«А шо я на таком ветру у штанах сосулькой греметь буду – то ему горя нема!..»

5 октября, 2018 3:20 пп

PHIL SUZEMKA

Phil Suzemka:

ТИРЛИЧ. Часть Четвёртая

(часть третья здесь)

0_aeb9d_caad02b5_orig.jpg

— Слухай, Сань, а я не убив яе?
— Кого?
— Сам знаешь: ведьму твою.
— Её не убить, — медленно сказал я. — Её не убьёшь, тем более – так. А вообще, — откуда мне знать.
— Я ж теперь тоже ж виноватый, — нахохлился Ванька. — Може, и хуже, чем ты. Так шо, у нас с тобой один шлях. Возьми мене на Ключи, Сань! Возьми к лешакам своим!

И не зная, как меня убедить, взмолился:

— Ну, хотишь, я и галстук пионэрский больше в жысь не обвяжу?!
— Не спеши, Вань, — попросил я. — Хоть, блин, с галстуком не спеши! Ничего я не знаю пока…

***

…Прошли майские, на парадах в райцентре отвеселилась со своими дудками похоронная команда сырзавода, и началась настоящая весна. В лесных канавах, в обвалившихся, позараставших землянках нагрелась талая вода, заскользили по ней жуки-лыжники. И сразу грянул сев.

Недели на две разговоры были только о картошке:

— А твои-то отсеялись, Макаровна?
— Не, кума. У их воды так-то во дли горожки.
— Дак пясочку бы…
— Да и пясочку, и тырсы летошний год сыпали, а всё одно — боюсь, погниють картохи-то…

В эти дни необыкновенно важен лесник Петька. Плохо стало на Хуторе с лошадьми. Сперва, году, наверно, в шестьдесят пятом появились два лесовоза. Похоже, именно от них и родился первый трактор.

Потом, тракторов стало больше, чем волков после войны. От тракторов родились мотоциклы и как-то незаметно, непонятно и с чего, не на чем стало пахать.

Мужики бегали глядеть на трактора и даже самый лучший колхозный конь Сайгак оказался почему-то забытым. Никто Сайгака больше не ковал и он шлялся по Хутору на раздолбанных копытах, как в тапочках.

Зубы ему тоже никто не спиливал и, в конце-концов, саблезубый конь помер от досады, а лесник Петька вдруг стал важной персоной, потому что из-за дикого, лесного сознания не поверил в технику. Так и держал у себя в лесу лошадей. Петька терпеть не мог, если кто-то называл его молодцом. «Молодец за кобылой бегаеть!» — резко отвечал он льстецам, напоминая, что «молодцами» у нас принято называть не людей, а жеребят.

Теперь вся улица идёт к леснику на поклон. Даже на тракторах приезжают.

— К середе б, а, Петя?
— К середе Михаловна просила.
— А як же ж тада?
— На пекарне взянь. У их ёсть.
— Дак либо то конь? Шо на курёнке пахать, шо на ём!

Петька думал, снисходительно соглашался:

— Ну, зайдить у понеделок до мене. И шо ж с вами делать…

…С утра дед пригонял лошадь. Кормил, скидывал с телеги плуг. Проходя мимо матери, отдавал короткое указание о времени обеда и количестве самогона для помощников. Кивал мне:

— Як доесть, воды ёй дай с того ведра, де тяплей. Жменьку сена у вядро кинуть не забудь.

Наконец, оттаскивают в сторону кусок забора, прицепляют плуг и, положив его набок, заводят кобылу в огород. Наполнены лукошки, на плуге отрегулирована планка глубины и дед говорит бабкам:

— Ну шо, девки? С богом!

0_aeb9c_20d43d2e_orig.jpg
***

…Произошло это — хуже некуда. Мы ехали на дальнюю делянку. Я да пионер. Ехали полем. Была худая погода. Ветер, позёмка с края на край… Где-то на середине пути я скользнул глазом по приборам и обнаружил, что у нас закипает вода. Датчик температуры пошел за сотню градусов, могло прожечь прокладку головки блока.

