«Совсем с ума посходили: то менуэты, то язык друг другу показывают…”
16 мая, 2016 8:17 дп
PHIL SUZEMKA
PHIL SUZEMKA:
ДОРОЖНЫЕ ЗНАКИ. Часть Вторая. Последняя
Цыгане безумствовали. Они пели, плясали, выли, зудели. Тётки были довольны, господин Скалецкий трепал их за павлиньи перья, рассказывал про электричество, про Ковалевскую, про земскую управу. Они кивали, клоня жидкие тюрбаны, рассказывали в свою очередь про то, как их одновременно с кем-то там жаловали во фрейлины и Сашка точно знал, что где-то он уже об этом слышал, ещё и не будучи Яворским…
***
…Она стояла у лесного озера. Берега были подернуты ряской, а черная, торфяная вода пугала и притягивала. Её платье, небрежно сброшенное, белело на сгнившей лодке.
— Не пугайтесь, Северин Витольдович, и не делайте ничего, — попросила Леночка.
Сашка стоял под деревом. Он неслышно вышел к озеру и не понимал, как она, не видя его, поняла, что это именно он.
— Скажите… — спросила она, медленно поворачиваясь к нему лицом.
Скрипели лягушки, встревоженные жуки задумчиво бродили по её платью, осока склонялась к её ногам, выбрасывая стрелки теней.
— Скажите, — спросила она, поворачиваясь, — у меня правда долгое тело? Да?
— Да, — ответил Сашка.
Леночка засмеялась.
— А Вы знаете, Северин Витольдович, как называется дерево, под которым Вы стоите? Нет?
Сашка посмотрел вверх:
— Клён… Не знаю… Клён, может, — дуб…
Леночка подняла руки и, заложив их за голову, озадаченно произнесла, с трудом выговаривая из-за шпилек во рту:
— Явор, Северин Витольдович. Явор, мой милый… Что ж Вы…
Она вытащила изо рта шпильки, села на борт лодки, не стесняясь, легко раскинула ноги, упираясь в траву, задумчиво повторила, уже не глядя на Сашку:
— Явор…
Он было рванулся, но Леночка встала и, не меняя тона, попросила:
— Можно, я одна выкупаюсь, Северин Витольдович? Я потом разыщу Вас…
Уже выходя к флигелю, он неожиданно, нос к носу столкнулся с Кондратием. Грибник стоял ни жив ни мертв, прижавшись к стенке флигеля и, синий в свете луны, дрожа молился.
— Ба, Кондратий! — изумился Самарин. — Ты что? Мухомор съел?
Не отвечая, Кондратий затряс головой и ткнул пальцем в сторону дома. Самарин глянул и снова повернулся к слуге:
— И чего?
— Бал! — выдавил Кондратий, сипя.
— Что бал? — не понял Сашка.
— Кончился бал! — трагично просипел Кондратий.
— И слава богу! — облегченно вздохнул Самарин. — Делов-то!…
— Не слава богу, не слава! — неожиданно оживился Кондратий, вцепившись в Сашкину майку и лихорадочно оглядываясь на окна усадьбы. — Не слава богу, господин Яворский! То есть, слава, конечно, по ряду других показателей, это точно! — да только не потому, что бал кончился. Ох, грехи мои тяжкие!…
Он ткнулся мокрым носом в майку и зарыдал:
— Я ведь Вам разве что плохое сделал! Смилуйтесь! Не скажите ничего! Не губите, Северин Витольдович! Я Вам верой и правдой весь век… Отслужу, отмолю!…
— Ты вот что, — испуганно забормотал Самарин, отдирая его от себя, — чё случилось-то?
Кондратий оторвал голову от Сашки и, глядя на него снизу вверх распухшими от слез глазами, истерично взвизгнул:
— Доктор! Доктор приехали-с!!!
— А-а-а! Северин Витольдович! Вот и Вы!.. Прошу! — склонясь в широком жесте закричал граф. — Про-о-шу! Покажите язык-с! Нуте!
“Что за беда! — устало подумал Самарин. — Совсем с ума посходили: то менуэты, то язык друг другу показывают…”
— Доктор! — не унимался граф. — Пожалте к господину Яворскому!
