«Не придумал ничего лучшего, чем положить обрез в красный кут, за иконы…»
9 октября, 2018 7:57 дп
PHIL SUZEMKA
Phil Suzemka:
ТИРЛИЧ. Часть Пятая и Последняя
(часть четвёртая здесь)
— Деда твово схоронили…
— Знаю, — ответил я.
— Кричал сильно, як помирал, — продолжил Иван, — Мишка Грабка пришёл, казал, надо доску с потолка вырвать…
— Точно?! И дед это слышал?! Вырвали?!
— Кажут, вырвали… И дед то чуял. Мене не було. Я к ему за неделю до того заходил. Крепко наказывал уезжать. Санька, кажет, уехал и ты подавайся. Глянь, шо дал!
Иван вытащил из кармана жестяную коробку из-под леденцов, открыл. Внутри лежал цветок.
— Бачишь, и не повял за три недели. Як токо шо сорватый, глянь!
— Тирлич, — кивнул я, — закрой и спрячь. Мне нельзя.
***
…Лес был светел, а гроза, начавшаяся после полуночи, осветила его ещё сильней. На куст орешника брошена наша мокрая одежда. Я смотрел, как, балансируя на поваленном дереве, ведьма отжимает влажные волосы. Дождь над нами почти кончился, хоть молнии не унимались.
— Боишься? – удивляется ведьма. – Не бойсь, то – Дуня. То она со Змеем играется. Во она молодец! А ты не дрожи, маленький, Дуня добрая, яна нас не убьет.
Подняв к небу глаза, нетопырь смотрел какое-то время вверх. Потом, словно что-то вспомнив, наклонился к траве. Её ладони коснулись какого-то цветка. Она опустилась на колени и быстро-быстро растерла цветок в ладонях.
— Иди ко мне, — позвала она.
В лес за рекой падали косые молнии, в их вспышках я видел крупные капли, стекавшие по хрупким плечам ведьмы, падающие с её бёдер в траву.
— Иди, — повторила она, поворачиваясь ко мне, и поднимаясь с колен. — Ну, иди-иди…
Я подошёл. Нетопырь провёл влажными от дождя пальцами у меня по груди, по внутренним поверхностям рук, потом, нагнувшись — под коленями.
— Ну вот, — прошептала она, распрямляясь, — ну вот. Так хорошо. Так ладно, маленький.
— Что это? – спросил я.
— Не бойсь, не то, шо ты думаешь. То лучше. То – тирлич. Ты меня не забудешь.
— Тонька, — спросил я, — а с чего ты взяла, что я тебя когда-то забывал?..
***
— А завербовался куда?
— Дак это… — Иван мотнул головой назад, — якись-то карьеры… С рудой чи ещё там с чем. На север, короче. Я б не споймал, дак у нас поезд поменявсь. Ночью во едем. Ну, я и давай тебе шукать. А хто ж знал, шо эта ваша Москва глумная такая! В метро залез, дак там токо одно и знают — «переход туда, переход суда», а як на улицу вылезть, нихто не кажет! Три часа, як Потяпкин кобель, по всем веткам носився! То серая, то яка-сь зелёная, шоб их антонов огонь попёк! Бачу — Сокольники нарисоваты, а где яны, тые Сокольники? — раз, и вже опять нема… Глупство тут у вас, Сань, с тым метрóм вашим!
— А Мишка-то Грабка сам живой ещё?
— А шо ему?! Да и Петька-лесник ничего себе, токо боязливый якись-то стал, с хатки не вылазит. И бабка Арина живая. Хоть ты шо старухе делай! — молодец бабка. До сих пор всех лечит. И зубы и шо хотишь. Помнишь Арину?
— Помню.
***
— Теперь ты меня всегда будешь помнить, — повторила ведьма.
— Я тебя и так не забуду, Тонька.
— Молчи, молчи, — говорила она. – Я знаю, как надо… Ты хотишь наверх? Туда, где Змей?
— Мне… мне страшно, — прошептал я, сжимая ладонями плечи нетопыря.
Ладони услышали дрожь этих плеч, расправлявшихся в крылья.
— Не надо… Пожалуйста, не сейчас. Я боюсь…
Она отошла от меня и снова глянула на небо.
— Жалко. Глупенький ты ещё. А там хорошо.
— А что там?
— Там? – засмеялся нетопырь. – Там! А на шо тебе?
— Ты ж зовёшь.
Она замотала головой.
— Не! Ты глянь на меня. Ну! Во бояка! А ещё хлопец – голой девки спугался. Ну, куда тебя звать! Рано тебе…
***
В Гаврилову Гуту мы въехали в самый разгар сева.
— Глянь, собаки якие! — толкнул меня Ванька. — Все и эти сволоты ногами содют!
Гутовские и вправду сосредоточенно втаптывали пятками в землю картошку и шли по бороздам, не сгибаясь.
— Зла на их не хватает, подлюки такие, — сплюнул Ванька и протянул руку, — а вон и бабкина хата, Сань! Поехали давай!
У хаты мы обнаружили древнющего деда – того самого второго Аринина мужика, которому Ванькин батька приходился «второюродным племянником». Дед лазал по молодой крапиве вдоль плетня, втыкая недостающие палки орешника.
— Здоров, деда! – заорал Ванька
— Горóжку горожý! – приветливо откликнулся старик.
— Здоров, кажу! – ещё громче крикнул Иван.
— Шоб гуси не лазили, — согласно кивнул дедуля.
— А, чёрт, хряпка старая, глушня, — ругнулся Иван и глянул в окошко, — пойдём, Сань, я яе у хате бачу.
У знахарки был очередной сеанс. На лавке у стены сидела какая-то тётка, а рядом с ней – бритоголовое, гнилозубое и худущее существо лет десяти. Существо было, видать, тёткиным сыном.
Оно сидело на лавке в цветастых лоскутных трусах и чуть не сплошь было покрыто пятнами зелёнки. Те ж места его тела, которые не были замазаны, поражали невиданной даже для пацана густотой загара. Так что, и позой, и раскраской хлопец напоминал позеленевшую от времени дверную ручку.
Арина мудрила над составом. Не балуя клиентуру фармацевтическими изысками, она зачерпнула из ведёрца кружку воды, плюнула туда, кинула щепотку какой-то трухи и поставила кружку настаиваться под образа.
…Впоследствии Ванька рассказывал, что живя у Арины как-то летом, он нашёл за огородом обрез и долго думал, куда б его спрятать. Бабка отыскивала его и под печкой, и за стрехой в коровнике, и даже на чердаке, когда лазала туда мазать глиной трубу.
Ванькино счастье, что, найдя обрез, она каждый раз выкидывала его в одни и те же лопухи за хатой. В конце концов Иван не придумал ничего лучшего, чем положить обрез в красный кут, за иконы.
Некоторое время Арина исправно молилась на Ванькино оружие, била обрезу поклоны и выпрашивала у него немудрёного бабьего счастья. Правда, вскорости в деревне объявилась Ванькина мать и затеяла в хате уборку. Был Духов День, стены полагалось украшать пучками трав, красный кут был не исключением, а Ванькин обрез в эту красоту совсем не вписывался.
Примерно с неделю после этого Иван был особо заботлив и внимателен по отношению к собственной заднице. Впрочем, и мать выкинула обрез всё в те же самые лопухи…
…Бабка сняла кружку и взялась изучать расположение в ней плевка и трухи. Затем, пошептав недолгое время, она сунула кружку тётке со словами:
— Нехай выпьеть!
Пацан с любопытством сглотнул состав, по ходу дела напустив в кружку ещё и собственных соплей.
— К завтрему должно пройтить, — пообещала бабка, отпуская исцеляемых.
— Шо с им? – поинтересовался Иван.
— Нохти болять, — ответила Арина.
Она снова набрала в кружку воды, намешала все той же трухи, с минуту, задрав голову, цыркала, копя лечебную слюну. Плюнув и определив панацею под образа, Арина обратилась к родственнику:
— А у вас шо за хворьба?
