ДОРОЖНЫЕ ЗНАКИ. Часть Первая
2 мая, 2016 8:17 пп
PHIL SUZEMKA
PHIL SUZEMKA:
…И вдруг дождь кончился. Там, впереди, и там, сзади, трасса вскипала белыми пузырями, а между Синезёрками и Рёвнами светило солнце…
Дождь был такой силы, что о грузовике, идущем впереди, Сашка догадывался только по размытым в ветровом стекле красным огням. Он боялся обогнать его и боялся отстать, чтоб не потерять последнего ориентира и не слететь с дороги.
Но, наконец, он все-таки не выдержал и, нащупав колесами обочину, заглушил двигатель. Перед ним был какой-то щит с указателем и Сашка, щурясь сквозь залитое стекло, с трудом разобрал надпись:
БЛАГОРОДНОЕ ЛЕСНИЧЕСТВО — 4 КМ.
“И все во фраках…” — подумал Самарин. Ныло удавленное ремнем безопасности плечо. Болела спина. Сашка откинул сиденье и лег затылком на подголовник. И тут дождь кончился, а в окошко постучали. Сашка нехотя повернулся. У машины стоял совершенно мокрый человек и улыбаясь показывал ему лукошко с лисичками. Самарин опустил стекло.
— У нас ужин, — по-прежнему улыбаясь сказал мокрый.
Он как-то счастливо высморкался и пригладил на лысине что-то известное только самим лысым.
— Приятного аппетита, — сказал Сашка, рассматривая лукошко, — только я так понимаю, их еще жарить придется.
— Да господь с Вами, — искренне удивился мокрый — ужель Вы, батюшка, полагаете, что Евстигнеевна грибов ждет?
— Да нет, — так же искренне ответил Сашка, — не полагаю, в общем… Да и с чего мне это полагать-то?
Он вопросительно глянул на грибного пришельца.
— А вот Вы, батюшка, и не сидели бы тут тогда, раз не полагаете — радостно сказал мокрый, — ведь что сидеть-то? Кабы толк с того сиденья приключился, а то ведь пустое.
— Пустое, — согласился Самарин и зачем-то добавил, глядя на небо, — Евстигнеевна, видимо, окна уже распахнула…
— Боже упаси! — воскликнул мокрый. — Как же это Вы, батюшка, не знаючи-то человека, такое говорите! Грех Вам!
— Грех, пожалуй, — удивляясь сам себе, сказал Сашка и вылез из машины.
Мокрый поставил лукошко на землю и, сев в лужу, снова обтер лысину:
— Из Рёвен в Синезёрки господин лесом шёл, так представьте, молнией ожгло. Идет бедный, а ухо чёрно. Ни дождя божьего не видит, ни грибов. Вот я, простите великодушно, и думаю, отчего это в лесничестве не ожгло никого, а господина этого проходящего — пожалуйста? Я говорю, Вы б не шли, мил человек, вдоль дубняка, коль Вам так жизнь дорога Ваша некчемная и уши Ваши. Так не поверите, — обиделся. И по-о-шел так себе с ухом-то черным. А дороги и не спросил. Бог с ним. Пусть сам свой путь творит, коль ему господь на уши милосерден.
Мокрый поднялся, отряхивая парусиновый плащ.
— Замечательно, — сказал Самарин, — ну а мне-то куда?
— А вот сюда, по тропочке — показал мокрый и направился мимо щита к лесу.
— Какой грех? — недоуменно подумал Сашка. — Какие уши? — и вопросительно двинулся за мокрым.
Человек с лисичками шел легко и быстро, повторяя изгибы тропинки и перепрыгивая через вымытые ливнем корни.
Сашка, приноровляясь к его шагу, старался не отставать, но грибник был местным, неудобство влажных одежд не тяготило его, а Самарин был сухим, никогда не ходил между Рёвнами и Синезерками и дубняка теперь боялся.
— А Евстигнеевна из Благородного лесничества? — крикнул он мокрому.
Человек с лисичками остановился.
— А как же иначе, — искренне удивился он, — вот Вы еще борзых наших увидите… Хотите?
— Я прям и не знаю, — признался Сашка, — мне б вот теперь только перед Евстигнеевной извиниться, а там и обратно…
Они прошли орешник, бестолковый и бесконечный. С широких жестких листьев пригоршнями лилась на Сашку вода.
— Слуги, — коротко пояснил мокрый. — Такая это их манера благодарить. А вот ведь как удилища — замечательные, чего о сосне не скажешь…
— Сосна, — сказал Самарин, с облегчением выбираясь в сосняк, — сосна, — она штука корабельная!
Мокрый остановился.
— А к лицу ли Вам, батюшка, глупости такие говорить? Человек Вы хоть и молодой, да ведь когда еще корабль-то построите, если, не ровён час, и приспичит, а?…
— Да и не собираюсь я, — произнес Сашка, — красиво просто…
— То-то Вам и дела, что красиво, — согласился грибной поводырь, — да ведь сознайтесь, что нелепицу молвили, как и с Евстигнеевной. Сказать-то что за забота! — не гривенник утопить…
Сашка подумал и неуверенно пробормотал:
— Если Вы…
— Коль… — поправил мокрый.