Мы тормознули, я полез под капот менять ремень. Пока ослабил крепления, пока то да сё… Ванька дожидался в кабине. Я крикнул, чтоб он поискал под сиденьем длинную отвёртку – натянуть ремень. Обычно это делают короткой монтировкой, но её у меня в гараже свистнули.

Иван поковырялся под сиденьем, сунул отвёртку в валенок и, соскочив с подножки на снег, направился к заднему колесу.

Я верю в водительские приметы. Поэтому, заметив, как пионер растопырил ноги и взялся ладиться к ступице, я крикнул, чтоб он отошёл.

— Не спустило б, небось… — недовольно пробурчал Ванька, отходя подальше. – Колёс жалеет, а шо я на таком ветру у штанах сосулькой греметь буду – то ему горя нема!

Тем временем ремень встал, наконец, на верхний шкив, так что, едва Иван примостился к какому-то сугробчику, как я крикнул, чтоб он нёс отвёртку.

— Да шо ж мине — до вечера без штанов по полю бегать?! – возмутился Иван и, вытаскивая отвёртку свободной рукой, повернулся ко мне. — Трымай!

…Я увидел, как он её бросил, вытягивая вперед раскрытую руку и его тут же скрыл пролетевший между нами снежный вихрь. Я ещё успел подумать, что отвертка вылетит прямо на меня, и что как бы это мне ухитриться не словить её глазом.

И тут, в самом центре снежной воронки, всего в метре от грузовика, раздался жалобный женский крик и мы с Ванькой увидели, как кувыркаясь, будто наткнувшись на что-то, падает вниз наша отвёртка. В один прыжок я очутился рядом с ней.

Жало было залито яркой кровью, и ещё несколько капель этой крови быстро таяли в снегу. Вихрь исчез, позёмка на поле кончилась.

0_ab95d_bcc86329_orig.jpg

Пацана трясло всю дорогу. На обратном пути он не отлипал от окошка, но на унылом пространстве поля ничего уже не было. «Урал» нащупывал колесами переметённый шлях. Темнело.

— А я, Сань, знаю, шо то было, — лязгая зубами, объявил наконец пионер.
— Знаешь – молчи! – оборвал я.
— Мовчу, — покорно согласился Иван, — мовчу. Я даже об том мовчу, шо Петька-лесник про тебе моей бабке казал…
— А что ей этот брехун наплёл? – встревожился я.
— Сам знаешь, — сказал Ванька. – Ты б, Сань, лучше б свёл меня на Ключи. Я ж знаю, мне через тую отвёртку обратно пути вже нема. Чуешь?

***

«Сажать картохи» — дело весёлое. Старый шёл за плугом прямо, уверенно, не давя на сошки, а вроде как слегка придерживая их ладонями, и очумелые червяки, вываливаясь из-под лемеха, долго глядели ему вслед.

Наклоняясь через каждые полметра, чтоб всадить «картоху» в борозду, идет кто-нибудь из соседей и родственников. Другие сортируют «семя», подносят плетёнки.

За какой-нибудь бабой идёт петух. С десяток кур, копируя движения людей, так же синхронно дюбают землю. Остановится баба поправить платок — сей же момент выглянет из борозды петушиная голова. Крикнет дед на лошадь — немедля заполошится курячье племя.

Идущие за дедом несут кто ведро, кто лукошко. Надо схватить «картоху» в руку и ткнуть её срезом в землю.

И каждый год находился кто-то, кто вспоминая об одной из наших совсем уж лесных деревень, непременно сообщал, что люди там — «таки, чуешь, ленивы собаки, шо картохи содют, не сгинаясь».

— Як это?! — удивлялась молодежь.
— А во так-то во…

И старики заводили байку про ленивый лесной народец, который уже лет семьсот картохи сеет ногами. Говорили, что до этого они, скорей всего, лет триста этому способу учились. А кроме того, попутно утверждалось что родина картошки – наши леса, откуда она, картоха, собственно, по миру и расползлась.

— Да не было её семьсот лет назад, дед!
— Хто казав?
— Я те говорю.