— Мы не лечиться, — поспешно заявил Иван, — тут во Санька хотит за оборотня послухать.
— На шо ему? — испугалась Арина, закрывая приоткрытый рот уголком платочка.
— В институт хотит, — сурово сказал Ванька. – На витилинара. Рассказывай давай, може, ён их потом лечить будет.
Арина глядела то на нас, то на образа. Местный святой следил за ней с иконы так же сурово, как и Иван.
— А их либо уже лечуть? – ещё больше пугаясь, спросила старуха внука.
— Вже сбираются, — мрачно ответил тот. – Сейчас шо совецка власть скаже, то и буде.
— Осподи! – выдохнула Арина.
— Да нема ж твоёго бога! – заорал на нее Иван. – Космонавты летали, не бачили. Не бойсь яго, шо ён тебе сделает? – ён, даже если и ёсть, то вже старый. Рассказывай!
В хату вошел Аринин муж.
— Деда! — крикнул Иван. – Скажи ёй, нехай она нам за вовколаку расскажет!
— И правильно, — неожиданно согласился дед. – А то гуси лазют и лазют, бураки все потоптали. Вы ж за гусей балакаете, я чую?
— Оборотень гусём был? – быстро развернулся Иван на Арину.
— Не, — оторопело ответила та. – Свиння.
— Ну во и расскажи за свинню! – удовлетворённо развел руками Иван. – Санька ветелинар, яму можно. Витилинар, не? – спросил он у меня, толкая под столом ногой.
Я кивнул.
— Ой, хлопчики, — решилась Арина, почему-то клюнув на Ванькину логику. – Я-то расскажу, токо вы – никому. Не дай бог! До сельсовета дойдет, до ведьмака этого нашего, до председателя, — дак они меня и оштрахуют, и со свету сживут. Не дай бог!
— Не расскажем! – дружно пообещали мы.
***
Дед мрачно ходил по дому. Я внимательно следил за его перемещениями.
— Шо тя носит?! — не выдержала мать. — Туда-суда, туда-суда! Грязь ногами тягаешь.
— Цыть, — вяло откликнулся дед. — Помоешь, не облезешь.
— Вон чего?! — свирепо втянула мать ноздрями воздух. — А ну-ка, — оба мне с хаты и шоб я вас до обеда и не бачила тут обоих!
Она демонстративно задвигала ухватами. Дед, глянув на меня, головой показал на дверь.
— Курить ёсть? — спросил он, когда мы вышли.
Я протянул папиросу. Дед вставил её в зубы, потом вынул, снова вставил. Посмотрел на меня:
— Сам же бачишь, не выходит у тебя! Машину разбил во… Брось ты туда ездить. Не по тебе тая шапка…
— Сделаю, что по мне будет.
— Тю! — дед выбросил папиросу в траву. — О то ж я пень старый да дурный! Думал, гля! поиграется хлопец да спугается. А ты вон шо!
— Дед, — сказал я, — раньше надо было предупреждать. Сами с Кономой втянули, а теперь делаете вид, что оба ни при чём. И ты, и он. Чем ты от него отличаешься?
— Обратно к ему поедешь? — спросил он.
— Поеду, — ответил я. — Только уже не к нему: к ней.
— К ей… — нараспев повторил дед. — Ну, если к ей… Храни тя Господь, Сань. О так-то во!
— Кономе от тебя передать что?
— Передай… Передай, шо так мы с им не договаривались. Конец нашему договору. Передай, нехай забудет за мене. Совсем шоб забыл, нежить такая. Так во и передай.
***
…Было тихо. В окошко лезла сирень, лёгкий майский ветер тёр её кисти о стекло, колыхал кисейную занавеску. Аромат сирени забивал картофельный запах от чугунков, в которых стыло варево скотине, бледные лепестки слетали на скобленный стол, на пол, крашенный желтой охрой.
Аринин мужик, кряхтя, достал с загнетки листья табака, скрутил их в жгут, взял с припечка нож… Старые ходики с жестяным расписным фасадом и ржавыми стрелками мерно стучали на стене. Тихо и незаметно тянулась к полу гирька на длинной тусклой цепочке.
Два мужика прошли мимо окна, матерясь хоть и озабоченно, но мирно, по-хорошему, по делу…
И снова всё стихло. Стоял расплавленный полдень с его ленивыми полуденными бесами.
…Дед резал табак, Арина рассказывала.
— Ну и ага… Када ж то було-то? До войны ж, до колхозов, годе либо в тридцатом, чи тридцать первом?… Наша-то хата, яна во-о-н де была! Тем-то порядком, не як счас. Ага… А я-то сама в девках була. Угу! У девках бегала, да. Ну… И это… у церкву ж мы пошли. Во. Воскресенье ж, да… Ну и это … идём же ж мы. Я идём, матка моя, покойница, идём, сестра старшая с мужиком тоже ж идём. Угу. И идём… Во. А сестра, на сносях была той год. Идём… Ага. Я с маткой идём, и сестра с мужиком. Да. А это… воскресенье ж! Вся ж деревня уже ж в церкви, а мы это через сестру припозднились. Того шо чижёлая, ёй с пузом-то трудно, во и идём… Угу…
***
Вот интересно! — получается, Мишка Грабка попробовал переиграть деда Егора и силы Кономы! Такой храбрости, чтоб влезать в их старый договор, я от Мишки не ждал. А договор ведь был, и зря тогда дед сказал, что он его разрывает. Такие соглашения просто так не рвутся, чтоб сегодня — да, а завтра — нет. И дед с Кономой это знали лучше Мишки Грабки.
***
Арина продолжала рассказывать:
— А церква у нас, шоб вам знать, яна за мостком была, де общий двор счас, да! Ну. Дак во и мы ж тем порядком и идём. А хто? – дак я вам кажу: шурин с бабой-то беременные, матка моя, да я. Это ж скоко мне годов-то тогда было?
— Если в тридцатом, то тринацыть, — быстро сообразил Иван.
— Ну, тринацыть, — утерла ротик Арина, — може, даже быть и так… Угу. Ладно. Ну и идём мы… Я, сестра моя…
— Ба, ты давай вже за оборотня! – заныл Иван.
— Дак я ж за оборотня и кажу! – удивилась Арина и поймав обрывок последней мысли, продолжила, — …мужик ейный, да матка ж наша, покойница… Ну во. Угу. …Вот, значит… А во як мы все до колодезя дошли, я обернулася, бачу, — осподи, твоя сила! – свиння за нами! Така больша свиння, ой, мамочки! — шо твой лось свиння! И, главное, не за кем, гля, а за нами! Понятно, не?! А за кем? — дак я вам скажу: за мной…
— …за сестрой, за мужиком, да за маткой! – хором выпалили мы. – Потом-то что было?!
***
Я уже понимал, что ничем путным разговор с бабкой не кончится. Бред какой-то с этой её свиньёй! Но оборотни были моей последней надеждой разобраться с Ключами: не могли же лешие исчезнуть просто так! Тем более, тогда, в ту ночь, когда произошёл доведший меня до суда случай с лесником, леший действительно повёл себя как оборотень. Когда пьяный Петька толкнул меня в плечо, Зелёный выскочил из кабины лесовоза и вцепился в Петькину ногу.
— Брось! — заорал я.
Петька просто стоял столбом посреди улицы, онемев от ужаса и, я думаю, от боли: уж что-то, а сила у Зелёного и его сородичей была неимоверная — они на моих глазах сосны вырывали как осоку! Потому я и испугался за лесника и его ногу.
Но когда на мой вопль неожиданно скрипнула калитка и сосед спросил темноту «хто это тут орёть?», Зелёный исчез, а на его месте вдруг образовался мой Жук, который вообще-то сидел во дворе на цепи. Я даже удивиться не успел, как сосед подошёл к нам.
— Курите? — дружелюбно спросил он.