— Коль Вы про деньги.., — попробовал на вкус Самарин, — коль Вы… ну, как это.., ну изволили, значит…
Человек улыбнулся и посмотрел на него безмерно честными глазами:
— Да ведь сознайтесь, и сознайтесь же немедленно, не оттого Вы калека, что языка либо рук нет, — да чудные они, а уж о ногах, признаюсь, и не мне… — а оттого, что прелести Вам, батюшка, надобно, а где она? — в сосне ли? То-то же. Вот ведь и боитесь к Синезёркам с черным-то ухом попасть, дубняка со страхом ждете, потому и увязались за мною, хоть и не звал Вас никто… А уж несуразиц-то наплели! — корабли, прости Господи, окна… Честному человеку нипочем и не разобрать, где Вы солгали, а только что вот дорогу назад и не сыщете теперь. Почему? А где ж Вам её, батюшка запоминать-то было, коль Вы об кораблях каких-то думали. Уж не обессудьте за нравоучение. Сами навязались…
Сашка оглянулся и понял, что никакой дороги, даже если она и была, уже нет. А мокрый ждал.
— Сам навязался, — виновато согласился Сашка, — бес попут…
Поводырь укоризненно вытаращился. Самарин, проникаясь, кивнул:
— Ангелы сподобили.
На просторной поляне стоял в липах старинный дом с колоннами. Терялись в черемухе флигели. От них к дому вели дорожки, выложенные стертым кирпичом, полузаросшие, неровные. Тихонько раскачивались кем-то только что оставленные качели.
В доме, несмотря на заверения мокрого, окна все же были распахнуты и распахнуты настежь. Из окон звучало фортепиано и женский голос разучивал какую-то арию. Мокрый остановился.
— Барышня! — негромко позвал он. — Я вернулся.
В доме разом смолкла музыка и хлопнула фортепианная крышка.
— Кондратий? — спросили из дома. — Кондратий, голубчик, ну слава богу!
В окне показалась девичья головка:
— Кондратий, милый, как Вы нас испугали! Когда Вы нас прокляли, с маменькой мигрень сделалась, а папа всю ночь где-то был с цыганами, а с утра на охоту уехал.
Мокрый виновато кивнул:
— Я вернулся, барышня.
Он повернулся к Сашке:
— Максимилиан Андреич на охоте нынче. Такая с этими зайцами оказия… Вы ступайте во флигель, батюшка, а то, не ровен час, приключится с Вами лихоманка от сырости…
Потом Сашка долго мылся у бочки и, вытеревшись, дремал во флигеле. Кондратий входил и выходил, хлопотал по хозяйству, носил куда-то грибы… А потом Сашка услышал его голос под окном.
— И не просите, барышня. Легко ли дело, коль до маменьки дойдет. Господь с Вами! — при эдакой-то невинности я уж прямо и бог весть чего и ждать-то от Вас. А ну как Вы, не к ночи будь сказано, опять за экстаз приметесь?
— Кондратий! — укоризненно сказала барышня. — Не за экстаз, а за экзерсисы, ну что Вы, право! И не смейте мне, пожалуйста, смеяться! А то у Вас вот зубы впереди вылезают да и уши ровно длиннее становятся, то ли как у папенькиных зайцев, то ли как у господина Скалецкого…
— Грех Вам, барышня, об старом слуге такое-то говорить, — обиженно проскрипел Кондратий, — а у господина Скалецкого уши и не длинные вовсе, а черные. А вот почему?!…
— Кондратий! — предостерегающе сказала барышня и разговор прекратился.
Проснулся Сашка от собачьего лая, от радостных причитаний Кондратия и от того, что хотел в туалет. Но более всего проснулся он от того, что теперь уже не знал, как здесь туалет и все к чему он приводит называется и потому претерпевал глубокий душевный кризиз, выражавшийся, по несчастью, в паскудном скакании на одной ноге.
— На двух ногах способнее, — заметил случившийся к месту Кондратий. — Но черемуха у нас пахнет, не поверите, изумительно. Уж не сочтите, батюшка, за труд — ивняк совсем не пахнет. Да, чуть не забыл! — бал же у нас, к балу-то поспейте!
…Ивняк, противу ожидания, а пуще — противу обещаний — пах, и пах несносно, покуда не вылез оттуда господин во фраке и харьковских подтяжках.
— Честь имею! — натужно сообщил господин, выправляя подтяжки.
Самарин на тот момент чести никакой не имел совершенно и оттого, пробормотав невнятное, поклонился встречному как пришлось.
— Скалецкий, Валериан Аполинарьевич, — расшаркался харьковский господин, невзирая на чины.
Сашке ничего не оставалось как встать и, протянув свободную руку, представиться. Он почти было уже ляпнул “Саша Самарин”, да, слава богу, тот, в подтяжках, снова вдруг нырнул в кусты и вылез из них уже в пенсне.
— Северин Яворский, — теперь уже совершенно уверенно произнес Сашка. И, поразмыслив, прибавил:
— Из Гедиминовичей…
…Максимилиан Андреевич хохотал:
— Да и как же иначе, господин Скалецкий! Ведь все брянские князья — Гедиминовичи, чего уж удивительного из того, что Северин Витольдович сказал. Полагаю, господин Яворский, и в аксамитовых книгах это есть?
— Разумеется, — поклонился Сашка, точно знавший, что ни в каких книгах, кроме книг паспортного стола, Александра Самарина нету, — в четвертой книге, рядом с Голицыными…
— Впрочем, полагаю, — задумался князь, — Голицыны во второй либо третьей. Ну да и бог с ними. Уж, право, помиритесь, душечка Северин Витольдович, с господином Скалецким да пусть нам Кондратий мировую поднесет. Леночка!
В длинном, до пят, платье вышла давешняя барышня.
— Познакомьтесь, господин Яворский, моя приемная дочь, Леночка. Да где же Кондратий? Кондратий!