Сашка прошел в зал и увидел в кресле толстого человека с саквояжем на пухлых коленях.
— Василий Дмитриевич Гребёнкин, — представился, человек, вставая и откладывая саквояж. — Здешний доктор. Покажите язык, будьте любезны…
Самарин открыл рот и с криком “На!” вывалил язык на сколько мог.
— Увулу не нужно, — равнодушно сказал доктор. — Закройте рот, нормальный язык. Пушту, дари?
— Фарси и английский, — злобно ответил Самарин. — Вы не логопед, надеюсь?
— Что вы, что вы… — доктор мягко отмахнулся, поворачиваясь к хозяину. — Ну что же, Максимильян Андреич, что решать-то будем?
Уже обследованные, по всему видать, тётки гордо шушукались по стенам. Цыган смыло. На ухе Скалецкого красовалась свежая повязка.
— Да ведь как сказать, доктор.. — осторожно начал граф, — не хотелось бы, привык все-таки…
— Как знаете, как знаете — отозвался доктор так же равнодушно, — но я предупредил. Вы позовите его.
Скалецкий сорвался с места, словно только этого и ждал. А доктор вновь повернулся к Самарину:
— У Вас с Кондратием проблем нет?
— Это не мой Кондратий! — быстро сказал Сашка.
— Это мой Кондратий! — гордо произнес граф. — И я своего Кондратия…
— Звали? — робко спросили от двери.
Улыбался Скалецкий, дрожал Кондратий, придирчиво глядел доктор, горделиво хмыкал граф.
— Скажи, пожалуйста, — обратился доктор к Кондратию, — недомогания есть?
Кондратия просто скрючило.
— Врёт! — холодно сказал доктор. — Здоров, как бык.
— Не здоров! Болен! — вырвалось у Кондратия.
— Врёт! — повторил доктор. — Его, Максимильян Андреич, на троих таких как Вы хватит. Может, одумаетесь?
— Не хватит! — проскулил Кондратий.
— Василий Дмитриевич, — вкрадчиво прошептал граф, — не надо… Пусть служит. Я, право, и не смогу без него, наверно. Пожалуйста…
Доктор пожал плечами:
— Как знаете, я предупредил. Прощайте, господа! Никаких переутомлений, рюмку водки перед обедом, больше воздуха. Можно в Баден-Баден.
…Когда он усаживался в пролетку, Самарин всё-таки спросил:
— А барышню осматривать не будете?
— А что её осматривать? — удивился доктор. — Половой жизнью не живёт, а если живёт — не признается. Мне пятьдесят пять, молодой человек. Что ж мне барышень-то осматривать… А жаль.
…После того, как уехал доктор, несколько усерднее, чем следовало бы, провожаемый ликующим Кондратием, после того, как жалуясь на мигрень, ушла почивать жена Максимилиана Андреевича, да и сам Максимилиан Андреевич заснул, отчитав за что-то Кондратия и затравив всех рассказами про зайцев, после ухода Леночки, Кондратий, причитая, укладывал Сашку спать и снова слышал Сашка их разговор.
— Так почему же, — спрашивала Леночка, — Кондратий, почему?
— Устали господин Яворский, — уныло отвечал Кондратий, — да и что Вам, барышня, за радость — живых-то людей палить?
— Ну, здравствуйте! — сказала Леночка. — Вы, Конратий, только об себе да об своей детерминации и думаете. Вам бы только проклясть кого, а там лесничество хоть травой порасти…
— Так ведь и не аглицкий парк, чего постригать-то? Максимильян Андреичу зайцев и так хватит, а уж Вам-то, Леночка, я что ни день какого дурака между Рёвен и Синезёрок ловлю…
— Ах, бросьте, Кондратий! — простонала Леночка. — Ну что ж Вы об одном только?!… Ужель Вам полной жизни не хочется? Ну, Кондратий! Ну, скажите! Ну же. Ну ведь не только этот ваш инцест, правда?
Потом было молчание, вздох, а потом Кондратий спросил:
— Я, Леночка, простите уж, так понимаю, инцест — это то что у Максимильян Андреича завтра после пьянки с головой будет?