— Курим, — сдавленным голосом произнёс Петька и неожиданно завопил: — У его кобель кусаицца! Ты свидетель!
Тут Жук (или Зелёный? — я уже перестал понимать) зарычал и ощетинился. И одновременно со двора раздался лай. А там-то точно был Жук…
***
— Так потом что было? — повторили мы с Ванькой.
— А ничóго и не було! – испугалась Арина. — Так до мостка вот и шли: спереди я, потом матка, потом – сестра с мужиком.
— А свинья?! – хором заорали мы так, что Аринин мужик выпустил из рук табак и, отвернув ухо к двери, стал прислушиваться, не лезут ли гуси.
— А шо свиння? – выпучила Арина глаза. – И свиння, понятно, так же. Сперва мы, потом – свиння! За нами. А як до мостка дошли, мужик знакомый с церквы идет. Идёт и идёт, хоть ты шо! Прям так на свинню! Да! Во! Такий прям мужик и идёт. Свиння так-то на его глянула, развернулась и — за им. Прям за им и всё тут! И пошла, пошла, по-о-ш-ла свиння-то, токо яе и бачили! Во! Угу. Ось так во було. И не брешу! Пошла свиння и всё!
Все замолчали. Арина глядела на нас как курица, то одним, то другим глазом, и больше, похоже, ничего ценного сообщать не собиралась.
— Так то — что, — спросил я всё же, — оборотень был?
— Може, оборотень, — вконец сомлела от испуга бабка, — а, може, и так – свиння. С откудова мне знать-то? Не знаю я!
***
— …Ничóго , Сань, ничóго, не журись! – утешал меня Ванька, садясь на мотоцикл. – Я это дело расковыряю. За Арину не обижайся. Хто ж знал, шо она тут с ума выжимши. У нас вообще, я бачу, по области население напрочь без мозгов. Я радио, знаешь, слухал: дак в Москве ещё туда-суда, а як местное включили, н-ну! куда тым американцам! Не переживай!
***
Расшугав по местам Дуньку и нетопыря, что-то месивших в маленьком горшке, Конома первым делом спросил про деда.
Узнав, что Егор натурально на него плюётся, мертвяк сел на лавку и, пригорюнясь, уставился на меня:
— На балалайке либо поиграть?… Во скука-то! Ты ж, я бачу, обратно по делам?
— Угу.
Конома хлопнул в ладоши:
— Дуня! Хлопец дело предлагать хотит. Послухаем?
Из-за занавески выглянуло бессмысленное лицо Дуньки.
— А малый де?
Конома протяжно свистнул, вызывая оборотня.
— Сидáем до стола!
Он сам выволок из буфета полчетверти и расставил кружки со сколотой эмалью. Мы уселись за стол вчетвером. Конома стал суетлив и весел. От первых же ста граммов его развезло, он раскраснелся, ласково щурил поросячьи глазки, взялся о чем-то болтать. Закидывая в рот ломти старого желтого сала, смачно хрустел шкуркой. Ещё раз удивила меня Дунька: эта пропойца так и не притронулась к своей кружке. Мы с нетопырём отхлебнули по разу и сидели тихо, осторожно рассматривая друг друга. Я впервые по-настоящему увидел её глаза: черные, блестящие, они как будто распалялись изнутри каким-то огнём. Этот огонь был её интересом к тому, что сейчас происходило.
— Гля, Дуня, шось-то наш малый на хлопца так уставился? А? Не? А и хлопец, я бачу, не лучче. Гля! Може, нам их поженить, как меж людями бывае, а, Дуня?
— За тем и приехал, — наконец сказал я.
Конома, закусив от восхищения губу и раскачивая башкой, аж откинулся к стенке.
— Ой-ёй-ёй! – прошептал он, всплескивая руками. – Ось так от! Бачишь, Дуня, шо делается?! И када успели?…
— Так что? – спросил я.
— Ты шо – Дуня? Я не с тобой балакаю.
— Придётся со мной, дед. У вас, как говорится, товар, а у нас это…
— Купец! – локтями на стол кинулся дед.
— Ну, типа купца что-то…
— А, ну я понял! – кивнул мертвяк. – Ну, а шо дашь за такий товар?
— А что надо?
— Як – шо?! Ты купец, тебе и цену ставить.
— Ладно, — согласился я, — сейчас прикинем.
Стараясь себя успокоить, и для того выдержав длинную паузу, понимая, что сейчас может измениться совершенно всё, я таки выдавил то, ради чего пришёл:
— Цена? Цена такая, дед: моя душа против неё. Идёт?
Дунька вскрикнула, глядя в мою сторону глазами полными ужаса. А ещё были удивленные и радостные от этого удивления глаза маленькой ведьмы.
— Да цыть же ж вы! – мигом отрезвел Конома. – Ты это, хлопчик, по правде, либо так?
— Серьёзно, дед.
Нетопырь закрыл глаза и опустил голову.
— Ага, ага! – бормотал обескураженный мертвяк. – А чего не леший?
Не отвечая, я бросил на середину стола отвертку.
— Бачу, бачу, понял, — закивал он, — ясненько. Значит, душу?
Я молчал. Да и что мне было говорить?
***
Вечером слонялся по Хутору. И что за невезуха такая! – про оборотня хотел узнать, — так всяких свинячих страстей наслушался! Нетопыря попробуй найти… А то, что мне без него уже совсем некуда стало, я чувствовал всем нутром.
Что ж делать-то? Где его теперь искать. Конома не пустит – он деда ждет. Дед прав, я – приманка, я ему не нужен. Он и нетопыря, может, только для меня и выдумал, чтоб зацепить. Чтоб я Егора привел. А забыть? – ну как тут забыть!..
Ночью не мог уснуть. То бабка Арина в глаза лезет, то сам Конома суется. Кричит: «Малый! Малый!» А сам тарахтит зажатыми в кулаке сушеными гадючьими башками. Всё громче и громче. Вскочив, я услышал тарахтенье выезжающего со двора мотоцикла. Два часа. Куда это старому приспичило в такое время?
…Наутро объявился Иван.
— Дело ёсть!
— Опять про Арину?
— Не, другое.
Он развернул свои листки.
— Куда текёть Горемля?
— В Каспийское море, — буркнул я.
— Брешешь. Горемля текёть не туда. А куда – то я сам не знаю. Да то нам не к спеху. Може, и в Каспийско твоё. А токо во гляди теперь, с откудова яна начинается. Бачишь, Ключи? А во тут-то во нитку бачишь? То Горемля, Сань! Я ночью бегав глядеть.
Пока я спал, Ванька, матеря бабку Арину, отправился к «хатке» и, повернув от мостка вверх, добрался до Лешачьих Ключей. Горемля вытекала из болота!
— Хотел, було, и обратно пройтить, дак за мостком мене якись-то глупяк чуть мотоциклом не сшиб!
— За мостком? Где? Там же дороги нету!
— А я тебе и кажу ж – глупяк: без дороги, повз-речку. Да ночью, да без фары! Еле утёк! И во шо ещё — Бесов Млын правда ёсть. С левого берега его чуешь, а с правого — тишина. А дальше я забоялся лезть.
***
— Душу… — повторил Конома. – Душу. А куда б нам яе пристроить-то? – вдруг заволновался он. – А, Дуня? Може, под порог сховать?
— Ён не дитё, — мрачно произнесла Дунька, — да и хрещёный.
— Егор постарався, — согласился Конома. – Да и не по-нашему это – живых хлопцев под порогом ховать.
Он сунул в рот ноготь и снова уставился на Дуньку:
— Може, в чулок тебе?
Дунька вздрогнула.
— А хоть хорошая душа-то? – неожиданно спросил покойник.
Я оторвал взгляд от оборотня и пожал плечами:
— Да ничего, вроде…
— Бумага ёсть?
— Какая бумага?
— На душу. С работы, либо с армии…
— А нужно? – удивился я.
— Не, то я так… Не надо, не надо! – замахал руками Конома. – Не надо!
