ПОБЕГ ИЗ УТОПИИ
17 августа, 2017 4:33 пп
Сергей Митрофанов
Старые книги как старое оружие. Оно может висеть на ковре ярким музейным сувениром, а может снова стать оружием. В полной мере я отношу это и к творчеству Виктора Сержа, ранее неизвестный в России роман которого недавно был опубликован издательством книжного магазина «Циолковский». Речь идет о самой последней книге Сержа, фактически его завещании, «Когда нет прощения». Очень точное, красивое и подробное послесловие к ней написал мой друг Дима Петров. Нисколько не претендуя на переосмысление и дополнение того, что уже написано Петровым, позволю себе все же сделать несколько необходимых замечаний как бы на полях его эссе. Своей задачей я ставлю показать, зачем этот роман читать (если вы его, конечно, найдете, тираж всего несколько тысяч экземпляров) и зачем читать именно сегодня. Какие параллели могут возникнуть у современного российского читателя.
Прежде всего, Серж — левый, что для рыночного либерала не всегда есть лестная характеристика. Более того, я думаю, что для многих современных российских левых, истинных марксистов, он — икона. И действительно, молодой Серж — это такой ранний Удальцов, он и в тюрьме сидит, и общается со стрёмными людьми.
То, в чем он участвует в начале ХХ века, очень похоже на «игил», хоть и коммунистический. Акторы — бедные и готовы на все. Их завораживают терроризм, роковая судьба, жертвенность, горение и самоубийство. О способах социальных перемен понятия самые простые, ясные и радикальные. «Химик, долго слушавший, произнес со своим русско-испанским акцентом: “Все это болтовня, товарищи; для социальной войны нужны хорошие лаборатории”», — позже пишет Серж в книге воспоминаний «От революции к тоталитаризму» (1943). И вы, конечно, поняли, что имеются в виду лаборатории, где делают бомбы, а не где занимаются естествознанием. Нет, таким образом, нужды объяснять, почему русская революция 1917 года втянула Сержа в себя.
В послереволюционной России Сержа знают многие, и он тоже знает многих. Зиновьева, Балабанову (а Балабанова знает Ленина), работая в Коммунистическом интернационале, он близок к коммунистическому Олимпу. Есть версия, что «Мальчиш-Кибальчиш» Аркадия Гайдара, деда Егора Гайдара, того самого, который станет демиургом либеральных реформ в России, это своеобразной привет именно Сержу, к тому времени уже попавшему в опалу. Ведь настоящая его фамилия Кибальчич, он потомок русских народовольцев, участвовавших в покушении на царя АлександраII.
Но Сержей — три в одном или, во всяком случае, точно два. Первый, как я уже написал, это глупенький Удальцов, что, в общем, не очень страшно. Вспоминая свое не очень сытое детство, я нахожу, что тоже мог бы стать «истинно левым», если бы это детство было менее сытым хотя бы на микрон. А контрасты Франции и Бельгии в концеXIX, когда Серж формировался как личность, были таковы, что точно все хотелось забрать и поделить по справедливости. Если теория социализма Маркса в чем-то и не удовлетворяла людей типа Сержа, то только тем, что не была достаточно короткой и прямой, но часто оседлывалась партийными бюрократами и начетчиками.«Социализм являл собой реформизм, парламентаризм, отталкивающее доктринерство, — писал Серж. — Его прямолинейность воплощалась в Жюле Геде, видевшем будущее общество таким, где все жилища будут похожи друг на друга, со всемогущим государством, нетерпимым по отношению к инакомыслящим. Нищету доктрины довершало то, что в нее никто не верил». Сержу мерещился истинный социализм и казалось, что можно нырнуть в Утопию еще глубже. И вот тут наконец рождается мудрый Серж № 2. Тот, который взращивал Утопию, побывал в ней, разочаровался и попытался совершить побег. Этот Серж нам дорог созвучностью траекторий, ведь и мы как поколение тоже побывали в загнивающей социалистической Утопии, всю жизнь думали о побеге. Казалось, как Серж, сбежали в девяностых, но в нулевых за преодоленной тюремной стеной обнаружили ров. Серж понял тщету побега и его обреченность, наполнил этим пониманием творчество, сочиняя настоящую глубокую литературу и поэзию.
