Невесомость. Часть 2
12 января, 2019 3:21 пп
PHIL SUZEMKA
— Ленк, а ты что, правда, танк от вертолёта не отличаешь?
Она обернулась:
— Ну, Свечин!!! Уже и тебе насвистел? Я, чтоб ты знал, сдавала «состав и вооружение морской пехоты Великобритании». Конкретно — Третьей Бригады. Там без танков. Про танки с вертолётами это Машка Литвинова. Нас всё время путают: Литвинова — Литовченко. Но Свечин-то какая сволочь. Он-то точно знал, что это не я! Вот гад! Это он тебя так соблазняет: типа все бабы — дуры.
***
Я не понимал, чего добивается засланный казачок. Найти у меня запрещённую литературу? — Так я ему её и показал! Выспросить про отношения с Ленкой? — Так я ему о них и поведал!
— Да просто пасут, — предположил Рыбочкин. — Смотрят что да как. Мало ли на чём ты проколешься. На антисоветчине, на пьянстве, на аморалке. Им лишь бы за что уцепиться. Значит, или сигнал, или конкретный заказ. Чтоб не выпустить, чтоб загнать по распределению в Сибирь, чтоб ты не путался у них в Москве под ногами.
— Я и так не путаюсь, меня и так загонят.
— Ты у полковника Литовченко путаешься.
— Тоже нет: у него дочь замуж выходит. А от мужа она ко мне бегать не станет. Ленка нормальная.
— Это ты знаешь, что она нормальная, а полковник не подозревает даже. У них там у всех мозги давно кривые.
***
Перегрузка исчезла так же мгновенно, как и появилась, а следом я почувствовал, что отрываюсь от сиденья и начинаю взлетать. Передо мной проплыл Морковкин, потом Рыбочкин, потом ещё кто-то. Сам я ударился унтом о потолок и полетел в сторону кабины. Там, морской звездой распластавшись по потолку, визжала девочка из первого захода, а по всему фюзеляжу как в замедленной съёмке плыли и переворачивались. путаясь в леерах и вытяжных фалах люди.
Где-то я читал, что в невесомости надо вести себя так, словно ты плывёшь под водой. Да куда там! Сильно рванув руками в разные стороны, я попробовал «нырнуть» под Морковкина, чтобы ухватиться за сиденье или за шедший вдоль борта поручень, но вместо «нырка» выполнил какую-то сложную пилотажную фигуру. Меня закрутило и понесло под потолком в хвост, пока я не ткнулся в летавший там американский Parafoil инструктора.
Крутились и вертелись в воздухе все. И только опытный Герасим, вцепившись руками в сиденье и зажав под ним ноги, продолжал сидеть, гневно глядя снизу вверх на вакханалию, творившуюся под потолком. Взбунтовавшимися кильками бесились парашютисты в железной банке фюзеляжа Ан-2. Пролетая над гнездом Герасима, я опять встретился с ним взглядом. В глазах у него не было страха, в них читался протест.
***
Что окончательно добило в стукаче — предложение съездить с ним к его маме в Одессу. После этого я не выдержал и, кипя, сам пошёл в первый отдел.
— Забирайте его, — попросил я. — Вы прислали, вы и забирайте.
Человек в шикарном замшевом пиджаке встал из-за стола, обошёл его и встал у меня за спиной:
— Вы сказали, он стукач?
— Я не говорил этого слова. Я просто сказал, что он за мной следит. Он достал уже!
— Ну, хорошо! Вы не сказали «стукач». Пусть не стукач: сотрудник, осведомитель, как хотите. Только у меня вопрос: вы пришли ко мне и рассказали про этого человека. А теперь подумайте: сами-то вы кто после этого? Не стукач? Не осведомитель? Не сексот? Не добровольный сотрудник? Именно добровольный. Я же не вызывал вас, верно? Вы ведь сами пришли?