— Так берёшь? – спросил я.
— Погоди, погоди! – Коному, похоже, терзали ещё какие-то сомнения. Или просто он делал такой вид. – А это… А як мы тую душу с тебя вынать будем, а?
Я вытащил листок и сверток с ножом.
— Контрахт? – живо спросил Конома и, подтверждая знакомство с предметом, добавил, — Ножиком руду пускать?
— Да.
— Не, ты шо! – возмутился он. – А ну як – заражение, чи шо? Столбняк, а?
Нетопырь встрепенулся, замер, ожидая ответа. Я глянул на неё, не понимая тревоги, потом на Коному, снова на неё, пытаясь разгадать подсказку во встревоженных глазах и не понимая, что же её беспокоит. Ведь я же пришел к ней!
— Не боишься? – напомнил вопрос мертвец, поднимая нож.
— Я его одеколоном протёр.
— Конец, — прошептала ведьма, отворачиваясь.
***
… Из дома выбрался засветло. Так же как и Ванька, сначала прошёл к мостку за хаткой, а оттуда, берегом Горемли, двинул наверх, к Ключам. Речка сужалась. Все гуще была на ней ряска, всё больше коряг торчало с её дна. Когда речка превратилась в ручеёк, а ноги стали утопать в прибрежном мху, понял, что до Ключей уже совсем близко. Начало смеркаться, замерцали светляки по траве, засветились гнилушки на упавших через Горемлю осинах.
Я сел было передохнуть, но стоило мне умоститься на каком-то пне, как неожиданно со стороны болота донёсся слабый свист. Зная, что это такое – свист на Ключах – я тут же спрятался в лапах поваленной ели.
Свист повторился. Я глянул на темнеющее небо. Через ветки было видно, как сходились высоко над головой чёрные деревья, словно кто-то стянул их верхушки верёвкой. В рваном оконце медленно, как под действием проявителя, проступила луна. Сверху захлопали крылья, на ствол ели опустился дятел. Посмотрел на меня, дюбнул клювом по коре. Снова посмотрел. И начал деловито стучать.
Снова, теперь уже ближе, раздался свист. Потом ещё и ещё. Тогда, раздвинув колючие лапы, я высунул голову в проём и глянул вверх по ручью.
По корягам и кочкам, быстро приближаясь ко мне, бежала она. Маленькие босые ступни мелькали под длинной цыганской юбкой, белая мужская рубашка стянута узлом под грудью, оттеняя сильное смуглое тело. Она. Когда же снова раздался свист, я разглядел в чём дело. Она бежала с закрытыми глазами. Я видел лицо ведьмы, видел тени длинных ресниц на её лице, но самое страшное, что я увидел – дудочку в её руках.
Она бежала с закрытыми глазами и, когда ей нужно было узнать, что там, впереди, она подносила к губам дудочку и лёгкими, короткими трелями отыскивала дорогу. Нетопырь оставался нетопырём!
Падая, я сломал ветку, за которую держался. Ведьма застыла и, повернувшись в мою сторону, подняла свирель. Её глаза все ещё были закрыты, лицо неподвижно. Свистнула проклятая дудка, но нетопырь не открыл глаз. Не попала?..
…Свирель дернулась в её руках, поплыла, похожая на ствол обреза, замерла точно напротив меня. Трель. Дрогнув, открылись её глаза.
— Эй! – удивилась она. – А это ты-ты-ы?! Ты чего тут делаешь?
— Мать за муравьями послала, — попробовал отбрехаться я, — для цыплят.
— Ночью? – улыбнулась она. – Без мешка?
— Ну, за палками под помидоры…
— Без топора, без верёвки?
— Ну, так пошел! Гуляю я, дышу тут!
— Дыши, — сказала она, поднимая свирель.
Потеряв ко мне всякий интерес, нетопырь побежал дальше, ловко перескакивая с одной коряги на другую. Глянув на сидевшую рядом птицу, я машинально отодрал кусок еловой коры, пожевал, выплюнул. Нетопырь был ещё недалеко.
— Эй!
— Ну? – обернулась она.
— Дай, что ли, дудку посмотреть…
***
Конец. И я знал, что вижу их всех, может быть, в последний раз.
— Ну?!
— Не, — уже лениво произнес Конома, — не надо. Цього добра у нас богато. И товар нехай при нас, и ты сам по себе.
— Свисти, дед, — чуть не плача, попросила она.
— Стойте! Дед! И ты! Стойте же… Слушай, Конома!
— Слухаю, — покорно положил руки на колени Конома.
— Свисти, де-е-ед! – простонал нетопырь, как от боли.
— Я, прям, и не знаю! – развел руками покойник. – То им свисти, то «барыню» пляши!
— Пусть она меня проводит, а, дед?
— Нехай, — как-то спокойно согласился он. – Проводи его, малый.
— Подожди у крыльца! – попросил я оборотня. – Слушай, дед!
Это была моя последняя и самая глупая атака.
— Ну не дури! Они ж на дороге не валяются. Сам знаешь. Бери мою душу. Это всё дурость – одеколон, я понимаю, да. Ну, возьми меня, дед, а! Я ж не могу! Без твоего нетопыря не могу, пропадаю. Возьми! Ты же берешь, я знаю…
Он неожиданно стал серьезен и, аккуратно взяв меня за рукав, подвел к двери.
— Слухай, хлопец. То ты правду кажешь, другой раз такую душу бачишь, шо на дороге не валяется. Яе любой подымет. А только ты прости мене, покойника, — ты-то хто? Ты с чего взяв, хлопец, шо я тебе малого отдам? Хто ты, и хто ён, а? Ты хоть сам чуешь, не? Не обижайся. Чего ты до меня приехал? – в люльки поиграться? Иди! Ты ж даже не Егор, ты ж – так, нихто…
Он вывел меня на крыльцо и, круто развернувшись, захлопнул за собой дверь.
Оставшись один, я огляделся, но её нигде не было. Лишь сев за руль, увидел, как мелькнули над капотом и пропали мягкие серые крылья. Конец.
— Артист! – прошептал я. – Что ж ты придуривался столько?!
— А так! – неизвестно откуда донесся низкий глухой голос Кономы. – Скушно!
***
…Ванька помолчал и потом осторожно сказал:
— Токо нихто не знает, шо дед твой обдурил их всех под самый конец. Арина знает да я.
— То есть?!
— А када Мишка Грабка сказав, шоб доску с потолка выдрали, стали выдирать, поп тоже орё, шоб выдирали. А деда на хвылинку забыли. Тут Арина – глядь! а ён вже мёртвый. Успел. Арина никому не казала, мене кказала. Чуешь, не? — обдурил! Яны ж думали, ён помёр, токо када доску вынули, а ён — раньше. О так-то во!
Он опять достал жестянку с цветком, но на этот раз не открыл. Повертел в руках и спрятал в карман.
— Пора мне. А то с этим метрóм вашим глумным дай бох до вокзалу добраться…
***
…Гроза уходила за лес. Ведьма снова отжала волосы и надела юбку.
— Ты же умерла тогда, Тонь, — сказал я. — Значит, и я должен умереть?
Она покачала головой.
— Я подожду тебя, — сказала она. — Станешь сильным – приходи.
Ведьма перебросила мокрую рубашку через плечо и наклонилась за свирелью. Грохот мельничного колеса не заглушил её слов, хотя говорила она тихо.
— Я поцелую тебя, — сказала она, притягивая меня за шею. — Не бойсь. Ничего не кончается. Вообще ничего. Только ты не бойсь. А ну, как я дождусь?..
…Она отходила от меня спиной и ночной свет стирал контуры её тела. Потом прямо за нею ударила в траву молния, я почти ослеп от вспышки, а когда снова смог видеть, её уже не было.
Только несколько раз далеко-далеко прозвучала свирель…
***
На этом обрываются черновики, которые у меня остались. Вообще, в этих записках лишь намечены основные линии «Тирлича» да расставлены главные персонажи. И всё, что здесь описано — это просто моё детство. Поэтому всем действующим лицам я оставил их настоящие имена.