Кондратий вышел нарядный, в старой ливрее, с серебрянным подносом.
— Не извольте беспокоиться, Ваше сиятельство, — извинился Кондратий, — господину Скалецкому вот такой-то вот таракан в рюмку сиганул, насилу словил, с того и припозднился.
— Какая гадость, — скривился князь. — Таракан! Кондратий, голубчик, ну сколько можно! — право, ну хоть вольную тебе давай!
— Не извольте беспокоиться, — повторил Кондратий, — так что таракана нету, стало быть какая тут воля, когда господин Скалецкий чистую водку пить будут?
— Кондратий! — строго сказал князь, ставя рюмку на поднос, — я обещаю: еще одна такая вольность — тебе в лесничество — ни ногой!
Он с негодованием вздернул брови:
— Господа, ну что же Вы?! Леночка, да скажи ты хоть…
— Господа, — ровно сказала Леночка, — ни Кондратий, ни, боле того, таракан не виноваты. Выпейте, господа.
Не зная с чего начать, Сашка подошел к Скалецкому:
— Простите, Валериан Аполинарьевич, я ведь…
И, не сдержав любопытства, спросил:
— А с ухом-то у Вас что?…
— Молнии так и сверкают! — обиженно произнес Скалецкий. — Такое ли, знаете, по всему уезду электричество…
…Максимилиан Андреевич попросту, в халате, курил трубку и пересчитывал турецкие кинжалы на стене кабинета. Уездной работы нагая дева в бронзе, с побитым обо что-то причинным местом, подавала ему блюдо, в котором лежал пепел.
У ног лежала любимая сука и жевала домашнюю туфлю хозяина. Максимилиан Андреевич морщился, сбивался со счета. Любимую суку он, по всему видать, ненавидел.
Сашка вошел в кабинет, развязно сел на оттоманку.
— Я, Максимилиан Андреевич, собственно, за советом к Вам.
Хозяин ожил.
— Я по поводу бала. Я ведь, изволите ли видеть, в чем мать родила. То есть, не так, конечно, в джинсах вот… Они, впрочем, и недёшевы весьма, фабрикации мануфактур Lee как никак, да и штиблеты-с вот “Инспектор” от Lloyd’a, но вот ведь фрак-то мой…
Самарин запнулся, пытаясь придумать где бы мог быть его фрак. Так и не придумав, развел руками с улыбкой:
— Так что…
Максимилиан Андреевич кивнул и, вытряхивая пепел из трубки, уронил неловкую деву.
— Насчет костюма, Северин Витольдович, я распоряжусь. Господина Скалецкого одели и Вас, полагаю, не обидим. Вы другое скажите: кто Кондратия нынче по грибы послал?
— Я послал, — охотно начал Сашка, — я, Максимилиан Андреевич, видите ли…
— Ах, Вы?! — перебил хозяин. — Так извольте, сударь Северин Витольдович, сами со своим гусаром разбираться.
Сашка встал. Максимилиан Андреевич безуспешно устанавливал деву с пепельницей.
— С каким гусаром?
— Да вот Кондратий военного из лесу привел. Точно как Вас давеча, либо как господина Скалецкого. Ну а военный почему-то гусаром сказался.
— Вы, Максимилиан Андреевич, — злобно бросил Сашка, — всё-таки отец семейства. Вы б вместо девы этой разнузданной серебряный бы лапоть себе завели наконец для пепельницы.
Леночку он встретил у крыльца.
— Господин Яворский!… — сердито начала барышня.
— Да знаю я, знаю! — досадливо отмахнулся Сашка. — Черт бы его побрал! Где он?
— У флигеля Вашего, — вздохнула Леночка и, не сдержавшись, спросила:
— Северин Витольдович, скажите честно, ну зачем Вы за ним Кондратия отправили?
Самарин чуть не сел на ступеньку:
— Леночка! Да что же Вы такое… Да давайте вместе у Кондратия спросим, я ж за лисичками его посылал!!!
Леночка посмотрела на него как на больного.
— Северин Витольдович, — тихо сказала она, — да как же так?! Ну Вы-то ведь не гусар: неужели не поняли?
Словно силясь что-то понять и все еще чему-то не веря, она, разделяя слова, произнесла уже совсем упавшим голосом:
— В этом лесничестве… Никто… Никогда… Не ест грибов.
“Ну, Кондратий.., — скрипнул зубами Самарин, сбегая с крыльца, — из Благородного лесничества спецприемник устраивать!..”
***
…Гусар оказался одетым в форму капитана танковых войск. Они с Кондратием пили водку за дощатым столом на веранде флигеля и занюхивали ее поганками.
— Лавр Георгиевич, — стукнул каблуками танкист.
— Ага! — зеленея, догадался Самарин. — Ну а фамилия Ваша, я полагаю, не иначе как Корнилов?!
— Так точно! — обрадовался танкист. — Корнилов Лавр Георгиевич.
— Ну и гусар, естественно? — издевательски оскалился Сашка и недвусмысленно кивнул на танк в петлице:
— А это у Вас, стало быть…
— А это у меня, — негромко, но очень внятно произнес гусар, — это у меня ментик. А если он Вам не нравится, так мне его жид пошил. Съели?
Сашка без сил опустился на венский стул.
— Кондратий, — удрученно спросил он, — этого что, тоже током ударило?
…Цыгане приехали часов в шесть вечера. Леночка так и не появилась, хотя Скалецкий с Корниловым раза два посылали к ней Кондратия, а Сашка пытался высвистеть её, стоя в крапиве под окнами.