Растерявшись, я молчал. Весь мой гнев куда-то слился.
— Идите, — холодно бросил он, возвращаясь к бумагам на своём столе. — Человек вас просто пригласил к маме. Свечин ведь тоже звал в Одессу? А у него там и мамы никакой нет. Вы же знаете, чего он от вас хочет. Вон даже Солженицина подарил. Надеется.
— Знаю, конечно. Потому и не еду никуда.
— Идите, — повторил он. — Заметим: я ничего не записывал и ничего не предлагал подписать вам. Идите! Просто идите и подумайте.
***
Я не помню, сколько это продолжалось. Говорят — не больше пяти-шести секунд, хотя мне так не показалось. По-моему, я там минут десять летал.
В какой-то момент мы посыпались вниз, падая друг на друга. Я упал на продолжавшего сидеть Герасима, сильно ударив его по коленке прибором раскрытия. Из открывшейся кабины быстро вышел инструктор, быстро прошёл в хвост, по пути проверяя карабины на леерах, быстро надел свой Parafoil. Замигала зелёная лампочка, загудела сирена.
— Первый пошёл! — сказал инструктор, раскрывая люк.
Какой там первый! — оба захода как попало, словно горох из рваного мешка, высыпались через люк за борт. Но, как вскоре выяснилось, приключения ещё не закончились.
***
— Не хочу тебя расстраивать, но в первом знают, что ты меня в Одессу зазываешь, — сказал я Свечину.
— Откуда?
— Понятия не имею.
— А ты откуда знаешь, что они знают?
— Ходил к ним. На стукача жаловался. Так меня ж стукачом и обозвали в итоге.
— А стукач тебя чем не устроил?
— В Одессу звал, как и ты. Я уже думал, вы сговорились. Только он к маме звал.
Полковник всё-таки расстроился:
— Ну, хочешь к маме — поехали к маме. Только она в Свердловске. А то тебя уже кто попало вербует…
***
…Дальше события начали быстро цепляться одно за другое. Пробормотав «шестьсот двадцать один, шестьсот двадцать два, шестьсот двадцать три», я дёрнул кольцо и парашют раскрылся. Меня закачало в подвеске, двумя большими пальцами я подоткнул основную лямку под себя и глянул наверх. Купол раскрылся полностью, стропы не перехлёстнуты. Нормально. Теперь — отключить прибор. Сдёрнув зубами перчатку, я уже почти взялся за красную стропу и тут меня развернуло ветром и я увидел, как метрах в ста от меня и чуть ниже сходятся купола у Герасима и Морковкина.
— Герасим! — изо всех сил заорал я. — Ге-ра-сим!!!
Он не слышал. Их купола погасили друг друга уже на одну четвёртую каждый, а Герасим с Морковкиным летели спинами друг к другу и ничего не видели. Скорость снижения у них начала заметно увеличиваться, а купола продолжали сходиться, гася друг друга.
— Герасим! Лёшка! Схóдитесь! — продолжал орать я. — Да вашу ж мать!!! Схождение!
Когда они меня наконец услышали, раздался треск. Тот самый треск ППК-У, который длится три секунды. Не отключённый мною прибор дернул чеку, запаска раскрылась. Я ещё успел увидеть, как натянул один из свободных концов Герасим, стремясь скольжением уйти от Морковкина, но потом мне стало совсем не до них.
Купол запаски, затенённый основным, упал вниз, стропы прошли между ног, потом прилетел порыв ветра, запаска резко наполнилась, меня дёрнуло и перевернуло вверх ногами. Через плечо я увидел, как вокруг основных строп оборачивается купол запасного парашюта и как его стропы начинают стягивать стропы Дэ-шестого. Я летел головой к земле.
***
— Вы летите в пропасть, — равнодушно резюмировали в деканате. — С сессией проблемы. И с посещениями.
— У меня всё сдано, — не понял я. — Весь материал. И пропуски закрыты. Можно проверить, справки у вас.