PHIL SUZEMKA
Phil Suzemka:
ТИРЛИЧ. Часть Пятая и Последняя
(часть четвёртая здесь)
— Деда твово схоронили…
— Знаю, — ответил я.
— Кричал сильно, як помирал, — продолжил Иван, — Мишка Грабка пришёл, казал, надо доску с потолка вырвать…
— Точно?! И дед это слышал?! Вырвали?!
— Кажут, вырвали… И дед то чуял. Мене не було. Я к ему за неделю до того заходил. Крепко наказывал уезжать. Санька, кажет, уехал и ты подавайся. Глянь, шо дал!
Иван вытащил из кармана жестяную коробку из-под леденцов, открыл. Внутри лежал цветок.
— Бачишь, и не повял за три недели. Як токо шо сорватый, глянь!
— Тирлич, — кивнул я, — закрой и спрячь. Мне нельзя.
***
…Лес был светел, а гроза, начавшаяся после полуночи, осветила его ещё сильней. На куст орешника брошена наша мокрая одежда. Я смотрел, как, балансируя на поваленном дереве, ведьма отжимает влажные волосы. Дождь над нами почти кончился, хоть молнии не унимались.
— Боишься? – удивляется ведьма. – Не бойсь, то – Дуня. То она со Змеем играется. Во она молодец! А ты не дрожи, маленький, Дуня добрая, яна нас не убьет.
Подняв к небу глаза, нетопырь смотрел какое-то время вверх. Потом, словно что-то вспомнив, наклонился к траве. Её ладони коснулись какого-то цветка. Она опустилась на колени и быстро-быстро растерла цветок в ладонях.
— Иди ко мне, — позвала она.
В лес за рекой падали косые молнии, в их вспышках я видел крупные капли, стекавшие по хрупким плечам ведьмы, падающие с её бёдер в траву.
— Иди, — повторила она, поворачиваясь ко мне, и поднимаясь с колен. — Ну, иди-иди…
Я подошёл. Нетопырь провёл влажными от дождя пальцами у меня по груди, по внутренним поверхностям рук, потом, нагнувшись — под коленями.
— Ну вот, — прошептала она, распрямляясь, — ну вот. Так хорошо. Так ладно, маленький.
— Что это? – спросил я.
— Не бойсь, не то, шо ты думаешь. То лучше. То – тирлич. Ты меня не забудешь.
— Тонька, — спросил я, — а с чего ты взяла, что я тебя когда-то забывал?..
— А завербовался куда?
— Дак это… — Иван мотнул головой назад, — якись-то карьеры… С рудой чи ещё там с чем. На север, короче. Я б не споймал, дак у нас поезд поменявсь. Ночью во едем. Ну, я и давай тебе шукать. А хто ж знал, шо эта ваша Москва глумная такая! В метро залез, дак там токо одно и знают — «переход туда, переход суда», а як на улицу вылезть, нихто не кажет! Три часа, як Потяпкин кобель, по всем веткам носився! То серая, то яка-сь зелёная, шоб их антонов огонь попёк! Бачу — Сокольники нарисоваты, а где яны, тые Сокольники? — раз, и вже опять нема… Глупство тут у вас, Сань, с тым метрóм вашим!
— А Мишка-то Грабка сам живой ещё?
— А шо ему?! Да и Петька-лесник ничего себе, токо боязливый якись-то стал, с хатки не вылазит. И бабка Арина живая. Хоть ты шо старухе делай! — молодец бабка. До сих пор всех лечит. И зубы и шо хотишь. Помнишь Арину?
— Помню.
— Теперь ты меня всегда будешь помнить, — повторила ведьма.
— Я тебя и так не забуду, Тонька.
— Молчи, молчи, — говорила она. – Я знаю, как надо… Ты хотишь наверх? Туда, где Змей?
— Мне… мне страшно, — прошептал я, сжимая ладонями плечи нетопыря.
Ладони услышали дрожь этих плеч, расправлявшихся в крылья.
— Не надо… Пожалуйста, не сейчас. Я боюсь…
Она отошла от меня и снова глянула на небо.
— Жалко. Глупенький ты ещё. А там хорошо.
— А что там?
— Там? – засмеялся нетопырь. – Там! А на шо тебе?
— Ты ж зовёшь.
Она замотала головой.
— Не! Ты глянь на меня. Ну! Во бояка! А ещё хлопец – голой девки спугался. Ну, куда тебя звать! Рано тебе…
В Гаврилову Гуту мы въехали в самый разгар сева.
— Глянь, собаки якие! — толкнул меня Ванька. — Все и эти сволоты ногами содют!
Гутовские и вправду сосредоточенно втаптывали пятками в землю картошку и шли по бороздам, не сгибаясь.
— Зла на их не хватает, подлюки такие, — сплюнул Ванька и протянул руку, — а вон и бабкина хата, Сань! Поехали давай!
У хаты мы обнаружили древнющего деда – того самого второго Аринина мужика, которому Ванькин батька приходился «второюродным племянником». Дед лазал по молодой крапиве вдоль плетня, втыкая недостающие палки орешника.
— Здоров, деда! – заорал Ванька
— Горóжку горожý! – приветливо откликнулся старик.
— Здоров, кажу! – ещё громче крикнул Иван.
— Шоб гуси не лазили, — согласно кивнул дедуля.
— А, чёрт, хряпка старая, глушня, — ругнулся Иван и глянул в окошко, — пойдём, Сань, я яе у хате бачу.
У знахарки был очередной сеанс. На лавке у стены сидела какая-то тётка, а рядом с ней – бритоголовое, гнилозубое и худущее существо лет десяти. Существо было, видать, тёткиным сыном.
Оно сидело на лавке в цветастых лоскутных трусах и чуть не сплошь было покрыто пятнами зелёнки. Те ж места его тела, которые не были замазаны, поражали невиданной даже для пацана густотой загара. Так что, и позой, и раскраской хлопец напоминал позеленевшую от времени дверную ручку.
Арина мудрила над составом. Не балуя клиентуру фармацевтическими изысками, она зачерпнула из ведёрца кружку воды, плюнула туда, кинула щепотку какой-то трухи и поставила кружку настаиваться под образа.
…Впоследствии Ванька рассказывал, что живя у Арины как-то летом, он нашёл за огородом обрез и долго думал, куда б его спрятать. Бабка отыскивала его и под печкой, и за стрехой в коровнике, и даже на чердаке, когда лазала туда мазать глиной трубу.
Ванькино счастье, что, найдя обрез, она каждый раз выкидывала его в одни и те же лопухи за хатой. В конце концов Иван не придумал ничего лучшего, чем положить обрез в красный кут, за иконы.
Некоторое время Арина исправно молилась на Ванькино оружие, била обрезу поклоны и выпрашивала у него немудрёного бабьего счастья. Правда, вскорости в деревне объявилась Ванькина мать и затеяла в хате уборку. Был Духов День, стены полагалось украшать пучками трав, красный кут был не исключением, а Ванькин обрез в эту красоту совсем не вписывался.
Примерно с неделю после этого Иван был особо заботлив и внимателен по отношению к собственной заднице. Впрочем, и мать выкинула обрез всё в те же самые лопухи…
…Бабка сняла кружку и взялась изучать расположение в ней плевка и трухи. Затем, пошептав недолгое время, она сунула кружку тётке со словами:
— Нехай выпьеть!
Пацан с любопытством сглотнул состав, по ходу дела напустив в кружку ещё и собственных соплей.
— К завтрему должно пройтить, — пообещала бабка, отпуская исцеляемых.
— Шо с им? – поинтересовался Иван.
— Нохти болять, — ответила Арина.
Она снова набрала в кружку воды, намешала все той же трухи, с минуту, задрав голову, цыркала, копя лечебную слюну. Плюнув и определив панацею под образа, Арина обратилась к родственнику:
— А у вас шо за хворьба?