Одевались к балу вместе. Скалецкий надел давешний наряд, а Сашка примерял новый фрак и панталоны. Корнилов пытался и себе стребовать фрак, но Сашка, наверчивая бабочку, ядовито присоветовал:
— Уж Вы, Лавр Георгиевич, лучше как есть… в ментике пляшите.
***
…Скрипел вощеный пол. Все окна, как Кондратий ни бегал меж ними, были опять настежь распахнуты. Сашка, злобно кивал уездным барышням, как-то некстати говоря то “бонсуар”, то “бонтон”, один раз не пойми с чего сказал “ноу-хау”, и вообще ощущал себя скверно.
Цыгане сводили с ума, пропитывая ненавистью к незнакомому языку, которым, по уже совершенно необъяснимым причинам, должна была с завываниями изъяснятся больная русская душа.
Во фраке не было карманов. В курительной комнате Самарин плюнул в плевательницу и содрогнулся от омерзения: издевательской была сама идея создать сосуд для плевка — поместить плевок в обрамление, создать плевку место, наделить, в силу этого, философским содержанием, осмыслить, а уж потом обрядить всех во фраки и пустить плеваться.
Старые тетки в еще более старых, чем сами они платьях, тетки, которые, как представлялось Самарину, просто понабрались сами собой откуда-то из лесу, сидели по стенам и вызывали только одно желание — это чтоб их снова разогнали по лесу и уж больше сюда никогда не пускали.
Леночка не выходила очень долго, и Корнилов, постоянно поглядывая на дверь, то поправлял ментик, то разглядывал вычищенные Кондратием к балу сапоги. Скалецкий тоже поглядывал на дверь, но как-то вяло, все больше занимаясь тем, что давал теткам разглядывать ухо и жаловался на неаккуратный божий промысел.
— Саша! — раздалось от двери.
“Это ж меня, Яворского…” — вздрогнул Самарин. Он обернулся и увидел Леночку. Корнилов тоже обернулся и Самарин вдруг подумал, что нет у него ни усов Лавра Георгиевича, ни ментика танкисткого. Ничего не было!
Скалецкий с опозданием отвернул электрическое ухо от припавших к нему теток и тоже было рванулся к двери, невзирая на контрданс, да было поздно — Леночка уже скрылась и Скалецкий, вращая глазами, беспомощно заоглядывался, но тут уж тетки схватили его за фалды, потянули, защекотали вытертыми, блеклыми павлиньими перьями и удержали, постылые, прищемили…
Сашка видел, как вслед за ним выскочил Корнилов, и, не оглядываясь, быстрым шагом прошел к флигелю. Сашка переждал в тени, одернул, чертыхаясь, на себе фрак, негодуя на идиотскую придумку одевать людей по-птичьему. Себе он в этом во всем, с белым животом и фалдами, казался гигантской ласточкой-дегенератом, скачущей по лесу с непонятными целями.
Скинув ненавистный фрак, содрав манишку и оставшись, как дурак, в панталонах, туфлях со штрипками и майке, Самарин осторожно подошёл к крыльцу флигеля, опасаясь танкиста и Скалецкого. Леночки не было.
Он вошёл к себе, со стоном стянул панталоны и рухнул на кровать. Пахло грибами и запах этот перебивал всё вокруг, даже запахи мокрого, свежего ночного леса.
Сашка лежал ещё какое-то время, а потом, поняв, что никакого бала ему больше не будет да и не надо, лениво натянул на ноги джинсы “фабрикации мануфактур г-на Lee”, сунул ноги в нормальные, не уездных норм, туфли и, выйдя, на крыльцо, уныло опустился на стёртые доски ступенек.
— Ну как? — спросили его.
— Очень мило.., — мрачно ответил Самарин. — Я, признаться, такой дискотеки…
— Да бросьте! — добродушно сказал Корнилов. — Нормально все! Вот, в боях, бывалоча, под свист ядер, так сказать, и гуляя в жидовских шинках…
Сашка недоверчиво покосился на танкиста:
— Вы мне, только, голубчик Лавр Георгиевич, не рассказывайте про то, как Вы со Скобелевым Плевну брали — не поверю, ей-богу!
— Да знаю я! — отмахнулся гусар. — Я ж про другое… Я говорю, такую барышню, да под свист бы ядер, да в еврейских бы шинках…
Он посмотрел на Сашку.
— Прошло наше время, Северин Витольдович, уж простите, не знаю как Вас вправду по батюшке… Не были мы с Вами под Плевной со Скобелевым, потому и напрасно все это. Ушло, понимаете ли? На танках любви нет, не завоевывается. На танках железа много да и соляркой пахнет. На танках, милый мой, газеты читают нынче. А в газетах, милейший Северин Витольдович, простите, что имени Вашего путём не знаю, барышни вроде Леночки ныне объявления дают скоромного свойства…
Корнилов встал:
— Мой Вам совет: сыщете ее, покуда этот придурок с горелым ухом не вычислил. Я не помешаю — мне начальником караула заступать скоро. А уж если, Северин Витольдович, человеку после этого лесничества в караул заступать, так ведь он только Леночку караулить и соизволит, что, между прочим, прямое нарушение устава… Так что, уж лучше мне все это забыть. Мне б хоть в часть-то гусаром не явиться…
— Как тебя зовут-то? — тихо перебил его Сашка.
Танкист грустно улыбнулся.
— Тебе надо? — так же тихо спросил он.
Самарин кивнул.