— И политлексика сдана?
— И политлексика, и The Three Men, и фонетика — всё.
— И тем не менее, судя по документам, вы летите в пропасть. Мы не знаем, как вам удастся выпутаться.
***
Я летел к земле вниз головой и не знал, как выпутаться. Запаска продолжала стягивать стропы основного. Началось вращение. Страха почему-то не было. Из самолёта выпрыгивать было страшно, а сейчас я не боялся. Мысли были короткими, чёткими: «Поймать один из свободных концов. Дотянуться до полукольца. Зацепить стропу, стянуть запаску с основного».
Подтянувшись на подвеске, я попытался ухватиться за свободный конец, чтоб потащить его на себя. Но меня не только вращало, а ещё и трепало. Конец ускользал. Кое-как, с третьей-четвёртой попытки мне удалось его поймать.
Дальше было проще: подтянув его к себе, я схватился за полукольцо на свободном и зацепил, наконец, одним пальцем стропу, Вращение и тряска продолжались, но я уже мог вытягивать стропу на себя. Потом ещё одну, ещё. В руках уже был целый жгут. Стоило бороться! Я тянул и тянул стропы, перехватывая руки. Запаска медленно — мне казалось, слишком медленно — лезла вниз, освобождая спутанный её Д-6.
«Laskuvarjo, — билось в голове. — Laskuvarjo. Парашют по-фински — laskuvarjo. А как, интересно, будет «запасной парашют»? Может, vara laskuvarjo?..»
***
Я не верил в то, что разрыв ей дался так легко, как она это изобразила. Просто знал, что она умеет себя контролировать. Говорила: отец учил этому с детства. И к точности он её тоже приучил: Ленка никогда никуда не опаздывала. Допустимое отклонение не превышало пяти минут. С ней вообще было хорошо.
***
Окончательно распутаться удалось метрах в ста от земли. Хлопнув, основной парашют наполнился, его скрученные стропы начали расправляться, вращая меня сначала в одну, потом в другую сторону. Пока крутило, я смотал запаску, крепко зажал её между коленями и перед самой землёй даже успел развернуться по ветру.
После приземления меня ещё метров десять протащило по снегу, но нижними стропами я быстро погасил купол и уже совершенно без сил перевернулся на спину. С двух сторон к месту, где я лежал, бежали Лёшка с Герасимом.
— Живой?!
— Лёш! — спросил я. — А как будет ««запасной парашют»? Vara laskuvarjo?
— Просто varavarjo, без lasku. Ты как?
— Нормально.
— Мишку Рыбочкина чуть самолётом не задавило, — возбуждённо затараторил Герасим. — Мишка на взлётку приземлился, купол погасил и давай стропы бесконечной петлёй вязать. А тут очередной борт взлетает. Мы Мишке орём «уходи», а он не уходит. Смотрит на самолёт и не уходит. Тут лётчик, наверно, понял, что Рыбочкин не уйдёт и перепрыгнул через него. Мишка пригнулся только, чтоб лыжами не долбануло…
Герасим с Морковкиным начали собирать мой купол, вязать стропы. Я их почти не видел. Лежал на снегу и смотрел вверх. Меня словно унесло в те самые «условия нереальности».
Не вставая, я сбросил шлем и почувствовал, что голове стало очень холодно. Снял перчатку, протянул руку — голова была мокрой, будто её только что окунули в ведро. Расстегнул куртку, сунул руку за пазуху. По груди ручьями лился пот. И вот только тут мне стало страшно.
Я лежал на спине и смотрел в небо, из объятий которого только что выпутался. Сейчас я видел каждое своё движение там, каждую из ошибок, которые, сложившись в цепочку, едва не привели к беде. Спокойно, детально, разбирая про себя ошибку за ошибкой, я прогонял страх. И он потихоньку уходил, растворялся, таял.