— Да господи боже мой! — не выдержала Леночка. — Не стройте из себя дурака, а то Вас папенька и вправду опять уволит…
— Вот что, — после долгого молчания произнес Кондратий, — давайте, Леночка, мы с Вами вот так договоримся: я никого проклинать не буду, но только что мне Евстигнеевна моя скажет, то я, помолясь, делать и стану…
— Ну, слава богу… — шёпотом сказала Леночка.
Она шла впереди, босиком, подобрав платье.
— Понимаете, господин Яворский, это какой-то ужас! — маменька с папенькой хотят ему дать вольную, а ведь как дать, коли он неволен. Как? Он думает, если господин Скалецкий третий день в усадьбе, то господин Скалецкий любим. Какая чепуха! Кому он нужен со своим горелым ухом! Я бы пожалела его как кошку, каб он на печь забрался да умолк. Понимаете?
— Нет, — сказал Сашка, — я, если честно, ни Вам не верю, ни Кондратию Вашему, ни Скалецкому этому, хоть убейте. Да и танкисту в ментике. К тому же я про инцест слышал.
— И поверили? — насмешливо спросила Леночка. — Ну что за глупости!
— Какие ж глупости…, — сердито сказал Самарин, — вот еще Кондратий про невинность Вашу Вам выговыривал…
Леночка остановилась:
— Да Вы с ума сошли, похоже! Инцест! Вот так вот у нас Кондратий иноземные слова запоминает! А всего-то я на celestino хотела играть выучиться, да бог с ним… Но, скажите, как же это невинность обвинить можно? Да ещё в инцесте… Впрочем… Вы знаете, господин Яворский, мы ведь купаться шли. Да вот и пришли, кстати! Смотрите, вода темная, тянущая, чистая… Это наше озеро. И знаете что? — я ведь купаться-то теперь и не хочу. Я говорить с Вами хочу, Северин Витольдович. Смотрите, под платьем нет ничего. Я б и скинула, невинность от того не страдает, согласитесь, и «инцест» тут не причем. Скинула б да поплыла. Вот вообразите только… Я плыву, я нага, Вы ж пальцами одежду мою мнёте, да боитесь за меня, да кричите мне вдогонку. А мне хорошо. А хорошо ль Вам кричать, коли мне хорошо? То моя дорога. Она чистая, мокрая и, слава богу, длинная. Так-то, господин Яворский. Не буду я раздеваться перед Вами. Была б невинна — разделась бы. А так…
Она хмыкнула:
— Кондратий — просто чучело какое-то! Да что ж он думает: неужто такое расстояние между Рёвнами и Синезёрками, что никто из них мне плавать не даст? Глупый! Глупый милый-милый глупый Кондратий! Господина Скалецкого привел.
— А с тем-то что? — спросил Сашка.
— Да ничего! — пожала плечами Леночка. — Кондратий лисичек принёс, я, дура, пожарить их вызвалась. А как — не знала. Ну а тут еще господин Скалецкий с сантиментами. Сама не знаю как вышло, только хватила я его сковородой, грибы просыпала, ухо обожгла ему… Третий день, бедный, сметаной лечится, я с ним не разговариваю, а наши смеются — Леночка грибов ждет! Я и грибы, да?! — как вам такое понравится! А Кондратий поверил и ушёл, без вольной, просто так. Вот он всегда — накричит, накричит, проклянёт да уйдёт. Но насовсем ни разу не уходил.
— Да какой же дурак собственного Кондратия за так отпустит! — буркнул Сашка, вспоминая осмотр. — Да и Кондратий так не отпустит.
Леночка покачала головой:
— Вы напрасно: я ведь не купалась с господином Скалецким, правда. Я ведь и к озеру пришла с Вами с первым из чужих.
— А из своих? — спросил Сашка.
— А из своих — Кондратий, — просто ответила Леночка. — Не пугайтесь, я всё понимаю. Но он так плавает! И не говорит совсем. Вот только вчера ушел. Это ничего, он меня любит. Правда! А я… Он единственный проводник в наших лесах. И он ревнив, потому что любим. Он где-то прочёл про рыбу и думает, что это так. Ведь глупость, правда? Я специально у маменьки отыскала тайную книжку, там ничего такого нету, а он верит. Странно, да? Не вздумайте хоть Вы ему про рыбу-то сказать!