Вообще-то, Серж не единственный такой обреченной беглец.
Таким был Старик — Лев Троцкий. Таким был еще один очень похожий по биографической траектории персонаж — Николай Валентинов, прошедший путь от боевика, знакомца Ленина, до политического публициста и политического эмигранта во Франции. Их жизненный опыт ценен, как ценен опыт грешников, о которых сказано: «Порадуйтесь со мною: я нашел мою пропавшую овцу. Сказываю вам, что так на небесах более радости будет об одном грешнике кающемся, нежели о девяноста девяти праведниках, не имеющих нужды в покаянии (Лк. 15, 6-7).
Серж — троцкист, осужденный в СССР как троцкист, но, тем не менее, убежавший из Утопии дальше Троцкого, отчего последний относился к нему с недоверием — как к ренегату. Характеристика, данная сыном Троцкого от имени «Бюллетеня оппозиции», в общем-то верна: «Некоторые друзья спрашивают нас, каково отношение Виктора Сержа к IV Интернационалу. Мы вынуждены ответить, что это есть отношение противника. С самого своего появления заграницей Виктор Серж не переставал метаться. Иначе как «метанием» его политическое поведение определить нельзя. Ни по одному вопросу он не предъявил ясных, отчетливых соображений, возражений или предложений. Зато он поддерживал неизменно тех, которые уходили от IV Интернационала, все равно куда: вправо или влево». Сподвижники Троцкого просто не поняли, что Серж № 3 — пророк. Он уже ясно предвидел, что Революция за справедливость закончится столкновением безликих социальных машин, когда по одну сторону окажутся те, кто захочет тушить окурки в царском фарфоре, а по другую — готовые пестовать тоталитарное государство.
«Лытаев тихо сказал: – Парфёнов, им нужно жить.
– Да, это хуже всего. И они воруют. Делают из шинельного сукна домашние тапочки и продают их на рынке по сорок рублей. Рабочим нужно жить, но не нужно, чтобы умерла революция. Когда я говорю им это, находятся такие, которые отвечают: “А мы из-за неё не передохнем?”» («Завоеванный город»).
Даже блокадный Ленинград будет показан Сержем не столько героически, сколько как один из полюсов человеческой обреченности, что радикально для первых послевоенных произведений. Это как бы чувство ХХIвека.
***
Роман «Когда нет прощения» — пророческий, он пророчествует гибель автора, гибель Утопии, обреченность бегства, и это, очевидно, парафраз убийства Троцкого от рук агентов НКВД в Мексике (Серж помогает похоронить Троцкого и тоже умирает в Мексике). Как был парафразом убийства Кирова, которое запустило Большой террор, другой его известный роман — «Дело Тулаева» (1948). Однако, как и всякая истинно большая литература, он — многоплановый и не детерминирован конечным толкованием. На самом деле, мы так и не поняли, когда нет прощения, кому нет прощения и почему нет прощения.
По моей версии, прощения нет всему ХХ веку, акторы которого опрокинули мир в безумие. Что же касается Дмитрия Петрова, написавшего послесловие к первому (надеюсь, не последнему) русскому изданию, то для него, очевидно, прощение все же есть, ведь Петров верующий, верит в разумность происходящего, и он прозревает в творчества Сержа какие-то христианские нотки. Мне же, однако, ближе философия отчаяния, ведь эпоха Утопии, сомкнувшая небосвод над головами Троцкого, Сержа, Валентинова, героев романа «Когда нет прощения», над нами всеми, так и не закончилась, продолжила свой губительный путь, и Серж это очень ясно пророчествовал. Просвета не будет…
А теперь: почему эту книгу надо читать сегодня.
Потому что мы опять входим в Революцию, испытывая потребность в справедливо организованной Вселенной. А в революцию обычно входят идеалисты, а выходят из нее беглецы.
Иллюстрации из книги Виктора Сержа «Когда нет прощения»; пер. с франц. Ю.В. Гусевой. — Москва: Издательство Циолковский, 2017. — 360 с.