…Если я правильно запомнил рассказ Герасима, невесомость создаётся так. Самолёт разгоняется по прямой, потом лётчик резко берёт штурвал на себя, машина задирает нос и в тот момент, когда она вот-вот сорвётся, штурвал отдаётся вперёд, а рукоятка газа сдвигается назад. И тогда самолёт начинает «проваливаться» в свободном падении. Тут и наступает момент невесомости. Герасим об этом только слышал, сам никогда не пробовал. В армии такими глупостями не занимались. А тут вот — на тебе! Повезло, так повезло. Инструктор и лётчик решили пошутить.
Я смотрел в небо и понимал: настоящая невесомость была не там, не в самолёте. Она наступила только сейчас. Я лежал на земле, но все связи с землёй порвались. Меня ничто не держало. Это было то, о чём мечтала Литовченко. Мне ничего здесь было не нужно. Где-то очень далеко, на самом краю сознания колыхались расплывчатые, неясные лица Свечина, человека из первого отдела, моего стукача. Но их как будто никогда не было в моей жизни. Сила притяжения исчезла. Гравитации не существовало. И даже Ленка меня больше не держала.
***
Последний разговор произошёл вечером перед прыжком. Она появилась на пять минут сказать, что больше не придёт и что не надо её встречать после занятий. Поцеловались, она исчезла. А я почувствовал себя как покойник с завода Усачёва: меня расплющили, впечатали в прорезиненную ткань и скатали в рулон.
Но это было вчера. Сегодня я уже не чувствовал себя рулоном. И вообще ничего не чувствовал.
Я знал, что её уже никогда у меня не будет. Я знал, что уйду из института. Я знал, что никогда не поеду в Одессу — слишком негативными были ассоциации. Было понятно, что придётся всё выстраивать заново. Но сейчас мне было всё равно. Единственное, что хоть как-то всплыло в сознании — это то, что я всё-таки распустил чужую запаску. Но даже мысль об этом, появившись, сразу исчезла.
Я лежал на снегу и смотрел в небо. Я был в невесомости.
PHIL SUZEMKA
— Ленк, а ты что, правда, танк от вертолёта не отличаешь?
Она обернулась:
— Ну, Свечин!!! Уже и тебе насвистел? Я, чтоб ты знал, сдавала «состав и вооружение морской пехоты Великобритании». Конкретно — Третьей Бригады. Там без танков. Про танки с вертолётами это Машка Литвинова. Нас всё время путают: Литвинова — Литовченко. Но Свечин-то какая сволочь. Он-то точно знал, что это не я! Вот гад! Это он тебя так соблазняет: типа все бабы — дуры.
***
Я не понимал, чего добивается засланный казачок. Найти у меня запрещённую литературу? — Так я ему её и показал! Выспросить про отношения с Ленкой? — Так я ему о них и поведал!
— Да просто пасут, — предположил Рыбочкин. — Смотрят что да как. Мало ли на чём ты проколешься. На антисоветчине, на пьянстве, на аморалке. Им лишь бы за что уцепиться. Значит, или сигнал, или конкретный заказ. Чтоб не выпустить, чтоб загнать по распределению в Сибирь, чтоб ты не путался у них в Москве под ногами.
— Я и так не путаюсь, меня и так загонят.
— Ты у полковника Литовченко путаешься.
— Тоже нет: у него дочь замуж выходит. А от мужа она ко мне бегать не станет. Ленка нормальная.
— Это ты знаешь, что она нормальная, а полковник не подозревает даже. У них там у всех мозги давно кривые.
Перегрузка исчезла так же мгновенно, как и появилась, а следом я почувствовал, что отрываюсь от сиденья и начинаю взлетать. Передо мной проплыл Морковкин, потом Рыбочкин, потом ещё кто-то. Сам я ударился унтом о потолок и полетел в сторону кабины. Там, морской звездой распластавшись по потолку, визжала девочка из первого захода, а по всему фюзеляжу как в замедленной съёмке плыли и переворачивались. путаясь в леерах и вытяжных фалах люди.