Дед строго смотрел на меня, потом ехидно спрашивал:

— А ели шо?
— Я знаю? Брюкву, говорят, репу…
— И богато ты репы съешь? — с убийственной логикой осведомлялся дед, после чего спокойно подводил итог:

— Не бреши шо зря. Не було! В Герасимовке уже семьсот лет как токо ногами и содют, а ён каже — не було! Умный! Всю жизнь Москву кормим, а ён — не було! В Москве шо — тоже на репе сидели? Во понаучили вас у школе на нашу голову!

0_ac38e_8440fd33_orig.jpg

Герасимовский способ скорей напоминал пляску, чем работу. Картошку брали из плетёнки и бросали в межу, после чего ударом пятки она вгонялась в землю. Хитрость была в том, что герасимовцы умудрялись кинуть её так, что она всегда падала на землю срезом.

И я не помню случая, чтоб хоть раз у кого-нибудь из наших это вышло. И даже наоборот: картошка скакала чёр-те куда, а за ней прыгал тот, кто её бросил.

Когда ж соображали, что за плетнём уже начинают собираться зеваки, то все эти сельхозпляски заканчивались и картошку сажали, как положено, попутно матеря ленивых герасимовцев.

А вообще, если честно, то в Герасимовке утверждали, что они-то как раз «картохи содют» как люди, а всё это у нас на Хуторе выдумали, оттого что ленивей наших хуторских во всём лесу не найти.

***

…Отвёртку я заткнул за голенище, бутылку сунул в карман. Бросив грузовик у калитки, ещё раз проверил – не торчит ли отвёртка, и, неожиданно для самого себя перекрестившись, стукнул в дверь.

Ответа не было. Я осторожно толкнул ручку, дверь раскрылась. Никого.

— Есть кто, не?!

Ответа по-прежнему не было. Я поставил на стол бутылку, а потом, быстро оглянувшись по сторонам, вытащил отвёртку из сапога и одним резким движением вогнал её снизу в доски стола.

За занавеской у печки вскрикнули и тут же показалось лицо Дуньки – испуганное, искорёженное гримасой. Её глаза метались по всей хате и не могли остановиться. Потом раздался писк, хлопнули мягкие крылья и под потолком мелькнула тень нетопыря.

…В сенцах раздался скрип валенок и тяжёлое, хриплое дыхание. В хату, держа в одной руке охапку дров, а другой прикрывая дверь, спиною вошёл Конома. Глядя на него, я почувствовал, что не знаю, куда девать собственные руки, и, не придумав ничего лучшего, вцепился в бутылку.

— О то ж! Обратно ты? — удивился Конома, поворачиваясь. — А на шо?

Я пожал плечами и показал глазами на бутылку.

— Угу! — озадачился Конома. — Не забываешь, выходит? Глянь, як оно! Выпивать? А шо за рулём – не спымают тебя?

Я опять пожал плечами и, глянув за окно, сказал:

— Метель… Кому там меня ловить?..

0_aeb9f_c4e6724b_orig.jpg

Конома, сжав губы, внимательно смотрел вокруг себя. Потом выпрямил руку и дрова с грохотом полетели на пол.

— Дуня! — позвал он.

Дунька снова высунулась из-за занавески.

— А ну, Дуня, собери нам с хлопцем!

Дунька беззвучно поставила на стол миски с закуской и два стакана. Я открыл бутылку и плеснул в стаканы самогон.

— А малый де? — повернулся к Дуньке Конома.

Так же, ничего не говоря, она вытащила из печурки сжавшегося нетопыря и протянула его Кономе. Тот принял мышонка в ладонь и, осторожно повернув, показал мне.

— Бачишь шо тут? — спросил он, глядя прямо в глаза.

По серому дрожащему крылу тянулся уже начавший подживать хрупкий шрам. Я кивнул.

— О то ж! — сказал Конома и, вдруг, сунув руку вниз, выбросил на стол отвёртку.
— Вот чем яны тебе, малый! Вот яно, жало-то!
— Мы нечаянно! — вырвалось у меня. — Я не хотел!
— Нихто не хотит, — глухо сказал Конома. — Нихто не хотит. И все убивают… Лети, малый, лети, вже не страшно.