Сергей Митрофанов
Старые книги как старое оружие. Оно может висеть на ковре ярким музейным сувениром, а может снова стать оружием. В полной мере я отношу это и к творчеству Виктора Сержа, ранее неизвестный в России роман которого недавно был опубликован издательством книжного магазина «Циолковский». Речь идет о самой последней книге Сержа, фактически его завещании, «Когда нет прощения». Очень точное, красивое и подробное послесловие к ней написал мой друг Дима Петров. Нисколько не претендуя на переосмысление и дополнение того, что уже написано Петровым, позволю себе все же сделать несколько необходимых замечаний как бы на полях его эссе. Своей задачей я ставлю показать, зачем этот роман читать (если вы его, конечно, найдете, тираж всего несколько тысяч экземпляров) и зачем читать именно сегодня. Какие параллели могут возникнуть у современного российского читателя.
Прежде всего, Серж — левый, что для рыночного либерала не всегда есть лестная характеристика. Более того, я думаю, что для многих современных российских левых, истинных марксистов, он — икона. И действительно, молодой Серж — это такой ранний Удальцов, он и в тюрьме сидит, и общается со стрёмными людьми.
То, в чем он участвует в начале ХХ века, очень похоже на «игил», хоть и коммунистический. Акторы — бедные и готовы на все. Их завораживают терроризм, роковая судьба, жертвенность, горение и самоубийство. О способах социальных перемен понятия самые простые, ясные и радикальные. «Химик, долго слушавший, произнес со своим русско-испанским акцентом: “Все это болтовня, товарищи; для социальной войны нужны хорошие лаборатории”», — позже пишет Серж в книге воспоминаний «От революции к тоталитаризму» (1943). И вы, конечно, поняли, что имеются в виду лаборатории, где делают бомбы, а не где занимаются естествознанием. Нет, таким образом, нужды объяснять, почему русская революция 1917 года втянула Сержа в себя.
В послереволюционной России Сержа знают многие, и он тоже знает многих. Зиновьева, Балабанову (а Балабанова знает Ленина), работая в Коммунистическом интернационале, он близок к коммунистическому Олимпу. Есть версия, что «Мальчиш-Кибальчиш» Аркадия Гайдара, деда Егора Гайдара, того самого, который станет демиургом либеральных реформ в России, это своеобразной привет именно Сержу, к тому времени уже попавшему в опалу. Ведь настоящая его фамилия Кибальчич, он потомок русских народовольцев, участвовавших в покушении на царя АлександраII.
Но Сержей — три в одном или, во всяком случае, точно два. Первый, как я уже написал, это глупенький Удальцов, что, в общем, не очень страшно. Вспоминая свое не очень сытое детство, я нахожу, что тоже мог бы стать «истинно левым», если бы это детство было менее сытым хотя бы на микрон. А контрасты Франции и Бельгии в концеXIX, когда Серж формировался как личность, были таковы, что точно все хотелось забрать и поделить по справедливости. Если теория социализма Маркса в чем-то и не удовлетворяла людей типа Сержа, то только тем, что не была достаточно короткой и прямой, но часто оседлывалась партийными бюрократами и начетчиками.«Социализм являл собой реформизм, парламентаризм, отталкивающее доктринерство, — писал Серж. — Его прямолинейность воплощалась в Жюле Геде, видевшем будущее общество таким, где все жилища будут похожи друг на друга, со всемогущим государством, нетерпимым по отношению к инакомыслящим. Нищету доктрины довершало то, что в нее никто не верил». Сержу мерещился истинный социализм и казалось, что можно нырнуть в Утопию еще глубже. И вот тут наконец рождается мудрый Серж № 2. Тот, который взращивал Утопию, побывал в ней, разочаровался и попытался совершить побег. Этот Серж нам дорог созвучностью траекторий, ведь и мы как поколение тоже побывали в загнивающей социалистической Утопии, всю жизнь думали о побеге. Казалось, как Серж, сбежали в девяностых, но в нулевых за преодоленной тюремной стеной обнаружили ров. Серж понял тщету побега и его обреченность, наполнил этим пониманием творчество, сочиняя настоящую глубокую литературу и поэзию.