— Мы не лечиться, — поспешно заявил Иван, — тут во Санька хотит за оборотня послухать.
— На шо ему? — испугалась Арина, закрывая приоткрытый рот уголком платочка.
— В институт хотит, — сурово сказал Ванька. – На витилинара. Рассказывай давай, може, ён их потом лечить будет.
Арина глядела то на нас, то на образа. Местный святой следил за ней с иконы так же сурово, как и Иван.
— А их либо уже лечуть? – ещё больше пугаясь, спросила старуха внука.
— Вже сбираются, — мрачно ответил тот. – Сейчас шо совецка власть скаже, то и буде.
— Осподи! – выдохнула Арина.
— Да нема ж твоёго бога! – заорал на нее Иван. – Космонавты летали, не бачили. Не бойсь яго, шо ён тебе сделает? – ён, даже если и ёсть, то вже старый. Рассказывай!
В хату вошел Аринин муж.
— Деда! — крикнул Иван. – Скажи ёй, нехай она нам за вовколаку расскажет!
— И правильно, — неожиданно согласился дед. – А то гуси лазют и лазют, бураки все потоптали. Вы ж за гусей балакаете, я чую?
— Оборотень гусём был? – быстро развернулся Иван на Арину.
— Не, — оторопело ответила та. – Свиння.
— Ну во и расскажи за свинню! – удовлетворённо развел руками Иван. – Санька ветелинар, яму можно. Витилинар, не? – спросил он у меня, толкая под столом ногой.
Я кивнул.
— Ой, хлопчики, — решилась Арина, почему-то клюнув на Ванькину логику. – Я-то расскажу, токо вы – никому. Не дай бог! До сельсовета дойдет, до ведьмака этого нашего, до председателя, — дак они меня и оштрахуют, и со свету сживут. Не дай бог!
— Не расскажем! – дружно пообещали мы.
Дед мрачно ходил по дому. Я внимательно следил за его перемещениями.
— Шо тя носит?! — не выдержала мать. — Туда-суда, туда-суда! Грязь ногами тягаешь.
— Цыть, — вяло откликнулся дед. — Помоешь, не облезешь.
— Вон чего?! — свирепо втянула мать ноздрями воздух. — А ну-ка, — оба мне с хаты и шоб я вас до обеда и не бачила тут обоих!
Она демонстративно задвигала ухватами. Дед, глянув на меня, головой показал на дверь.
— Курить ёсть? — спросил он, когда мы вышли.
Я протянул папиросу. Дед вставил её в зубы, потом вынул, снова вставил. Посмотрел на меня:
— Сам же бачишь, не выходит у тебя! Машину разбил во… Брось ты туда ездить. Не по тебе тая шапка…
— Сделаю, что по мне будет.
— Тю! — дед выбросил папиросу в траву. — О то ж я пень старый да дурный! Думал, гля! поиграется хлопец да спугается. А ты вон шо!
— Дед, — сказал я, — раньше надо было предупреждать. Сами с Кономой втянули, а теперь делаете вид, что оба ни при чём. И ты, и он. Чем ты от него отличаешься?
— Обратно к ему поедешь? — спросил он.
— Поеду, — ответил я. — Только уже не к нему: к ней.
— К ей… — нараспев повторил дед. — Ну, если к ей… Храни тя Господь, Сань. О так-то во!
— Кономе от тебя передать что?
— Передай… Передай, шо так мы с им не договаривались. Конец нашему договору. Передай, нехай забудет за мене. Совсем шоб забыл, нежить такая. Так во и передай.
…Было тихо. В окошко лезла сирень, лёгкий майский ветер тёр её кисти о стекло, колыхал кисейную занавеску. Аромат сирени забивал картофельный запах от чугунков, в которых стыло варево скотине, бледные лепестки слетали на скобленный стол, на пол, крашенный желтой охрой.
Аринин мужик, кряхтя, достал с загнетки листья табака, скрутил их в жгут, взял с припечка нож… Старые ходики с жестяным расписным фасадом и ржавыми стрелками мерно стучали на стене. Тихо и незаметно тянулась к полу гирька на длинной тусклой цепочке.
Два мужика прошли мимо окна, матерясь хоть и озабоченно, но мирно, по-хорошему, по делу…
И снова всё стихло. Стоял расплавленный полдень с его ленивыми полуденными бесами.
…Дед резал табак, Арина рассказывала.
— Ну и ага… Када ж то було-то? До войны ж, до колхозов, годе либо в тридцатом, чи тридцать первом?… Наша-то хата, яна во-о-н де была! Тем-то порядком, не як счас. Ага… А я-то сама в девках була. Угу! У девках бегала, да. Ну… И это… у церкву ж мы пошли. Во. Воскресенье ж, да… Ну и это … идём же ж мы. Я идём, матка моя, покойница, идём, сестра старшая с мужиком тоже ж идём. Угу. И идём… Во. А сестра, на сносях была той год. Идём… Ага. Я с маткой идём, и сестра с мужиком. Да. А это… воскресенье ж! Вся ж деревня уже ж в церкви, а мы это через сестру припозднились. Того шо чижёлая, ёй с пузом-то трудно, во и идём… Угу…
Вот интересно! — получается, Мишка Грабка попробовал переиграть деда Егора и силы Кономы! Такой храбрости, чтоб влезать в их старый договор, я от Мишки не ждал. А договор ведь был, и зря тогда дед сказал, что он его разрывает. Такие соглашения просто так не рвутся, чтоб сегодня — да, а завтра — нет. И дед с Кономой это знали лучше Мишки Грабки.
Арина продолжала рассказывать:
— А церква у нас, шоб вам знать, яна за мостком была, де общий двор счас, да! Ну. Дак во и мы ж тем порядком и идём. А хто? – дак я вам кажу: шурин с бабой-то беременные, матка моя, да я. Это ж скоко мне годов-то тогда было?
— Если в тридцатом, то тринацыть, — быстро сообразил Иван.
— Ну, тринацыть, — утерла ротик Арина, — може, даже быть и так… Угу. Ладно. Ну и идём мы… Я, сестра моя…
— Ба, ты давай вже за оборотня! – заныл Иван.
— Дак я ж за оборотня и кажу! – удивилась Арина и поймав обрывок последней мысли, продолжила, — …мужик ейный, да матка ж наша, покойница… Ну во. Угу. …Вот, значит… А во як мы все до колодезя дошли, я обернулася, бачу, — осподи, твоя сила! – свиння за нами! Така больша свиння, ой, мамочки! — шо твой лось свиння! И, главное, не за кем, гля, а за нами! Понятно, не?! А за кем? — дак я вам скажу: за мной…
— …за сестрой, за мужиком, да за маткой! – хором выпалили мы. – Потом-то что было?!
Я уже понимал, что ничем путным разговор с бабкой не кончится. Бред какой-то с этой её свиньёй! Но оборотни были моей последней надеждой разобраться с Ключами: не могли же лешие исчезнуть просто так! Тем более, тогда, в ту ночь, когда произошёл доведший меня до суда случай с лесником, леший действительно повёл себя как оборотень. Когда пьяный Петька толкнул меня в плечо, Зелёный выскочил из кабины лесовоза и вцепился в Петькину ногу.
— Брось! — заорал я.
Петька просто стоял столбом посреди улицы, онемев от ужаса и, я думаю, от боли: уж что-то, а сила у Зелёного и его сородичей была неимоверная — они на моих глазах сосны вырывали как осоку! Потому я и испугался за лесника и его ногу.
Но когда на мой вопль неожиданно скрипнула калитка и сосед спросил темноту «хто это тут орёть?», Зелёный исчез, а на его месте вдруг образовался мой Жук, который вообще-то сидел во дворе на цепи. Я даже удивиться не успел, как сосед подошёл к нам.
— Курите? — дружелюбно спросил он.
— Курим, — сдавленным голосом произнёс Петька и неожиданно завопил: — У его кобель кусаицца! Ты свидетель!