— Ну тогда — Корнилов, — надменно произнес танкист. — Лавр Георгиевич…
…to be continued…
PHIL SUZEMKA
PHIL SUZEMKA:
…И вдруг дождь кончился. Там, впереди, и там, сзади, трасса вскипала белыми пузырями, а между Синезёрками и Рёвнами светило солнце…
Дождь был такой силы, что о грузовике, идущем впереди, Сашка догадывался только по размытым в ветровом стекле красным огням. Он боялся обогнать его и боялся отстать, чтоб не потерять последнего ориентира и не слететь с дороги.
Но, наконец, он все-таки не выдержал и, нащупав колесами обочину, заглушил двигатель. Перед ним был какой-то щит с указателем и Сашка, щурясь сквозь залитое стекло, с трудом разобрал надпись:
БЛАГОРОДНОЕ ЛЕСНИЧЕСТВО — 4 КМ.
“И все во фраках…” — подумал Самарин. Ныло удавленное ремнем безопасности плечо. Болела спина. Сашка откинул сиденье и лег затылком на подголовник. И тут дождь кончился, а в окошко постучали. Сашка нехотя повернулся. У машины стоял совершенно мокрый человек и улыбаясь показывал ему лукошко с лисичками. Самарин опустил стекло.
— У нас ужин, — по-прежнему улыбаясь сказал мокрый.
Он как-то счастливо высморкался и пригладил на лысине что-то известное только самим лысым.
— Приятного аппетита, — сказал Сашка, рассматривая лукошко, — только я так понимаю, их еще жарить придется.
— Да господь с Вами, — искренне удивился мокрый — ужель Вы, батюшка, полагаете, что Евстигнеевна грибов ждет?
— Да нет, — так же искренне ответил Сашка, — не полагаю, в общем… Да и с чего мне это полагать-то?
Он вопросительно глянул на грибного пришельца.
— А вот Вы, батюшка, и не сидели бы тут тогда, раз не полагаете — радостно сказал мокрый, — ведь что сидеть-то? Кабы толк с того сиденья приключился, а то ведь пустое.
— Пустое, — согласился Самарин и зачем-то добавил, глядя на небо, — Евстигнеевна, видимо, окна уже распахнула…
— Боже упаси! — воскликнул мокрый. — Как же это Вы, батюшка, не знаючи-то человека, такое говорите! Грех Вам!
— Грех, пожалуй, — удивляясь сам себе, сказал Сашка и вылез из машины.
Мокрый поставил лукошко на землю и, сев в лужу, снова обтер лысину:
— Из Рёвен в Синезёрки господин лесом шёл, так представьте, молнией ожгло. Идет бедный, а ухо чёрно. Ни дождя божьего не видит, ни грибов. Вот я, простите великодушно, и думаю, отчего это в лесничестве не ожгло никого, а господина этого проходящего — пожалуйста? Я говорю, Вы б не шли, мил человек, вдоль дубняка, коль Вам так жизнь дорога Ваша некчемная и уши Ваши. Так не поверите, — обиделся. И по-о-шел так себе с ухом-то черным. А дороги и не спросил. Бог с ним. Пусть сам свой путь творит, коль ему господь на уши милосерден.
Мокрый поднялся, отряхивая парусиновый плащ.
— Замечательно, — сказал Самарин, — ну а мне-то куда?
— А вот сюда, по тропочке — показал мокрый и направился мимо щита к лесу.
— Какой грех? — недоуменно подумал Сашка. — Какие уши? — и вопросительно двинулся за мокрым.
Человек с лисичками шел легко и быстро, повторяя изгибы тропинки и перепрыгивая через вымытые ливнем корни.
Сашка, приноровляясь к его шагу, старался не отставать, но грибник был местным, неудобство влажных одежд не тяготило его, а Самарин был сухим, никогда не ходил между Рёвнами и Синезерками и дубняка теперь боялся.
— А Евстигнеевна из Благородного лесничества? — крикнул он мокрому.
Человек с лисичками остановился.
— А как же иначе, — искренне удивился он, — вот Вы еще борзых наших увидите… Хотите?
— Я прям и не знаю, — признался Сашка, — мне б вот теперь только перед Евстигнеевной извиниться, а там и обратно…
Они прошли орешник, бестолковый и бесконечный. С широких жестких листьев пригоршнями лилась на Сашку вода.
— Слуги, — коротко пояснил мокрый. — Такая это их манера благодарить. А вот ведь как удилища — замечательные, чего о сосне не скажешь…
— Сосна, — сказал Самарин, с облегчением выбираясь в сосняк, — сосна, — она штука корабельная!
Мокрый остановился.
— А к лицу ли Вам, батюшка, глупости такие говорить? Человек Вы хоть и молодой, да ведь когда еще корабль-то построите, если, не ровён час, и приспичит, а?…
— Да и не собираюсь я, — произнес Сашка, — красиво просто…
— То-то Вам и дела, что красиво, — согласился грибной поводырь, — да ведь сознайтесь, что нелепицу молвили, как и с Евстигнеевной. Сказать-то что за забота! — не гривенник утопить…
Сашка подумал и неуверенно пробормотал:
— Если Вы…
— Коль… — поправил мокрый.