Она опустила ноги в воду, разбудив прибрежных лягушек.
— Вы уедете, а мы с ним завтра искупаемся. Он будет счастлив. Я тоже. Мы будем долго мокрые плыть по чистой дороге. Не завидуйте нам, господин Яворский…
На рассвете Сашка долго искал, где почистить зубы, и почистил их в той же бочке с лягушками, где умывался перед балом, почистил какими-то околорастущими лопухами.
Неслышно пришел Кондратий с полотенцем, но Сашка совершенно забыл о ночных предостережениях.
— Скажите, — спросил Кондратий, ревниво принюхиваясь, — у Вас нет ли рыбы в кармане?
— Есть, — краснея, сказал Сашка, хотя никакой такой рыбы там вовсе и не было.
— Фу, гадость, — расстроился Кондратий. — Как не стыдно! — рыба в кармане. Прости господи…
…Валериан Аполенарьевич шел оттирать своё ухо. Сашке не хотелось с ним говорить.
Леночка спала, и Кондратий вызвался проводить Сашку до трассы.
— Это совершеннейшее непочтение с Вашей стороны, — безразлично сообщил Максимилиан Андреевич, пересчитывая борзых, — так уехать! Посмотрите на господина Скалецкого!
Господин Скалецкий почтенно склонил намазанное сметаной ухо.
— Я не хочу смотреть на господина Скалецкого, — с вызовом ответил Сашка. — Мне, знаете ли, противно, хоть он и не слышит. Прощайте, Максимилиан Андреевич! Видит бог, я хотел бы поселиться у Вас, да есть ли в том толк?… Я, верите ли, плавать не обучен. Утонуть могу.
— Исправимо, — беззаботно сказал князь, — стоит только Леночку попросить. А впрочем… Кондратий, любезный, распорядись нам шампанского.
— От шампанского, — ухмыльнулся Кондратий, — у Вас, батюшка, колики возьмутся, ежели не газы! Уж Вы б водки б выпили на этот случай, а то неужто я Вас, благодетеля, не знаю?!…
— Вот ты дождёшься, хам, — сказал князь насупясь, — или сам проклянешь, как водится, или я тебе наконец вольную выпишу…
Скалецкий чистил лопухами зубы. Самарин, князь и Кондратий торопливо пили на троих, занюхивая шампанское непонятно откуда материализовавшейся вяленой рыбой и сыроежками.
— Не забывайте, — попросил князь. — Кондратий Вас проводит, но уж и Вы не забывайте.
— Не забуду, — сказал Сашка, — честное Яворское слово.
— Ну и мы Вас тоже, — удовлетворенно сказал князь, — и я, и Конратий, да и..,
Он замялся:
— В общем… о Елене Евстигнеевне даже и говорить, я думаю, не приходится…
***
…Дождь кончился. Сашка снял руки с руля и открыл окно. У окна стоял мокрый лысый человек с лукошком лисичек.
— А ты чего это такой? — встревожился Сашка, едва бросив взгляд на одежду пришельца.
Тот, сбросив парусиновый плащ, стоял у машины в широких белых штанах и такой же белой домотканной рубахе. Солнце было у него за спиной и мокрая лысина сияла нимбом.
— Я ничего не понял! — честно признался Самарин. — Лесничество-то где?
— Как же, — пропел мокрый незнакомым голосом, — вот ведь и письмена тут…
Сашка посмотрел налево, на большой белый дорожный знак.
— БОГОРОДИЦКОЕ ЛЕСНИЧЕСТВО… — оторопело прочел он. — Какое?.. Богородиц…
Он рванулся к незнакомцу:
— Почему?!! Где Леночка?!! Ты кто?!!
Лысый взмахнул широкими рукавами белоснежной рубахи и коснулся свечения над лысиной:
— Пуд меня звать… Пудом крестили. А в лесничество путь светел. Со святыми в рай, с угодниками в чин…
— Пуд?..- еще не веря, прошептал Самарин, не сводя глаз с нимба.
Знак сверкал над дорогой, бросая отблики на уводящую в лес тропинку. Сашка посмотрел на него, опять на белокрылого, потом лихорадочно воткнул передачу и машина, выбрасывая из-под колес гравий, с визгом вылетела на трассу.