Где-то я читал, что в невесомости надо вести себя так, словно ты плывёшь под водой. Да куда там! Сильно рванув руками в разные стороны, я попробовал «нырнуть» под Морковкина, чтобы ухватиться за сиденье или за шедший вдоль борта поручень, но вместо «нырка» выполнил какую-то сложную пилотажную фигуру. Меня закрутило и понесло под потолком в хвост, пока я не ткнулся в летавший там американский Parafoil инструктора.
Крутились и вертелись в воздухе все. И только опытный Герасим, вцепившись руками в сиденье и зажав под ним ноги, продолжал сидеть, гневно глядя снизу вверх на вакханалию, творившуюся под потолком. Взбунтовавшимися кильками бесились парашютисты в железной банке фюзеляжа Ан-2. Пролетая над гнездом Герасима, я опять встретился с ним взглядом. В глазах у него не было страха, в них читался протест.
Что окончательно добило в стукаче — предложение съездить с ним к его маме в Одессу. После этого я не выдержал и, кипя, сам пошёл в первый отдел.
— Забирайте его, — попросил я. — Вы прислали, вы и забирайте.
Человек в шикарном замшевом пиджаке встал из-за стола, обошёл его и встал у меня за спиной:
— Вы сказали, он стукач?
— Я не говорил этого слова. Я просто сказал, что он за мной следит. Он достал уже!
— Ну, хорошо! Вы не сказали «стукач». Пусть не стукач: сотрудник, осведомитель, как хотите. Только у меня вопрос: вы пришли ко мне и рассказали про этого человека. А теперь подумайте: сами-то вы кто после этого? Не стукач? Не осведомитель? Не сексот? Не добровольный сотрудник? Именно добровольный. Я же не вызывал вас, верно? Вы ведь сами пришли?
Растерявшись, я молчал. Весь мой гнев куда-то слился.
— Идите, — холодно бросил он, возвращаясь к бумагам на своём столе. — Человек вас просто пригласил к маме. Свечин ведь тоже звал в Одессу? А у него там и мамы никакой нет. Вы же знаете, чего он от вас хочет. Вон даже Солженицина подарил. Надеется.
— Знаю, конечно. Потому и не еду никуда.
— Идите, — повторил он. — Заметим: я ничего не записывал и ничего не предлагал подписать вам. Идите! Просто идите и подумайте.
Я не помню, сколько это продолжалось. Говорят — не больше пяти-шести секунд, хотя мне так не показалось. По-моему, я там минут десять летал.
В какой-то момент мы посыпались вниз, падая друг на друга. Я упал на продолжавшего сидеть Герасима, сильно ударив его по коленке прибором раскрытия. Из открывшейся кабины быстро вышел инструктор, быстро прошёл в хвост, по пути проверяя карабины на леерах, быстро надел свой Parafoil. Замигала зелёная лампочка, загудела сирена.
— Первый пошёл! — сказал инструктор, раскрывая люк.
Какой там первый! — оба захода как попало, словно горох из рваного мешка, высыпались через люк за борт. Но, как вскоре выяснилось, приключения ещё не закончились.
— Не хочу тебя расстраивать, но в первом знают, что ты меня в Одессу зазываешь, — сказал я Свечину.
— Откуда?
— Понятия не имею.
— А ты откуда знаешь, что они знают?
— Ходил к ним. На стукача жаловался. Так меня ж стукачом и обозвали в итоге.
— А стукач тебя чем не устроил?
— В Одессу звал, как и ты. Я уже думал, вы сговорились. Только он к маме звал.