— Коль Вы про деньги.., — попробовал на вкус Самарин, — коль Вы… ну, как это.., ну изволили, значит…
Человек улыбнулся и посмотрел на него безмерно честными глазами:
— Да ведь сознайтесь, и сознайтесь же немедленно, не оттого Вы калека, что языка либо рук нет, — да чудные они, а уж о ногах, признаюсь, и не мне… — а оттого, что прелести Вам, батюшка, надобно, а где она? — в сосне ли? То-то же. Вот ведь и боитесь к Синезёркам с черным-то ухом попасть, дубняка со страхом ждете, потому и увязались за мною, хоть и не звал Вас никто… А уж несуразиц-то наплели! — корабли, прости Господи, окна… Честному человеку нипочем и не разобрать, где Вы солгали, а только что вот дорогу назад и не сыщете теперь. Почему? А где ж Вам её, батюшка запоминать-то было, коль Вы об кораблях каких-то думали. Уж не обессудьте за нравоучение. Сами навязались…
Сашка оглянулся и понял, что никакой дороги, даже если она и была, уже нет. А мокрый ждал.
— Сам навязался, — виновато согласился Сашка, — бес попут…
Поводырь укоризненно вытаращился. Самарин, проникаясь, кивнул:
— Ангелы сподобили.
На просторной поляне стоял в липах старинный дом с колоннами. Терялись в черемухе флигели. От них к дому вели дорожки, выложенные стертым кирпичом, полузаросшие, неровные. Тихонько раскачивались кем-то только что оставленные качели.
В доме, несмотря на заверения мокрого, окна все же были распахнуты и распахнуты настежь. Из окон звучало фортепиано и женский голос разучивал какую-то арию. Мокрый остановился.
— Барышня! — негромко позвал он. — Я вернулся.
В доме разом смолкла музыка и хлопнула фортепианная крышка.
— Кондратий? — спросили из дома. — Кондратий, голубчик, ну слава богу!
В окне показалась девичья головка:
— Кондратий, милый, как Вы нас испугали! Когда Вы нас прокляли, с маменькой мигрень сделалась, а папа всю ночь где-то был с цыганами, а с утра на охоту уехал.
Мокрый виновато кивнул:
— Я вернулся, барышня.
Он повернулся к Сашке:
— Максимилиан Андреич на охоте нынче. Такая с этими зайцами оказия… Вы ступайте во флигель, батюшка, а то, не ровен час, приключится с Вами лихоманка от сырости…
Потом Сашка долго мылся у бочки и, вытеревшись, дремал во флигеле. Кондратий входил и выходил, хлопотал по хозяйству, носил куда-то грибы… А потом Сашка услышал его голос под окном.
— И не просите, барышня. Легко ли дело, коль до маменьки дойдет. Господь с Вами! — при эдакой-то невинности я уж прямо и бог весть чего и ждать-то от Вас. А ну как Вы, не к ночи будь сказано, опять за экстаз приметесь?
— Кондратий! — укоризненно сказала барышня. — Не за экстаз, а за экзерсисы, ну что Вы, право! И не смейте мне, пожалуйста, смеяться! А то у Вас вот зубы впереди вылезают да и уши ровно длиннее становятся, то ли как у папенькиных зайцев, то ли как у господина Скалецкого…
— Грех Вам, барышня, об старом слуге такое-то говорить, — обиженно проскрипел Кондратий, — а у господина Скалецкого уши и не длинные вовсе, а черные. А вот почему?!…
— Кондратий! — предостерегающе сказала барышня и разговор прекратился.
Проснулся Сашка от собачьего лая, от радостных причитаний Кондратия и от того, что хотел в туалет. Но более всего проснулся он от того, что теперь уже не знал, как здесь туалет и все к чему он приводит называется и потому претерпевал глубокий душевный кризиз, выражавшийся, по несчастью, в паскудном скакании на одной ноге.
— На двух ногах способнее, — заметил случившийся к месту Кондратий. — Но черемуха у нас пахнет, не поверите, изумительно. Уж не сочтите, батюшка, за труд — ивняк совсем не пахнет. Да, чуть не забыл! — бал же у нас, к балу-то поспейте!
…Ивняк, противу ожидания, а пуще — противу обещаний — пах, и пах несносно, покуда не вылез оттуда господин во фраке и харьковских подтяжках.
— Честь имею! — натужно сообщил господин, выправляя подтяжки.
Самарин на тот момент чести никакой не имел совершенно и оттого, пробормотав невнятное, поклонился встречному как пришлось.
— Скалецкий, Валериан Аполинарьевич, — расшаркался харьковский господин, невзирая на чины.
Сашке ничего не оставалось как встать и, протянув свободную руку, представиться. Он почти было уже ляпнул “Саша Самарин”, да, слава богу, тот, в подтяжках, снова вдруг нырнул в кусты и вылез из них уже в пенсне.
— Северин Яворский, — теперь уже совершенно уверенно произнес Сашка. И, поразмыслив, прибавил:
— Из Гедиминовичей…
…Максимилиан Андреевич хохотал:
— Да и как же иначе, господин Скалецкий! Ведь все брянские князья — Гедиминовичи, чего уж удивительного из того, что Северин Витольдович сказал. Полагаю, господин Яворский, и в аксамитовых книгах это есть?
— Разумеется, — поклонился Сашка, точно знавший, что ни в каких книгах, кроме книг паспортного стола, Александра Самарина нету, — в четвертой книге, рядом с Голицыными…
— Впрочем, полагаю, — задумался князь, — Голицыны во второй либо третьей. Ну да и бог с ними. Уж, право, помиритесь, душечка Северин Витольдович, с господином Скалецким да пусть нам Кондратий мировую поднесет. Леночка!
В длинном, до пят, платье вышла давешняя барышня.
— Познакомьтесь, господин Яворский, моя приемная дочь, Леночка. Да где же Кондратий? Кондратий!