Дорога была чистая, мокрая и, слава богу, длинная…
THE END
PHIL SUZEMKA
PHIL SUZEMKA:
ДОРОЖНЫЕ ЗНАКИ. Часть Вторая. Последняя
Цыгане безумствовали. Они пели, плясали, выли, зудели. Тётки были довольны, господин Скалецкий трепал их за павлиньи перья, рассказывал про электричество, про Ковалевскую, про земскую управу. Они кивали, клоня жидкие тюрбаны, рассказывали в свою очередь про то, как их одновременно с кем-то там жаловали во фрейлины и Сашка точно знал, что где-то он уже об этом слышал, ещё и не будучи Яворским…
***
…Она стояла у лесного озера. Берега были подернуты ряской, а черная, торфяная вода пугала и притягивала. Её платье, небрежно сброшенное, белело на сгнившей лодке.
— Не пугайтесь, Северин Витольдович, и не делайте ничего, — попросила Леночка.
Сашка стоял под деревом. Он неслышно вышел к озеру и не понимал, как она, не видя его, поняла, что это именно он.
— Скажите… — спросила она, медленно поворачиваясь к нему лицом.
Скрипели лягушки, встревоженные жуки задумчиво бродили по её платью, осока склонялась к её ногам, выбрасывая стрелки теней.
— Скажите, — спросила она, поворачиваясь, — у меня правда долгое тело? Да?
— Да, — ответил Сашка.
Леночка засмеялась.
— А Вы знаете, Северин Витольдович, как называется дерево, под которым Вы стоите? Нет?
Сашка посмотрел вверх:
— Клён… Не знаю… Клён, может, — дуб…
Леночка подняла руки и, заложив их за голову, озадаченно произнесла, с трудом выговаривая из-за шпилек во рту:
— Явор, Северин Витольдович. Явор, мой милый… Что ж Вы…
Она вытащила изо рта шпильки, села на борт лодки, не стесняясь, легко раскинула ноги, упираясь в траву, задумчиво повторила, уже не глядя на Сашку:
— Явор…
Он было рванулся, но Леночка встала и, не меняя тона, попросила:
— Можно, я одна выкупаюсь, Северин Витольдович? Я потом разыщу Вас…
Уже выходя к флигелю, он неожиданно, нос к носу столкнулся с Кондратием. Грибник стоял ни жив ни мертв, прижавшись к стенке флигеля и, синий в свете луны, дрожа молился.
— Ба, Кондратий! — изумился Самарин. — Ты что? Мухомор съел?
Не отвечая, Кондратий затряс головой и ткнул пальцем в сторону дома. Самарин глянул и снова повернулся к слуге:
— И чего?
— Бал! — выдавил Кондратий, сипя.
— Что бал? — не понял Сашка.
— Кончился бал! — трагично просипел Кондратий.
— И слава богу! — облегченно вздохнул Самарин. — Делов-то!…
— Не слава богу, не слава! — неожиданно оживился Кондратий, вцепившись в Сашкину майку и лихорадочно оглядываясь на окна усадьбы. — Не слава богу, господин Яворский! То есть, слава, конечно, по ряду других показателей, это точно! — да только не потому, что бал кончился. Ох, грехи мои тяжкие!…
Он ткнулся мокрым носом в майку и зарыдал:
— Я ведь Вам разве что плохое сделал! Смилуйтесь! Не скажите ничего! Не губите, Северин Витольдович! Я Вам верой и правдой весь век… Отслужу, отмолю!…
— Ты вот что, — испуганно забормотал Самарин, отдирая его от себя, — чё случилось-то?
Кондратий оторвал голову от Сашки и, глядя на него снизу вверх распухшими от слез глазами, истерично взвизгнул:
— Доктор! Доктор приехали-с!!!
— А-а-а! Северин Витольдович! Вот и Вы!.. Прошу! — склонясь в широком жесте закричал граф. — Про-о-шу! Покажите язык-с! Нуте!
“Что за беда! — устало подумал Самарин. — Совсем с ума посходили: то менуэты, то язык друг другу показывают…”
— Доктор! — не унимался граф. — Пожалте к господину Яворскому!
Сашка прошел в зал и увидел в кресле толстого человека с саквояжем на пухлых коленях.