Полковник всё-таки расстроился:
— Ну, хочешь к маме — поехали к маме. Только она в Свердловске. А то тебя уже кто попало вербует…
…Дальше события начали быстро цепляться одно за другое. Пробормотав «шестьсот двадцать один, шестьсот двадцать два, шестьсот двадцать три», я дёрнул кольцо и парашют раскрылся. Меня закачало в подвеске, двумя большими пальцами я подоткнул основную лямку под себя и глянул наверх. Купол раскрылся полностью, стропы не перехлёстнуты. Нормально. Теперь — отключить прибор. Сдёрнув зубами перчатку, я уже почти взялся за красную стропу и тут меня развернуло ветром и я увидел, как метрах в ста от меня и чуть ниже сходятся купола у Герасима и Морковкина.
— Герасим! — изо всех сил заорал я. — Ге-ра-сим!!!
Он не слышал. Их купола погасили друг друга уже на одну четвёртую каждый, а Герасим с Морковкиным летели спинами друг к другу и ничего не видели. Скорость снижения у них начала заметно увеличиваться, а купола продолжали сходиться, гася друг друга.
— Герасим! Лёшка! Схóдитесь! — продолжал орать я. — Да вашу ж мать!!! Схождение!
Когда они меня наконец услышали, раздался треск. Тот самый треск ППК-У, который длится три секунды. Не отключённый мною прибор дернул чеку, запаска раскрылась. Я ещё успел увидеть, как натянул один из свободных концов Герасим, стремясь скольжением уйти от Морковкина, но потом мне стало совсем не до них.
Купол запаски, затенённый основным, упал вниз, стропы прошли между ног, потом прилетел порыв ветра, запаска резко наполнилась, меня дёрнуло и перевернуло вверх ногами. Через плечо я увидел, как вокруг основных строп оборачивается купол запасного парашюта и как его стропы начинают стягивать стропы Дэ-шестого. Я летел головой к земле.
— Вы летите в пропасть, — равнодушно резюмировали в деканате. — С сессией проблемы. И с посещениями.
— У меня всё сдано, — не понял я. — Весь материал. И пропуски закрыты. Можно проверить, справки у вас.
— И политлексика сдана?
— И политлексика, и The Three Men, и фонетика — всё.
— И тем не менее, судя по документам, вы летите в пропасть. Мы не знаем, как вам удастся выпутаться.
Я летел к земле вниз головой и не знал, как выпутаться. Запаска продолжала стягивать стропы основного. Началось вращение. Страха почему-то не было. Из самолёта выпрыгивать было страшно, а сейчас я не боялся. Мысли были короткими, чёткими: «Поймать один из свободных концов. Дотянуться до полукольца. Зацепить стропу, стянуть запаску с основного».
Подтянувшись на подвеске, я попытался ухватиться за свободный конец, чтоб потащить его на себя. Но меня не только вращало, а ещё и трепало. Конец ускользал. Кое-как, с третьей-четвёртой попытки мне удалось его поймать.
Дальше было проще: подтянув его к себе, я схватился за полукольцо на свободном и зацепил, наконец, одним пальцем стропу, Вращение и тряска продолжались, но я уже мог вытягивать стропу на себя. Потом ещё одну, ещё. В руках уже был целый жгут. Стоило бороться! Я тянул и тянул стропы, перехватывая руки. Запаска медленно — мне казалось, слишком медленно — лезла вниз, освобождая спутанный её Д-6.
«Laskuvarjo, — билось в голове. — Laskuvarjo. Парашют по-фински — laskuvarjo. А как, интересно, будет «запасной парашют»? Может, vara laskuvarjo?..»
Я не верил в то, что разрыв ей дался так легко, как она это изобразила. Просто знал, что она умеет себя контролировать. Говорила: отец учил этому с детства. И к точности он её тоже приучил: Ленка никогда никуда не опаздывала. Допустимое отклонение не превышало пяти минут. С ней вообще было хорошо.
Окончательно распутаться удалось метрах в ста от земли. Хлопнув, основной парашют наполнился, его скрученные стропы начали расправляться, вращая меня сначала в одну, потом в другую сторону. Пока крутило, я смотал запаску, крепко зажал её между коленями и перед самой землёй даже успел развернуться по ветру.