Кондратий вышел нарядный, в старой ливрее, с серебрянным подносом.
— Не извольте беспокоиться, Ваше сиятельство, — извинился Кондратий, — господину Скалецкому вот такой-то вот таракан в рюмку сиганул, насилу словил, с того и припозднился.
— Какая гадость, — скривился князь. — Таракан! Кондратий, голубчик, ну сколько можно! — право, ну хоть вольную тебе давай!
— Не извольте беспокоиться, — повторил Кондратий, — так что таракана нету, стало быть какая тут воля, когда господин Скалецкий чистую водку пить будут?
— Кондратий! — строго сказал князь, ставя рюмку на поднос, — я обещаю: еще одна такая вольность — тебе в лесничество — ни ногой!
Он с негодованием вздернул брови:
— Господа, ну что же Вы?! Леночка, да скажи ты хоть…
— Господа, — ровно сказала Леночка, — ни Кондратий, ни, боле того, таракан не виноваты. Выпейте, господа.
Не зная с чего начать, Сашка подошел к Скалецкому:
— Простите, Валериан Аполинарьевич, я ведь…
И, не сдержав любопытства, спросил:
— А с ухом-то у Вас что?…
— Молнии так и сверкают! — обиженно произнес Скалецкий. — Такое ли, знаете, по всему уезду электричество…
…Максимилиан Андреевич попросту, в халате, курил трубку и пересчитывал турецкие кинжалы на стене кабинета. Уездной работы нагая дева в бронзе, с побитым обо что-то причинным местом, подавала ему блюдо, в котором лежал пепел.
У ног лежала любимая сука и жевала домашнюю туфлю хозяина. Максимилиан Андреевич морщился, сбивался со счета. Любимую суку он, по всему видать, ненавидел.
Сашка вошел в кабинет, развязно сел на оттоманку.
— Я, Максимилиан Андреевич, собственно, за советом к Вам.
Хозяин ожил.
— Я по поводу бала. Я ведь, изволите ли видеть, в чем мать родила. То есть, не так, конечно, в джинсах вот… Они, впрочем, и недёшевы весьма, фабрикации мануфактур Lee как никак, да и штиблеты-с вот “Инспектор” от Lloyd’a, но вот ведь фрак-то мой…
Самарин запнулся, пытаясь придумать где бы мог быть его фрак. Так и не придумав, развел руками с улыбкой:
— Так что…
Максимилиан Андреевич кивнул и, вытряхивая пепел из трубки, уронил неловкую деву.
— Насчет костюма, Северин Витольдович, я распоряжусь. Господина Скалецкого одели и Вас, полагаю, не обидим. Вы другое скажите: кто Кондратия нынче по грибы послал?
— Я послал, — охотно начал Сашка, — я, Максимилиан Андреевич, видите ли…
— Ах, Вы?! — перебил хозяин. — Так извольте, сударь Северин Витольдович, сами со своим гусаром разбираться.
Сашка встал. Максимилиан Андреевич безуспешно устанавливал деву с пепельницей.
— С каким гусаром?
— Да вот Кондратий военного из лесу привел. Точно как Вас давеча, либо как господина Скалецкого. Ну а военный почему-то гусаром сказался.
— Вы, Максимилиан Андреевич, — злобно бросил Сашка, — всё-таки отец семейства. Вы б вместо девы этой разнузданной серебряный бы лапоть себе завели наконец для пепельницы.
Леночку он встретил у крыльца.
— Господин Яворский!… — сердито начала барышня.
— Да знаю я, знаю! — досадливо отмахнулся Сашка. — Черт бы его побрал! Где он?
— У флигеля Вашего, — вздохнула Леночка и, не сдержавшись, спросила:
— Северин Витольдович, скажите честно, ну зачем Вы за ним Кондратия отправили?
Самарин чуть не сел на ступеньку:
— Леночка! Да что же Вы такое… Да давайте вместе у Кондратия спросим, я ж за лисичками его посылал!!!
Леночка посмотрела на него как на больного.
— Северин Витольдович, — тихо сказала она, — да как же так?! Ну Вы-то ведь не гусар: неужели не поняли?
Словно силясь что-то понять и все еще чему-то не веря, она, разделяя слова, произнесла уже совсем упавшим голосом:
— В этом лесничестве… Никто… Никогда… Не ест грибов.
“Ну, Кондратий.., — скрипнул зубами Самарин, сбегая с крыльца, — из Благородного лесничества спецприемник устраивать!..”
***
…Гусар оказался одетым в форму капитана танковых войск. Они с Кондратием пили водку за дощатым столом на веранде флигеля и занюхивали ее поганками.
— Лавр Георгиевич, — стукнул каблуками танкист.
— Ага! — зеленея, догадался Самарин. — Ну а фамилия Ваша, я полагаю, не иначе как Корнилов?!
— Так точно! — обрадовался танкист. — Корнилов Лавр Георгиевич.
— Ну и гусар, естественно? — издевательски оскалился Сашка и недвусмысленно кивнул на танк в петлице:
— А это у Вас, стало быть…
— А это у меня, — негромко, но очень внятно произнес гусар, — это у меня ментик. А если он Вам не нравится, так мне его жид пошил. Съели?
Сашка без сил опустился на венский стул.
— Кондратий, — удрученно спросил он, — этого что, тоже током ударило?
…Цыгане приехали часов в шесть вечера. Леночка так и не появилась, хотя Скалецкий с Корниловым раза два посылали к ней Кондратия, а Сашка пытался высвистеть её, стоя в крапиве под окнами.