— Василий Дмитриевич Гребёнкин, — представился, человек, вставая и откладывая саквояж. — Здешний доктор. Покажите язык, будьте любезны…
Самарин открыл рот и с криком “На!” вывалил язык на сколько мог.
— Увулу не нужно, — равнодушно сказал доктор. — Закройте рот, нормальный язык. Пушту, дари?
— Фарси и английский, — злобно ответил Самарин. — Вы не логопед, надеюсь?
— Что вы, что вы… — доктор мягко отмахнулся, поворачиваясь к хозяину. — Ну что же, Максимильян Андреич, что решать-то будем?
Уже обследованные, по всему видать, тётки гордо шушукались по стенам. Цыган смыло. На ухе Скалецкого красовалась свежая повязка.
— Да ведь как сказать, доктор.. — осторожно начал граф, — не хотелось бы, привык все-таки…
— Как знаете, как знаете — отозвался доктор так же равнодушно, — но я предупредил. Вы позовите его.
Скалецкий сорвался с места, словно только этого и ждал. А доктор вновь повернулся к Самарину:
— У Вас с Кондратием проблем нет?
— Это не мой Кондратий! — быстро сказал Сашка.
— Это мой Кондратий! — гордо произнес граф. — И я своего Кондратия…
— Звали? — робко спросили от двери.
Улыбался Скалецкий, дрожал Кондратий, придирчиво глядел доктор, горделиво хмыкал граф.
— Скажи, пожалуйста, — обратился доктор к Кондратию, — недомогания есть?
Кондратия просто скрючило.
— Врёт! — холодно сказал доктор. — Здоров, как бык.
— Не здоров! Болен! — вырвалось у Кондратия.
— Врёт! — повторил доктор. — Его, Максимильян Андреич, на троих таких как Вы хватит. Может, одумаетесь?
— Не хватит! — проскулил Кондратий.
— Василий Дмитриевич, — вкрадчиво прошептал граф, — не надо… Пусть служит. Я, право, и не смогу без него, наверно. Пожалуйста…
Доктор пожал плечами:
— Как знаете, я предупредил. Прощайте, господа! Никаких переутомлений, рюмку водки перед обедом, больше воздуха. Можно в Баден-Баден.
…Когда он усаживался в пролетку, Самарин всё-таки спросил:
— А барышню осматривать не будете?
— А что её осматривать? — удивился доктор. — Половой жизнью не живёт, а если живёт — не признается. Мне пятьдесят пять, молодой человек. Что ж мне барышень-то осматривать… А жаль.
…После того, как уехал доктор, несколько усерднее, чем следовало бы, провожаемый ликующим Кондратием, после того, как жалуясь на мигрень, ушла почивать жена Максимилиана Андреевича, да и сам Максимилиан Андреевич заснул, отчитав за что-то Кондратия и затравив всех рассказами про зайцев, после ухода Леночки, Кондратий, причитая, укладывал Сашку спать и снова слышал Сашка их разговор.
— Так почему же, — спрашивала Леночка, — Кондратий, почему?
— Устали господин Яворский, — уныло отвечал Кондратий, — да и что Вам, барышня, за радость — живых-то людей палить?
— Ну, здравствуйте! — сказала Леночка. — Вы, Конратий, только об себе да об своей детерминации и думаете. Вам бы только проклясть кого, а там лесничество хоть травой порасти…
— Так ведь и не аглицкий парк, чего постригать-то? Максимильян Андреичу зайцев и так хватит, а уж Вам-то, Леночка, я что ни день какого дурака между Рёвен и Синезёрок ловлю…
— Ах, бросьте, Кондратий! — простонала Леночка. — Ну что ж Вы об одном только?!… Ужель Вам полной жизни не хочется? Ну, Кондратий! Ну, скажите! Ну же. Ну ведь не только этот ваш инцест, правда?
Потом было молчание, вздох, а потом Кондратий спросил:
— Я, Леночка, простите уж, так понимаю, инцест — это то что у Максимильян Андреича завтра после пьянки с головой будет?