После приземления меня ещё метров десять протащило по снегу, но нижними стропами я быстро погасил купол и уже совершенно без сил перевернулся на спину. С двух сторон к месту, где я лежал, бежали Лёшка с Герасимом.
— Живой?!
— Лёш! — спросил я. — А как будет ««запасной парашют»? Vara laskuvarjo?
— Просто varavarjo, без lasku. Ты как?
— Нормально.
— Мишку Рыбочкина чуть самолётом не задавило, — возбуждённо затараторил Герасим. — Мишка на взлётку приземлился, купол погасил и давай стропы бесконечной петлёй вязать. А тут очередной борт взлетает. Мы Мишке орём «уходи», а он не уходит. Смотрит на самолёт и не уходит. Тут лётчик, наверно, понял, что Рыбочкин не уйдёт и перепрыгнул через него. Мишка пригнулся только, чтоб лыжами не долбануло…
Герасим с Морковкиным начали собирать мой купол, вязать стропы. Я их почти не видел. Лежал на снегу и смотрел вверх. Меня словно унесло в те самые «условия нереальности».
Не вставая, я сбросил шлем и почувствовал, что голове стало очень холодно. Снял перчатку, протянул руку — голова была мокрой, будто её только что окунули в ведро. Расстегнул куртку, сунул руку за пазуху. По груди ручьями лился пот. И вот только тут мне стало страшно.
Я лежал на спине и смотрел в небо, из объятий которого только что выпутался. Сейчас я видел каждое своё движение там, каждую из ошибок, которые, сложившись в цепочку, едва не привели к беде. Спокойно, детально, разбирая про себя ошибку за ошибкой, я прогонял страх. И он потихоньку уходил, растворялся, таял.
…Если я правильно запомнил рассказ Герасима, невесомость создаётся так. Самолёт разгоняется по прямой, потом лётчик резко берёт штурвал на себя, машина задирает нос и в тот момент, когда она вот-вот сорвётся, штурвал отдаётся вперёд, а рукоятка газа сдвигается назад. И тогда самолёт начинает «проваливаться» в свободном падении. Тут и наступает момент невесомости. Герасим об этом только слышал, сам никогда не пробовал. В армии такими глупостями не занимались. А тут вот — на тебе! Повезло, так повезло. Инструктор и лётчик решили пошутить.
Я смотрел в небо и понимал: настоящая невесомость была не там, не в самолёте. Она наступила только сейчас. Я лежал на земле, но все связи с землёй порвались. Меня ничто не держало. Это было то, о чём мечтала Литовченко. Мне ничего здесь было не нужно. Где-то очень далеко, на самом краю сознания колыхались расплывчатые, неясные лица Свечина, человека из первого отдела, моего стукача. Но их как будто никогда не было в моей жизни. Сила притяжения исчезла. Гравитации не существовало. И даже Ленка меня больше не держала.
Последний разговор произошёл вечером перед прыжком. Она появилась на пять минут сказать, что больше не придёт и что не надо её встречать после занятий. Поцеловались, она исчезла. А я почувствовал себя как покойник с завода Усачёва: меня расплющили, впечатали в прорезиненную ткань и скатали в рулон.
Но это было вчера. Сегодня я уже не чувствовал себя рулоном. И вообще ничего не чувствовал.
Я знал, что её уже никогда у меня не будет. Я знал, что уйду из института. Я знал, что никогда не поеду в Одессу — слишком негативными были ассоциации. Было понятно, что придётся всё выстраивать заново. Но сейчас мне было всё равно. Единственное, что хоть как-то всплыло в сознании — это то, что я всё-таки распустил чужую запаску. Но даже мысль об этом, появившись, сразу исчезла.
Я лежал на снегу и смотрел в небо. Я был в невесомости.