Тут Жук (или Зелёный? — я уже перестал понимать) зарычал и ощетинился. И одновременно со двора раздался лай. А там-то точно был Жук…
— Так потом что было? — повторили мы с Ванькой.
— А ничóго и не було! – испугалась Арина. — Так до мостка вот и шли: спереди я, потом матка, потом – сестра с мужиком.
— А свинья?! – хором заорали мы так, что Аринин мужик выпустил из рук табак и, отвернув ухо к двери, стал прислушиваться, не лезут ли гуси.
— А шо свиння? – выпучила Арина глаза. – И свиння, понятно, так же. Сперва мы, потом – свиння! За нами. А як до мостка дошли, мужик знакомый с церквы идет. Идёт и идёт, хоть ты шо! Прям так на свинню! Да! Во! Такий прям мужик и идёт. Свиння так-то на его глянула, развернулась и — за им. Прям за им и всё тут! И пошла, пошла, по-о-ш-ла свиння-то, токо яе и бачили! Во! Угу. Ось так во було. И не брешу! Пошла свиння и всё!
Все замолчали. Арина глядела на нас как курица, то одним, то другим глазом, и больше, похоже, ничего ценного сообщать не собиралась.
— Так то — что, — спросил я всё же, — оборотень был?
— Може, оборотень, — вконец сомлела от испуга бабка, — а, може, и так – свиння. С откудова мне знать-то? Не знаю я!
— …Ничóго , Сань, ничóго, не журись! – утешал меня Ванька, садясь на мотоцикл. – Я это дело расковыряю. За Арину не обижайся. Хто ж знал, шо она тут с ума выжимши. У нас вообще, я бачу, по области население напрочь без мозгов. Я радио, знаешь, слухал: дак в Москве ещё туда-суда, а як местное включили, н-ну! куда тым американцам! Не переживай!
Расшугав по местам Дуньку и нетопыря, что-то месивших в маленьком горшке, Конома первым делом спросил про деда.
Узнав, что Егор натурально на него плюётся, мертвяк сел на лавку и, пригорюнясь, уставился на меня:
— На балалайке либо поиграть?… Во скука-то! Ты ж, я бачу, обратно по делам?
— Угу.
Конома хлопнул в ладоши:
— Дуня! Хлопец дело предлагать хотит. Послухаем?
Из-за занавески выглянуло бессмысленное лицо Дуньки.
— А малый де?
Конома протяжно свистнул, вызывая оборотня.
— Сидáем до стола!
Он сам выволок из буфета полчетверти и расставил кружки со сколотой эмалью. Мы уселись за стол вчетвером. Конома стал суетлив и весел. От первых же ста граммов его развезло, он раскраснелся, ласково щурил поросячьи глазки, взялся о чем-то болтать. Закидывая в рот ломти старого желтого сала, смачно хрустел шкуркой. Ещё раз удивила меня Дунька: эта пропойца так и не притронулась к своей кружке. Мы с нетопырём отхлебнули по разу и сидели тихо, осторожно рассматривая друг друга. Я впервые по-настоящему увидел её глаза: черные, блестящие, они как будто распалялись изнутри каким-то огнём. Этот огонь был её интересом к тому, что сейчас происходило.
— Гля, Дуня, шось-то наш малый на хлопца так уставился? А? Не? А и хлопец, я бачу, не лучче. Гля! Може, нам их поженить, как меж людями бывае, а, Дуня?
— За тем и приехал, — наконец сказал я.
Конома, закусив от восхищения губу и раскачивая башкой, аж откинулся к стенке.
— Ой-ёй-ёй! – прошептал он, всплескивая руками. – Ось так от! Бачишь, Дуня, шо делается?! И када успели?…
— Так что? – спросил я.
— Ты шо – Дуня? Я не с тобой балакаю.
— Придётся со мной, дед. У вас, как говорится, товар, а у нас это…
— Купец! – локтями на стол кинулся дед.
— Ну, типа купца что-то…
— А, ну я понял! – кивнул мертвяк. – Ну, а шо дашь за такий товар?
— А что надо?
— Як – шо?! Ты купец, тебе и цену ставить.
— Ладно, — согласился я, — сейчас прикинем.
Стараясь себя успокоить, и для того выдержав длинную паузу, понимая, что сейчас может измениться совершенно всё, я таки выдавил то, ради чего пришёл:
— Цена? Цена такая, дед: моя душа против неё. Идёт?
Дунька вскрикнула, глядя в мою сторону глазами полными ужаса. А ещё были удивленные и радостные от этого удивления глаза маленькой ведьмы.
— Да цыть же ж вы! – мигом отрезвел Конома. – Ты это, хлопчик, по правде, либо так?
— Серьёзно, дед.
Нетопырь закрыл глаза и опустил голову.
— Ага, ага! – бормотал обескураженный мертвяк. – А чего не леший?
Не отвечая, я бросил на середину стола отвертку.
— Бачу, бачу, понял, — закивал он, — ясненько. Значит, душу?
Я молчал. Да и что мне было говорить?
Вечером слонялся по Хутору. И что за невезуха такая! – про оборотня хотел узнать, — так всяких свинячих страстей наслушался! Нетопыря попробуй найти… А то, что мне без него уже совсем некуда стало, я чувствовал всем нутром.
Что ж делать-то? Где его теперь искать. Конома не пустит – он деда ждет. Дед прав, я – приманка, я ему не нужен. Он и нетопыря, может, только для меня и выдумал, чтоб зацепить. Чтоб я Егора привел. А забыть? – ну как тут забыть!..
Ночью не мог уснуть. То бабка Арина в глаза лезет, то сам Конома суется. Кричит: «Малый! Малый!» А сам тарахтит зажатыми в кулаке сушеными гадючьими башками. Всё громче и громче. Вскочив, я услышал тарахтенье выезжающего со двора мотоцикла. Два часа. Куда это старому приспичило в такое время?
…Наутро объявился Иван.
— Дело ёсть!
— Опять про Арину?
— Не, другое.
Он развернул свои листки.
— Куда текёть Горемля?
— В Каспийское море, — буркнул я.
— Брешешь. Горемля текёть не туда. А куда – то я сам не знаю. Да то нам не к спеху. Може, и в Каспийско твоё. А токо во гляди теперь, с откудова яна начинается. Бачишь, Ключи? А во тут-то во нитку бачишь? То Горемля, Сань! Я ночью бегав глядеть.
Пока я спал, Ванька, матеря бабку Арину, отправился к «хатке» и, повернув от мостка вверх, добрался до Лешачьих Ключей. Горемля вытекала из болота!
— Хотел, було, и обратно пройтить, дак за мостком мене якись-то глупяк чуть мотоциклом не сшиб!
— За мостком? Где? Там же дороги нету!
— А я тебе и кажу ж – глупяк: без дороги, повз-речку. Да ночью, да без фары! Еле утёк! И во шо ещё — Бесов Млын правда ёсть. С левого берега его чуешь, а с правого — тишина. А дальше я забоялся лезть.
— Душу… — повторил Конома. – Душу. А куда б нам яе пристроить-то? – вдруг заволновался он. – А, Дуня? Може, под порог сховать?
— Ён не дитё, — мрачно произнесла Дунька, — да и хрещёный.
— Егор постарався, — согласился Конома. – Да и не по-нашему это – живых хлопцев под порогом ховать.
Он сунул в рот ноготь и снова уставился на Дуньку:
— Може, в чулок тебе?
Дунька вздрогнула.
— А хоть хорошая душа-то? – неожиданно спросил покойник.
Я оторвал взгляд от оборотня и пожал плечами:
— Да ничего, вроде…
— Бумага ёсть?
— Какая бумага?
— На душу. С работы, либо с армии…
— А нужно? – удивился я.
— Не, то я так… Не надо, не надо! – замахал руками Конома. – Не надо!
— Так берёшь? – спросил я.