— Да господи боже мой! — не выдержала Леночка. — Не стройте из себя дурака, а то Вас папенька и вправду опять уволит…
— Вот что, — после долгого молчания произнес Кондратий, — давайте, Леночка, мы с Вами вот так договоримся: я никого проклинать не буду, но только что мне Евстигнеевна моя скажет, то я, помолясь, делать и стану…
— Ну, слава богу… — шёпотом сказала Леночка.
Она шла впереди, босиком, подобрав платье.
— Понимаете, господин Яворский, это какой-то ужас! — маменька с папенькой хотят ему дать вольную, а ведь как дать, коли он неволен. Как? Он думает, если господин Скалецкий третий день в усадьбе, то господин Скалецкий любим. Какая чепуха! Кому он нужен со своим горелым ухом! Я бы пожалела его как кошку, каб он на печь забрался да умолк. Понимаете?
— Нет, — сказал Сашка, — я, если честно, ни Вам не верю, ни Кондратию Вашему, ни Скалецкому этому, хоть убейте. Да и танкисту в ментике. К тому же я про инцест слышал.
— И поверили? — насмешливо спросила Леночка. — Ну что за глупости!
— Какие ж глупости…, — сердито сказал Самарин, — вот еще Кондратий про невинность Вашу Вам выговыривал…
Леночка остановилась:
— Да Вы с ума сошли, похоже! Инцест! Вот так вот у нас Кондратий иноземные слова запоминает! А всего-то я на celestino хотела играть выучиться, да бог с ним… Но, скажите, как же это невинность обвинить можно? Да ещё в инцесте… Впрочем… Вы знаете, господин Яворский, мы ведь купаться шли. Да вот и пришли, кстати! Смотрите, вода темная, тянущая, чистая… Это наше озеро. И знаете что? — я ведь купаться-то теперь и не хочу. Я говорить с Вами хочу, Северин Витольдович. Смотрите, под платьем нет ничего. Я б и скинула, невинность от того не страдает, согласитесь, и «инцест» тут не причем. Скинула б да поплыла. Вот вообразите только… Я плыву, я нага, Вы ж пальцами одежду мою мнёте, да боитесь за меня, да кричите мне вдогонку. А мне хорошо. А хорошо ль Вам кричать, коли мне хорошо? То моя дорога. Она чистая, мокрая и, слава богу, длинная. Так-то, господин Яворский. Не буду я раздеваться перед Вами. Была б невинна — разделась бы. А так…
Она хмыкнула:
— Кондратий — просто чучело какое-то! Да что ж он думает: неужто такое расстояние между Рёвнами и Синезёрками, что никто из них мне плавать не даст? Глупый! Глупый милый-милый глупый Кондратий! Господина Скалецкого привел.
— А с тем-то что? — спросил Сашка.
— Да ничего! — пожала плечами Леночка. — Кондратий лисичек принёс, я, дура, пожарить их вызвалась. А как — не знала. Ну а тут еще господин Скалецкий с сантиментами. Сама не знаю как вышло, только хватила я его сковородой, грибы просыпала, ухо обожгла ему… Третий день, бедный, сметаной лечится, я с ним не разговариваю, а наши смеются — Леночка грибов ждет! Я и грибы, да?! — как вам такое понравится! А Кондратий поверил и ушёл, без вольной, просто так. Вот он всегда — накричит, накричит, проклянёт да уйдёт. Но насовсем ни разу не уходил.
— Да какой же дурак собственного Кондратия за так отпустит! — буркнул Сашка, вспоминая осмотр. — Да и Кондратий так не отпустит.
Леночка покачала головой:
— Вы напрасно: я ведь не купалась с господином Скалецким, правда. Я ведь и к озеру пришла с Вами с первым из чужих.
— А из своих? — спросил Сашка.
— А из своих — Кондратий, — просто ответила Леночка. — Не пугайтесь, я всё понимаю. Но он так плавает! И не говорит совсем. Вот только вчера ушел. Это ничего, он меня любит. Правда! А я… Он единственный проводник в наших лесах. И он ревнив, потому что любим. Он где-то прочёл про рыбу и думает, что это так. Ведь глупость, правда? Я специально у маменьки отыскала тайную книжку, там ничего такого нету, а он верит. Странно, да? Не вздумайте хоть Вы ему про рыбу-то сказать!
Она опустила ноги в воду, разбудив прибрежных лягушек.
