Радость прикосновения
26 апреля, 2021 9:46 дп
Михаил Аркадьев
Михаил Аркадьев:
Концерт (какой именно не помню, а может быть и все) в Карнеги-холле в Нью-Йорке, или в Таун-холле в Сиднее, или в Вигмор-холле в Лондоне, или в Большом зале Московской консерватории, или в Малом зале Петербургской филармонии… Выход на сцену – легкое волнение и предчувствие. Радость прикосновения к клавишам Стейнвея, или, в Австралии и Новой Зеландии – Фациоли. В следующий момент – понимание всем существом, всем телом, кончиками пальцев, всеми нервными окончаниями, что клавиш не существует. Твои руки играют не клавиатурой, и даже не клавиатура руками: ты прикасаешься непосредственно к струнам, и даже не к струнам – к звучащей ауре струн, к самому источнику музыки.
Это ощущение (совсем не иллюзорное) полной дематериализации в процессе игры сложных произведений, требующих полной физической и эмоциональной концентрации, пронзительное переживание реальности происходящего – подарок судьбы, но и твой личный выбор, так как такой вызов требует ответа и готовности.
По сути, для меня жизнь делиться на существование после обнаружения музыкальной стихии внутри себя, и моей способности ей подчиниться, и одновременно овладеть, и до этого момента, когда краски жизни воспринимались мной очень ярко, но пассивно.
С 12 лет, когда мама вопреки ироническим замечаниям отца купила мне инструмент, пианино «Музтрест» за 150 р. (а «Музтрест» был советским правопреемником, вернее экспроприатором знаменитой фортепианной фирмы “Becker”) волна сначала вполне наивных импровизаций на черных клавишах, потом импровизаций все более бесстрашных, с постепенным захватом всей клавиатуры, спонтанного извлечения, вернее исторжения, без всяких педагогов и цензоров, основных элементов большой романтической фактуры, меня захватила всего. Я сидел за игрой нескончаемыми часами, с ощущением, что, наконец, родился.
И вот наступил момент, через несколько месяцев после начала моих свободных романтических фантазий (эти импровизации, ничего общего не имеют с формульно-блоковой джазовой импровизацией, и были со мной еще много лет), когда я в первый раз сел записывать свое сочинение. Меня не устраивала дилетантская примитивная запись, «чтобы не забыть». Уже тогда я понимал и ощущал, что хочу и должен создать настоящий текст, что в нотной записи есть своя тайна и магическая красота.
13-летний советский мальчишка , не имея никакого музыкального образования, сел за стол с нотной бумагой и карандашом, и, практически не вставая, подряд 10 часов записывал свой первый опус, где наивно, но вполне страстно были смешаны фактурные и гармонические образы Шопена, Рахманинова, Скрябина…. Я дрожал от счастья, священного ужаса-восторга, от того, что я, не зная ничего, на самом деле – знаю. Я сгорал от ощущения, что вот, происходит, открывается: во мне непонятно где скрыто знание, умение записывать музыку, как это делал Бетховен и Шопен.
Отец был, к счастью, тогда в командировке, а мама все понимала, видела, что со мной происходит, и просто приносила мне еду и питье, как будто я взял на себя обет молчания и служения, и ничто не должно и не может меня от этого отвлекать, кроме того, что просто помогает физически выжить. И я написал целых полторы страницы связного и, как мне тогда казалось, пронзительно красивого графически нотного текста. И, главное, я написал мелодию, вернее мотив, который меня самого обжигал, вызывал слезы ностальгии по красоте, еще не раскрывшейся, но уже зародившейся чувственности…
Михаил Аркадьев
Михаил Аркадьев:
Концерт (какой именно не помню, а может быть и все) в Карнеги-холле в Нью-Йорке, или в Таун-холле в Сиднее, или в Вигмор-холле в Лондоне, или в Большом зале Московской консерватории, или в Малом зале Петербургской филармонии… Выход на сцену – легкое волнение и предчувствие. Радость прикосновения к клавишам Стейнвея, или, в Австралии и Новой Зеландии – Фациоли. В следующий момент – понимание всем существом, всем телом, кончиками пальцев, всеми нервными окончаниями, что клавиш не существует. Твои руки играют не клавиатурой, и даже не клавиатура руками: ты прикасаешься непосредственно к струнам, и даже не к струнам – к звучащей ауре струн, к самому источнику музыки.
Это ощущение (совсем не иллюзорное) полной дематериализации в процессе игры сложных произведений, требующих полной физической и эмоциональной концентрации, пронзительное переживание реальности происходящего – подарок судьбы, но и твой личный выбор, так как такой вызов требует ответа и готовности.
По сути, для меня жизнь делиться на существование после обнаружения музыкальной стихии внутри себя, и моей способности ей подчиниться, и одновременно овладеть, и до этого момента, когда краски жизни воспринимались мной очень ярко, но пассивно.
С 12 лет, когда мама вопреки ироническим замечаниям отца купила мне инструмент, пианино «Музтрест» за 150 р. (а «Музтрест» был советским правопреемником, вернее экспроприатором знаменитой фортепианной фирмы “Becker”) волна сначала вполне наивных импровизаций на черных клавишах, потом импровизаций все более бесстрашных, с постепенным захватом всей клавиатуры, спонтанного извлечения, вернее исторжения, без всяких педагогов и цензоров, основных элементов большой романтической фактуры, меня захватила всего. Я сидел за игрой нескончаемыми часами, с ощущением, что, наконец, родился.
И вот наступил момент, через несколько месяцев после начала моих свободных романтических фантазий (эти импровизации, ничего общего не имеют с формульно-блоковой джазовой импровизацией, и были со мной еще много лет), когда я в первый раз сел записывать свое сочинение. Меня не устраивала дилетантская примитивная запись, «чтобы не забыть». Уже тогда я понимал и ощущал, что хочу и должен создать настоящий текст, что в нотной записи есть своя тайна и магическая красота.
13-летний советский мальчишка , не имея никакого музыкального образования, сел за стол с нотной бумагой и карандашом, и, практически не вставая, подряд 10 часов записывал свой первый опус, где наивно, но вполне страстно были смешаны фактурные и гармонические образы Шопена, Рахманинова, Скрябина…. Я дрожал от счастья, священного ужаса-восторга, от того, что я, не зная ничего, на самом деле – знаю. Я сгорал от ощущения, что вот, происходит, открывается: во мне непонятно где скрыто знание, умение записывать музыку, как это делал Бетховен и Шопен.
Отец был, к счастью, тогда в командировке, а мама все понимала, видела, что со мной происходит, и просто приносила мне еду и питье, как будто я взял на себя обет молчания и служения, и ничто не должно и не может меня от этого отвлекать, кроме того, что просто помогает физически выжить. И я написал целых полторы страницы связного и, как мне тогда казалось, пронзительно красивого графически нотного текста. И, главное, я написал мелодию, вернее мотив, который меня самого обжигал, вызывал слезы ностальгии по красоте, еще не раскрывшейся, но уже зародившейся чувственности…