— Погоди, погоди! – Коному, похоже, терзали ещё какие-то сомнения. Или просто он делал такой вид. – А это… А як мы тую душу с тебя вынать будем, а?
Я вытащил листок и сверток с ножом.
— Контрахт? – живо спросил Конома и, подтверждая знакомство с предметом, добавил, — Ножиком руду пускать?
— Да.
— Не, ты шо! – возмутился он. – А ну як – заражение, чи шо? Столбняк, а?
Нетопырь встрепенулся, замер, ожидая ответа. Я глянул на неё, не понимая тревоги, потом на Коному, снова на неё, пытаясь разгадать подсказку во встревоженных глазах и не понимая, что же её беспокоит. Ведь я же пришел к ней!
— Не боишься? – напомнил вопрос мертвец, поднимая нож.
— Я его одеколоном протёр.
— Конец, — прошептала ведьма, отворачиваясь.
… Из дома выбрался засветло. Так же как и Ванька, сначала прошёл к мостку за хаткой, а оттуда, берегом Горемли, двинул наверх, к Ключам. Речка сужалась. Все гуще была на ней ряска, всё больше коряг торчало с её дна. Когда речка превратилась в ручеёк, а ноги стали утопать в прибрежном мху, понял, что до Ключей уже совсем близко. Начало смеркаться, замерцали светляки по траве, засветились гнилушки на упавших через Горемлю осинах.
Я сел было передохнуть, но стоило мне умоститься на каком-то пне, как неожиданно со стороны болота донёсся слабый свист. Зная, что это такое – свист на Ключах – я тут же спрятался в лапах поваленной ели.
Свист повторился. Я глянул на темнеющее небо. Через ветки было видно, как сходились высоко над головой чёрные деревья, словно кто-то стянул их верхушки верёвкой. В рваном оконце медленно, как под действием проявителя, проступила луна. Сверху захлопали крылья, на ствол ели опустился дятел. Посмотрел на меня, дюбнул клювом по коре. Снова посмотрел. И начал деловито стучать.
Снова, теперь уже ближе, раздался свист. Потом ещё и ещё. Тогда, раздвинув колючие лапы, я высунул голову в проём и глянул вверх по ручью.
По корягам и кочкам, быстро приближаясь ко мне, бежала она. Маленькие босые ступни мелькали под длинной цыганской юбкой, белая мужская рубашка стянута узлом под грудью, оттеняя сильное смуглое тело. Она. Когда же снова раздался свист, я разглядел в чём дело. Она бежала с закрытыми глазами. Я видел лицо ведьмы, видел тени длинных ресниц на её лице, но самое страшное, что я увидел – дудочку в её руках.
Она бежала с закрытыми глазами и, когда ей нужно было узнать, что там, впереди, она подносила к губам дудочку и лёгкими, короткими трелями отыскивала дорогу. Нетопырь оставался нетопырём!
Падая, я сломал ветку, за которую держался. Ведьма застыла и, повернувшись в мою сторону, подняла свирель. Её глаза все ещё были закрыты, лицо неподвижно. Свистнула проклятая дудка, но нетопырь не открыл глаз. Не попала?..
…Свирель дернулась в её руках, поплыла, похожая на ствол обреза, замерла точно напротив меня. Трель. Дрогнув, открылись её глаза.
— Эй! – удивилась она. – А это ты-ты-ы?! Ты чего тут делаешь?
— Мать за муравьями послала, — попробовал отбрехаться я, — для цыплят.
— Ночью? – улыбнулась она. – Без мешка?
— Ну, за палками под помидоры…
— Без топора, без верёвки?
— Ну, так пошел! Гуляю я, дышу тут!
— Дыши, — сказала она, поднимая свирель.
Потеряв ко мне всякий интерес, нетопырь побежал дальше, ловко перескакивая с одной коряги на другую. Глянув на сидевшую рядом птицу, я машинально отодрал кусок еловой коры, пожевал, выплюнул. Нетопырь был ещё недалеко.
— Эй!
— Ну? – обернулась она.
— Дай, что ли, дудку посмотреть…
Конец. И я знал, что вижу их всех, может быть, в последний раз.
— Ну?!
— Не, — уже лениво произнес Конома, — не надо. Цього добра у нас богато. И товар нехай при нас, и ты сам по себе.
— Свисти, дед, — чуть не плача, попросила она.
— Стойте! Дед! И ты! Стойте же… Слушай, Конома!
— Слухаю, — покорно положил руки на колени Конома.
— Свисти, де-е-ед! – простонал нетопырь, как от боли.
— Я, прям, и не знаю! – развел руками покойник. – То им свисти, то «барыню» пляши!
— Пусть она меня проводит, а, дед?
— Нехай, — как-то спокойно согласился он. – Проводи его, малый.
— Подожди у крыльца! – попросил я оборотня. – Слушай, дед!
Это была моя последняя и самая глупая атака.
— Ну не дури! Они ж на дороге не валяются. Сам знаешь. Бери мою душу. Это всё дурость – одеколон, я понимаю, да. Ну, возьми меня, дед, а! Я ж не могу! Без твоего нетопыря не могу, пропадаю. Возьми! Ты же берешь, я знаю…
Он неожиданно стал серьезен и, аккуратно взяв меня за рукав, подвел к двери.
— Слухай, хлопец. То ты правду кажешь, другой раз такую душу бачишь, шо на дороге не валяется. Яе любой подымет. А только ты прости мене, покойника, — ты-то хто? Ты с чего взяв, хлопец, шо я тебе малого отдам? Хто ты, и хто ён, а? Ты хоть сам чуешь, не? Не обижайся. Чего ты до меня приехал? – в люльки поиграться? Иди! Ты ж даже не Егор, ты ж – так, нихто…
Он вывел меня на крыльцо и, круто развернувшись, захлопнул за собой дверь.
Оставшись один, я огляделся, но её нигде не было. Лишь сев за руль, увидел, как мелькнули над капотом и пропали мягкие серые крылья. Конец.
— Артист! – прошептал я. – Что ж ты придуривался столько?!
— А так! – неизвестно откуда донесся низкий глухой голос Кономы. – Скушно!
…Ванька помолчал и потом осторожно сказал:
— Токо нихто не знает, шо дед твой обдурил их всех под самый конец. Арина знает да я.
— То есть?!
— А када Мишка Грабка сказав, шоб доску с потолка выдрали, стали выдирать, поп тоже орё, шоб выдирали. А деда на хвылинку забыли. Тут Арина – глядь! а ён вже мёртвый. Успел. Арина никому не казала, мене кказала. Чуешь, не? — обдурил! Яны ж думали, ён помёр, токо када доску вынули, а ён — раньше. О так-то во!
Он опять достал жестянку с цветком, но на этот раз не открыл. Повертел в руках и спрятал в карман.
— Пора мне. А то с этим метрóм вашим глумным дай бох до вокзалу добраться…
…Гроза уходила за лес. Ведьма снова отжала волосы и надела юбку.
— Ты же умерла тогда, Тонь, — сказал я. — Значит, и я должен умереть?
Она покачала головой.
— Я подожду тебя, — сказала она. — Станешь сильным – приходи.
Ведьма перебросила мокрую рубашку через плечо и наклонилась за свирелью. Грохот мельничного колеса не заглушил её слов, хотя говорила она тихо.
— Я поцелую тебя, — сказала она, притягивая меня за шею. — Не бойсь. Ничего не кончается. Вообще ничего. Только ты не бойсь. А ну, как я дождусь?..
…Она отходила от меня спиной и ночной свет стирал контуры её тела. Потом прямо за нею ударила в траву молния, я почти ослеп от вспышки, а когда снова смог видеть, её уже не было.
Только несколько раз далеко-далеко прозвучала свирель…
На этом обрываются черновики, которые у меня остались. Вообще, в этих записках лишь намечены основные линии «Тирлича» да расставлены главные персонажи. И всё, что здесь описано — это просто моё детство. Поэтому всем действующим лицам я оставил их настоящие имена.