море нагишом.

Не дошёл до моря. У кафе стояли машины и микроавтобусы. Были накрыты столы. Подошёл хозяин и сказал, что вчера был день их батальона, а сегодня продолжение, и что я должен обязательно сесть за их стол. Обзор от стола был таким, что в мёртвую зону мне было идти очень далеко и неохота…

Подошёл мужик из батальона (они все ветераны той войны 1992-1993 года). Пьяный и сказал, что хочет выпить со мной за свободу, ради которой они воевали. И он сказал мне, что свобода стоит дороже любых денег. И что свободному человеку и умирать-то легче…

Я кивал головой, держался одной рукой за сердце (позиция сердечного соглашения с произнесенными в тосте словами), другой — за стакан с вином, разбавленным виноградным соком. И думал, что есть разница между между свободным нищим абхазом и богатым рабом-россиянином. Абхаз в самом деле богат своей свободой, а в России — даже Путин, признает себя рабом. И куда он гребёт, ему не важно. Гребёт себе и гребёт. Гребет и гребёт…

— …Ты не знаешь, русский отдыхающий, — говорил мне пьяный визави, — как я встаю утром, и вижу лучи восходящего солнца. И это мои лучи! И солнце мое!!! И птицы начинают петь. Они — мои птицы в моем саду, для меня!!! Тебе не понять этого… Тебе не понять, что даже умереть свободным — это  счастье, а мы живём свободными!!! Представляешь?

И я начал представлять и возвращаться душой из России в Абхазию…

— Отстань от него, — сказали мужику про меня, — он лучше тебя про Абхазию знает. Присядь, Олег, что ты на ногах его слушаешь, ты же старший, ты сиди, Он стоять должен перед тобой…

До моря было метров пятнадцать. Над морем светилась надежда, что завтра будет солнечный день…

Про войну говорили совсем немножко — то, что обязательно положено говорить про войну тем, кто знает про войну, чтобы никогда наши дети не знали про войну…

… Я вспоминал своего друга Зурика, у которого после одного из трёх ранений, вырезали восемь метров кишок. И его рассказ о том, как чертовски непросто удушить даже тяжело раненного человека. И его досадливый мах рукой на меня:»Э-э-, кому я это всё рассказываю…»

И как мы пили с ним кофе, которым запивали чачу, поминая его убитого на войне брата, глядя на апельсинового размера звезды над головой и над двухгектарным лимонником, в котором мы сидели, иногда посматривая на море, с лунной дорожкой и серебряными искрами по сторонам от неё. И Зурик заговорил на тему «Кто виноват? Он, которого я убил, или я, которого не убил он. И в других смертях — кто виноват?…»

Знаете, как отличить людей воевавших? Они про Бога говорят про себя. Мысленно. И никогда не винят его. Потому что стыдно.

— Знаешь, Зурик, — я ему сказал тогда, — давай ни ты, ни он… давай я буду виноват…

— О! Давай! Только за всё сразу…

— Конечно, а как же ещё?…

Завтра поеду к Зурику. Просто посмотреть на него. Живого…