Одевались к балу вместе. Скалецкий надел давешний наряд, а Сашка примерял новый фрак и панталоны. Корнилов пытался и себе стребовать фрак, но Сашка, наверчивая бабочку, ядовито присоветовал:
— Уж Вы, Лавр Георгиевич, лучше как есть… в ментике пляшите.
***
…Скрипел вощеный пол. Все окна, как Кондратий ни бегал меж ними, были опять настежь распахнуты. Сашка, злобно кивал уездным барышням, как-то некстати говоря то “бонсуар”, то “бонтон”, один раз не пойми с чего сказал “ноу-хау”, и вообще ощущал себя скверно.
Цыгане сводили с ума, пропитывая ненавистью к незнакомому языку, которым, по уже совершенно необъяснимым причинам, должна была с завываниями изъяснятся больная русская душа.
Во фраке не было карманов. В курительной комнате Самарин плюнул в плевательницу и содрогнулся от омерзения: издевательской была сама идея создать сосуд для плевка — поместить плевок в обрамление, создать плевку место, наделить, в силу этого, философским содержанием, осмыслить, а уж потом обрядить всех во фраки и пустить плеваться.
Старые тетки в еще более старых, чем сами они платьях, тетки, которые, как представлялось Самарину, просто понабрались сами собой откуда-то из лесу, сидели по стенам и вызывали только одно желание — это чтоб их снова разогнали по лесу и уж больше сюда никогда не пускали.
Леночка не выходила очень долго, и Корнилов, постоянно поглядывая на дверь, то поправлял ментик, то разглядывал вычищенные Кондратием к балу сапоги. Скалецкий тоже поглядывал на дверь, но как-то вяло, все больше занимаясь тем, что давал теткам разглядывать ухо и жаловался на неаккуратный божий промысел.
— Саша! — раздалось от двери.
“Это ж меня, Яворского…” — вздрогнул Самарин. Он обернулся и увидел Леночку. Корнилов тоже обернулся и Самарин вдруг подумал, что нет у него ни усов Лавра Георгиевича, ни ментика танкисткого. Ничего не было!
Скалецкий с опозданием отвернул электрическое ухо от припавших к нему теток и тоже было рванулся к двери, невзирая на контрданс, да было поздно — Леночка уже скрылась и Скалецкий, вращая глазами, беспомощно заоглядывался, но тут уж тетки схватили его за фалды, потянули, защекотали вытертыми, блеклыми павлиньими перьями и удержали, постылые, прищемили…
Сашка видел, как вслед за ним выскочил Корнилов, и, не оглядываясь, быстрым шагом прошел к флигелю. Сашка переждал в тени, одернул, чертыхаясь, на себе фрак, негодуя на идиотскую придумку одевать людей по-птичьему. Себе он в этом во всем, с белым животом и фалдами, казался гигантской ласточкой-дегенератом, скачущей по лесу с непонятными целями.
Скинув ненавистный фрак, содрав манишку и оставшись, как дурак, в панталонах, туфлях со штрипками и майке, Самарин осторожно подошёл к крыльцу флигеля, опасаясь танкиста и Скалецкого. Леночки не было.
Он вошёл к себе, со стоном стянул панталоны и рухнул на кровать. Пахло грибами и запах этот перебивал всё вокруг, даже запахи мокрого, свежего ночного леса.
Сашка лежал ещё какое-то время, а потом, поняв, что никакого бала ему больше не будет да и не надо, лениво натянул на ноги джинсы “фабрикации мануфактур г-на Lee”, сунул ноги в нормальные, не уездных норм, туфли и, выйдя, на крыльцо, уныло опустился на стёртые доски ступенек.
— Ну как? — спросили его.
— Очень мило.., — мрачно ответил Самарин. — Я, признаться, такой дискотеки…
— Да бросьте! — добродушно сказал Корнилов. — Нормально все! Вот, в боях, бывалоча, под свист ядер, так сказать, и гуляя в жидовских шинках…
Сашка недоверчиво покосился на танкиста:
— Вы мне, только, голубчик Лавр Георгиевич, не рассказывайте про то, как Вы со Скобелевым Плевну брали — не поверю, ей-богу!
— Да знаю я! — отмахнулся гусар. — Я ж про другое… Я говорю, такую барышню, да под свист бы ядер, да в еврейских бы шинках…
Он посмотрел на Сашку.
— Прошло наше время, Северин Витольдович, уж простите, не знаю как Вас вправду по батюшке… Не были мы с Вами под Плевной со Скобелевым, потому и напрасно все это. Ушло, понимаете ли? На танках любви нет, не завоевывается. На танках железа много да и соляркой пахнет. На танках, милый мой, газеты читают нынче. А в газетах, милейший Северин Витольдович, простите, что имени Вашего путём не знаю, барышни вроде Леночки ныне объявления дают скоромного свойства…
Корнилов встал:
— Мой Вам совет: сыщете ее, покуда этот придурок с горелым ухом не вычислил. Я не помешаю — мне начальником караула заступать скоро. А уж если, Северин Витольдович, человеку после этого лесничества в караул заступать, так ведь он только Леночку караулить и соизволит, что, между прочим, прямое нарушение устава… Так что, уж лучше мне все это забыть. Мне б хоть в часть-то гусаром не явиться…
— Как тебя зовут-то? — тихо перебил его Сашка.
Танкист грустно улыбнулся.
— Тебе надо? — так же тихо спросил он.
Самарин кивнул.
— Ну тогда — Корнилов, — надменно произнес танкист. — Лавр Георгиевич…