«Погибшие миллионы — они отсюда, ребята…»
9 мая, 2021 5:58 пп
Василий Уткин
Василий Уткин:
В честь Дня Победы. Каждый год публикую этот текст. Кое-что устарело, конечно. Бессмертного Полка вот в этом году не будет…
Но переписывать это мне как-то западло.
Спокойно. С чувством, с толком, с расстановкой. Давно уже перестал праздник Победы быть праздником ветеранов — уж слишком мало их осталось. Вот вы когда в последний раз сами видели живого ветерана войны? Я — ох, давно.
Для меня праздник Победы сегодня — это день, когда я оглядываюсь назад и мысленно собираю свою семью. Она не такая уж и многолюдная.
Так вышло, что из прямых моих предков никто не воевал, вот чтоб на фронте и штыком — нет. Мой дед, папа моей мамы, Игорь Юрьевич Губанов был очень близорук. Он любил вспоминать, что повестки ему приходили семнадцать раз (считал), и всякий из этих семнадцати, когда при первом осмотре становилось ясно, что он конец винтовки не видит, его спрашивали: а чего пришел-то? Дед был учителем. Директором школы. Его и по сей день вспоминают в моей родной Балашихе добрым словом.
Другой мой дед, папин отец Николай Николаевич Уткин, был рабочий. Вот, что называется, рукастый. Он рвался на фронт. Но это было невозможно. Он был мастером самолетного литья. Они шасси для военных самолетов делали. Лили, лили как подорванные. И на фронт его не брали. Увезли на Урал на пару лет вместе с заводом, потом вернули. Самолеты летали — взлетали и садились.
А вот у деда Игоря Юрьевича был брат, Всеволод. И он прошел всю войну. Врачом. Он умер в год моего рождения; я его не знал, от него только письма остались военные — и иногда дед мне их читал. Для меня те желтые письма и были войной…
И еще войной для меня стал день, когда почему-то мы с папой листали семейный фотоальбом. Я вообще к фотографиям, честно скажу, равнодушен. И своих не берегу, не храню… Мы просто сидели, листали, говорили про что-то, и вдруг меня осенило; бывает такое — вдруг понял: прабабки-то мои, прадеды, они ж все в войну померли. Что это было? Лишения? Жрать нечего? Или смысла жизни не видели? Но вот ушли. Не стало их. Вообразите себе детство без бабушек и дедушек. А мои родители, да только ли они — вот так росли. Война ведь выкосила не только пулями-осколками. Меня поэтому мало интересует официальная цифра жертв: все думаю — а как посчитать-то? Бабушка моя, без деда, который шасси делал на Урале, и дети ее, один из которых мой папа — выжили. А вот ее родители — нет.
Так что война для меня — три истории. Первая — желтые листочки писем дедушки Всеволода. Вторая — смерть стариков. Нефронтовая, будничная смерть — не выжили люди.
Но главным осталось вот что. Дед мой двоюродный Всеволод — он ведь не просто так был хирург и военврач. Он потомственный. Мы по этой линии дворяне; наш предок был герой войны 1812 года, отличился в битве под Малоярославцем, и имя его было на скрижалях в Храме Христа Спасителя. И отец его, мой прадед, Юрий Губанов, мой прадед, тоже был офицер и военврач. И у деда Всеволода, офицера-медика, была медаль «За отвагу». Это то, что раньше называлось «солдатский Георгий». Это когда не за командование и не за выслугу; это когда руками. Вот выскочил он в окоп с пистолетом офицерским и отстоял свой госпиталь, уж не знаю, от чего. Правда не знаю. Есть такой город — Калач. Под Сталинградом. Там он получил свою медаль за отвагу. Там, правда, не оборона была, а прорыв, но уж что случилось — то случилось.
А другой мой дед, старший брат папиной мамы, Василий Степанович Остроумов, был подполковником Рабоче-Крестьянской Красной Армии. Со всеми академиями; гордость семьи. В последний год, правда, перевели в НКВД, но вообще-то армейский. Жил на Тверской (2 комнаты в коммуналке), там Марриотт-Гранд сейчас в том доме.
Расстреляли их. Обоих.
И еще много людей погибло так же. Тут история моей семьи ничем не отличается от других.
Вот они бы воевали. Они умели! Но их пустили в расход. И потом отступали до Волги.
Поселили под врагом полстраны, потом отвоевывали со страшными потерями. Оба реабилитированы, естественно…Ни в чем они, конечно, не были виноваты. И деда Васю, и прадеда Юрия приговорили и расстреляли в один и тот же день. Как и многих других.
А чё валандаться-то.
Наши итоговые погибшие миллионы — они отсюда, ребята.
Я никогда этого не забуду.
Я никогда этого не прощу.
И мне не с чем пойти на эту прекрасную историю — на Бессмертный Полк. Моим дедам не дали защищать свою страну. Когда их ровесники, их соотечественники шли под пули врага, их давно скосила родимая пуля. В затылок.
Я ж не о том говорю, что они какие-то особенные были, и потому не отступили бы до Волги. Я просто знаю, что их было много. Сотни тысяч, полегших до войны.
Один мой дед (прадед) — колчаковский офицер, военврач. Другой мой дед (двоюродный) — офицер Красной Армии. Как-то жили до 37-го. Как-то не дожили до 41-го. Защищали бы Родину. Но получили, каждый свою родную, домашнюю, так сказать, советскую пулю почему-то раньше. Как водится, потом оправдали.
И мне не с чем было выйти на Бессмертный Полк. На другом мемориале мои семейные фотографии оказались. А мне — ну, что, не с портретом же Тухачевского мне туда переться. Не с Блюхером же. Не с чем.