— Вы уедете, а мы с ним завтра искупаемся. Он будет счастлив. Я тоже. Мы будем долго мокрые плыть по чистой дороге. Не завидуйте нам, господин Яворский…
На рассвете Сашка долго искал, где почистить зубы, и почистил их в той же бочке с лягушками, где умывался перед балом, почистил какими-то околорастущими лопухами.
Неслышно пришел Кондратий с полотенцем, но Сашка совершенно забыл о ночных предостережениях.
— Скажите, — спросил Кондратий, ревниво принюхиваясь, — у Вас нет ли рыбы в кармане?
— Есть, — краснея, сказал Сашка, хотя никакой такой рыбы там вовсе и не было.
— Фу, гадость, — расстроился Кондратий. — Как не стыдно! — рыба в кармане. Прости господи…
…Валериан Аполенарьевич шел оттирать своё ухо. Сашке не хотелось с ним говорить.
Леночка спала, и Кондратий вызвался проводить Сашку до трассы.
— Это совершеннейшее непочтение с Вашей стороны, — безразлично сообщил Максимилиан Андреевич, пересчитывая борзых, — так уехать! Посмотрите на господина Скалецкого!
Господин Скалецкий почтенно склонил намазанное сметаной ухо.
— Я не хочу смотреть на господина Скалецкого, — с вызовом ответил Сашка. — Мне, знаете ли, противно, хоть он и не слышит. Прощайте, Максимилиан Андреевич! Видит бог, я хотел бы поселиться у Вас, да есть ли в том толк?… Я, верите ли, плавать не обучен. Утонуть могу.
— Исправимо, — беззаботно сказал князь, — стоит только Леночку попросить. А впрочем… Кондратий, любезный, распорядись нам шампанского.
— От шампанского, — ухмыльнулся Кондратий, — у Вас, батюшка, колики возьмутся, ежели не газы! Уж Вы б водки б выпили на этот случай, а то неужто я Вас, благодетеля, не знаю?!…
— Вот ты дождёшься, хам, — сказал князь насупясь, — или сам проклянешь, как водится, или я тебе наконец вольную выпишу…
Скалецкий чистил лопухами зубы. Самарин, князь и Кондратий торопливо пили на троих, занюхивая шампанское непонятно откуда материализовавшейся вяленой рыбой и сыроежками.
— Не забывайте, — попросил князь. — Кондратий Вас проводит, но уж и Вы не забывайте.
— Не забуду, — сказал Сашка, — честное Яворское слово.
— Ну и мы Вас тоже, — удовлетворенно сказал князь, — и я, и Конратий, да и..,
Он замялся:
— В общем… о Елене Евстигнеевне даже и говорить, я думаю, не приходится…
***
…Дождь кончился. Сашка снял руки с руля и открыл окно. У окна стоял мокрый лысый человек с лукошком лисичек.
— А ты чего это такой? — встревожился Сашка, едва бросив взгляд на одежду пришельца.
Тот, сбросив парусиновый плащ, стоял у машины в широких белых штанах и такой же белой домотканной рубахе. Солнце было у него за спиной и мокрая лысина сияла нимбом.
— Я ничего не понял! — честно признался Самарин. — Лесничество-то где?
— Как же, — пропел мокрый незнакомым голосом, — вот ведь и письмена тут…
Сашка посмотрел налево, на большой белый дорожный знак.
— БОГОРОДИЦКОЕ ЛЕСНИЧЕСТВО… — оторопело прочел он. — Какое?.. Богородиц…
Он рванулся к незнакомцу:
— Почему?!! Где Леночка?!! Ты кто?!!
Лысый взмахнул широкими рукавами белоснежной рубахи и коснулся свечения над лысиной:
— Пуд меня звать… Пудом крестили. А в лесничество путь светел. Со святыми в рай, с угодниками в чин…
— Пуд?..- еще не веря, прошептал Самарин, не сводя глаз с нимба.
Знак сверкал над дорогой, бросая отблики на уводящую в лес тропинку. Сашка посмотрел на него, опять на белокрылого, потом лихорадочно воткнул передачу и машина, выбрасывая из-под колес гравий, с визгом вылетела на трассу.
Дорога была чистая, мокрая и, слава богу, длинная…