Вообще-то, Серж не единственный такой обреченной беглец.
Таким был Старик — Лев Троцкий. Таким был еще один очень похожий по биографической траектории персонаж — Николай Валентинов, прошедший путь от боевика, знакомца Ленина, до политического публициста и политического эмигранта во Франции. Их жизненный опыт ценен, как ценен опыт грешников, о которых сказано: «Порадуйтесь со мною: я нашел мою пропавшую овцу. Сказываю вам, что так на небесах более радости будет об одном грешнике кающемся, нежели о девяноста девяти праведниках, не имеющих нужды в покаянии (Лк. 15, 6-7).
Серж — троцкист, осужденный в СССР как троцкист, но, тем не менее, убежавший из Утопии дальше Троцкого, отчего последний относился к нему с недоверием — как к ренегату. Характеристика, данная сыном Троцкого от имени «Бюллетеня оппозиции», в общем-то верна: «Некоторые друзья спрашивают нас, каково отношение Виктора Сержа к IV Интернационалу. Мы вынуждены ответить, что это есть отношение противника. С самого своего появления заграницей Виктор Серж не переставал метаться. Иначе как «метанием» его политическое поведение определить нельзя. Ни по одному вопросу он не предъявил ясных, отчетливых соображений, возражений или предложений. Зато он поддерживал неизменно тех, которые уходили от IV Интернационала, все равно куда: вправо или влево». Сподвижники Троцкого просто не поняли, что Серж № 3 — пророк. Он уже ясно предвидел, что Революция за справедливость закончится столкновением безликих социальных машин, когда по одну сторону окажутся те, кто захочет тушить окурки в царском фарфоре, а по другую — готовые пестовать тоталитарное государство.
«Лытаев тихо сказал: – Парфёнов, им нужно жить.
– Да, это хуже всего. И они воруют. Делают из шинельного сукна домашние тапочки и продают их на рынке по сорок рублей. Рабочим нужно жить, но не нужно, чтобы умерла революция. Когда я говорю им это, находятся такие, которые отвечают: “А мы из-за неё не передохнем?”» («Завоеванный город»).
Даже блокадный Ленинград будет показан Сержем не столько героически, сколько как один из полюсов человеческой обреченности, что радикально для первых послевоенных произведений. Это как бы чувство ХХIвека.
***
Роман «Когда нет прощения» — пророческий, он пророчествует гибель автора, гибель Утопии, обреченность бегства, и это, очевидно, парафраз убийства Троцкого от рук агентов НКВД в Мексике (Серж помогает похоронить Троцкого и тоже умирает в Мексике). Как был парафразом убийства Кирова, которое запустило Большой террор, другой его известный роман — «Дело Тулаева» (1948). Однако, как и всякая истинно большая литература, он — многоплановый и не детерминирован конечным толкованием. На самом деле, мы так и не поняли, когда нет прощения, кому нет прощения и почему нет прощения.
По моей версии, прощения нет всему ХХ веку, акторы которого опрокинули мир в безумие. Что же касается Дмитрия Петрова, написавшего послесловие к первому (надеюсь, не последнему) русскому изданию, то для него, очевидно, прощение все же есть, ведь Петров верующий, верит в разумность происходящего, и он прозревает в творчества Сержа какие-то христианские нотки. Мне же, однако, ближе философия отчаяния, ведь эпоха Утопии, сомкнувшая небосвод над головами Троцкого, Сержа, Валентинова, героев романа «Когда нет прощения», над нами всеми, так и не закончилась, продолжила свой губительный путь, и Серж это очень ясно пророчествовал. Просвета не будет…
А теперь: почему эту книгу надо читать сегодня.
Потому что мы опять входим в Революцию, испытывая потребность в справедливо организованной Вселенной. А в революцию обычно входят идеалисты, а выходят из нее беглецы.
Иллюстрации из книги Виктора Сержа «Когда нет прощения»; пер. с франц. Ю.В. Гусевой. — Москва: Издательство Циолковский, 2017. — 360 с.