Василий Уткин
Василий Уткин:
В честь Дня Победы. Каждый год публикую этот текст. Кое-что устарело, конечно. Бессмертного Полка вот в этом году не будет…
Но переписывать это мне как-то западло.
Спокойно. С чувством, с толком, с расстановкой. Давно уже перестал праздник Победы быть праздником ветеранов — уж слишком мало их осталось. Вот вы когда в последний раз сами видели живого ветерана войны? Я — ох, давно.
Для меня праздник Победы сегодня — это день, когда я оглядываюсь назад и мысленно собираю свою семью. Она не такая уж и многолюдная.
Так вышло, что из прямых моих предков никто не воевал, вот чтоб на фронте и штыком — нет. Мой дед, папа моей мамы, Игорь Юрьевич Губанов был очень близорук. Он любил вспоминать, что повестки ему приходили семнадцать раз (считал), и всякий из этих семнадцати, когда при первом осмотре становилось ясно, что он конец винтовки не видит, его спрашивали: а чего пришел-то? Дед был учителем. Директором школы. Его и по сей день вспоминают в моей родной Балашихе добрым словом.
Другой мой дед, папин отец Николай Николаевич Уткин, был рабочий. Вот, что называется, рукастый. Он рвался на фронт. Но это было невозможно. Он был мастером самолетного литья. Они шасси для военных самолетов делали. Лили, лили как подорванные. И на фронт его не брали. Увезли на Урал на пару лет вместе с заводом, потом вернули. Самолеты летали — взлетали и садились.
А вот у деда Игоря Юрьевича был брат, Всеволод. И он прошел всю войну. Врачом. Он умер в год моего рождения; я его не знал, от него только письма остались военные — и иногда дед мне их читал. Для меня те желтые письма и были войной…
И еще войной для меня стал день, когда почему-то мы с папой листали семейный фотоальбом. Я вообще к фотографиям, честно скажу, равнодушен. И своих не берегу, не храню… Мы просто сидели, листали, говорили про что-то, и вдруг меня осенило; бывает такое — вдруг понял: прабабки-то мои, прадеды, они ж все в войну померли. Что это было? Лишения? Жрать нечего? Или смысла жизни не видели? Но вот ушли. Не стало их. Вообразите себе детство без бабушек и дедушек. А мои родители, да только ли они — вот так росли. Война ведь выкосила не только пулями-осколками. Меня поэтому мало интересует официальная цифра жертв: все думаю — а как посчитать-то? Бабушка моя, без деда, который шасси делал на Урале, и дети ее, один из которых мой папа — выжили. А вот ее родители — нет.
Так что война для меня — три истории. Первая — желтые листочки писем дедушки Всеволода. Вторая — смерть стариков. Нефронтовая, будничная смерть — не выжили люди.
Но главным осталось вот что. Дед мой двоюродный Всеволод — он ведь не просто так был хирург и военврач. Он потомственный. Мы по этой линии дворяне; наш предок был герой войны 1812 года, отличился в битве под Малоярославцем, и имя его было на скрижалях в Храме Христа Спасителя. И отец его, мой прадед, Юрий Губанов, мой прадед, тоже был офицер и военврач. И у деда Всеволода, офицера-медика, была медаль «За отвагу». Это то, что раньше называлось «солдатский Георгий». Это когда не за командование и не за выслугу; это когда руками. Вот выскочил он в окоп с пистолетом офицерским и отстоял свой госпиталь, уж не знаю, от чего. Правда не знаю. Есть такой город — Калач. Под Сталинградом. Там он получил свою медаль за отвагу. Там, правда, не оборона была, а прорыв, но уж что случилось — то случилось.
А другой мой дед, старший брат папиной мамы, Василий Степанович Остроумов, был подполковником Рабоче-Крестьянской Красной Армии. Со всеми академиями; гордость семьи. В последний год, правда, перевели в НКВД, но вообще-то армейский. Жил на Тверской (2 комнаты в коммуналке), там Марриотт-Гранд сейчас в том доме.
Расстреляли их. Обоих.
И еще много людей погибло так же. Тут история моей семьи ничем не отличается от других.
Вот они бы воевали. Они умели! Но их пустили в расход. И потом отступали до Волги.
Поселили под врагом полстраны, потом отвоевывали со страшными потерями. Оба реабилитированы, естественно…Ни в чем они, конечно, не были виноваты. И деда Васю, и прадеда Юрия приговорили и расстреляли в один и тот же день. Как и многих других.
А чё валандаться-то.
Наши итоговые погибшие миллионы — они отсюда, ребята.
Я никогда этого не забуду.
Я никогда этого не прощу.
И мне не с чем пойти на эту прекрасную историю — на Бессмертный Полк. Моим дедам не дали защищать свою страну. Когда их ровесники, их соотечественники шли под пули врага, их давно скосила родимая пуля. В затылок.
Я ж не о том говорю, что они какие-то особенные были, и потому не отступили бы до Волги. Я просто знаю, что их было много. Сотни тысяч, полегших до войны.
Один мой дед (прадед) — колчаковский офицер, военврач. Другой мой дед (двоюродный) — офицер Красной Армии. Как-то жили до 37-го. Как-то не дожили до 41-го. Защищали бы Родину. Но получили, каждый свою родную, домашнюю, так сказать, советскую пулю почему-то раньше. Как водится, потом оправдали.
И мне не с чем было выйти на Бессмертный Полк. На другом мемориале мои семейные фотографии оказались. А мне — ну, что, не с портретом же Тухачевского мне туда переться. Не с Блюхером же. Не с чем.