Нетопырь сорвался с ладони покойника и исчез.

— И ты уходи, — сказал Конома.
— Дед! — спросил я вставая. — И что ж мне теперь?
— А ништо, — равнодушно ответил Конома. — Як сам хотишь…
— А если я к ней хочу?

Конома задумался. Напряжение стало спадать. Дуня за занавеской еле слышно смеялась, как будто с кем-то разговаривая. Конома протянул руку к стакану, поднял его против света, какое-то время, разглядывая, крутил, потом снова поставил на стол.

— А во и не знаю, шо тебе зараз робить, хлопчик! — наконец произнес он. — Тебе ж тоже ж не понять: то те лешаков подавай, то – малого моёго. Спробуй уже шо-нито сам! А то всё – Конома да Конома. А я и старый вже, и помёр к тому ж, дак совсем сил нема. Сам давай!
— Что испробовать?
— А то ж я знаю? — развел руками дед. — Вон бабы брешут, семь ночей полной луны якись-то ёсть. Ты не чуял, шо то за ночи такие хитрые?..

***

… Байки, сплетни, стариковские заигрывания, охи и хватания за бок. И мерный шаг лошади, слепни у неё на венах, шорох вспарываемой земли…

0_ac39c_ca1b65d_orig.jpg

***

Иван появился, когда мы уже заканчивали, появился как всегда нежданно-негаданно. Я обрадовался ему, потому что с самого последнего своего разговора с Кономой, с исчезновения покойника, мы почти не виделись.

Оглядевшись и отозвав меня за баню, Ванька сразу вывалил кучу новостей. Выяснилось, что, во-первых, действуя по собственному плану, он всю весну мотался на своей бюрократической колымаге по окрестным деревням, собирая, выписывая на бумажку (чего за ним и в школе-то никогда не водилось), а потом систематизируя полученные от бесчисленных родственников данные о нечистой силе.

Во-вторых, он составил подробную карту района, на которую и нанёс всё, что узнал от бабок. Лешие – и это утверждали поголовно все опрошенные – водятся только у нас. В двух деревнях есть водяные, но стоило там Ваньке завести разговор о леших, как бабки, словно сговорившись, указывали на Ключи.

Ну и в-третьих, Ванька составил частотную схему появления нечисти. Её количество на душу населения распределялось примерно так: первыми шли домовые (иногда, причём, аж по два на одну хату), потом ведьмаки и колдуны, которых как фельдшеров, полагалось по одному на деревню, и, наконец, — оборотни.

При этом все опрошенные почему-то радостно заявляли, что и партизан у них в войну по лесам тоже было порядочно. Во всяком случае, не меньше, чем оборотней. О полицаях ничего такого не говорили. Полицаи, видимо, считались по ведьмакам и фельдшерам.

— Ну як? – поинтересовался Иван. – Ёсть шо непонятное?
— Про оборотней кто говорил?
— Бабка Арина с Герасимовки. На шо тебе, Сань, вовколаки?
— Лешие на Ключах только, так?
— Ну…
— Вот тебе и ну! Если лешие на Ключах, то кроме наших никто ничего не знает. А наши не скажут.
— Либо сбрешут… — предположил Ванька, хорошо знавший местные нравы.
— Домовые, ведьмы – то ерунда. Нам оборотней теперь искать надо. Не могли лешие совсем пропасть.
— Вовколаками прикинулись? – удивился Иван. – Не знаю…
— Я сам не знаю. Тебе бабка Арина кто?

Ванька напрягся и поднял глаза к небу, где, вероятно, было прописано видное только ему их родословное древо. Я тоже невольно глянул на облака, но ничего там не увидел.

— Значит, так, — сообразил наконец Иван, — мой батька яе другому мужику второюродным племянником будет…
— Увидеть её можно?

Иван кивнул. Я крикнул старому, чтоб досевали без меня. Тот не возражал: работы всё равно оставалось на полчаса.

Мы взяли дедов мотоцикл и отправились в Герасимовку на нём, потому как одиозный Ванькин аппарат двоих нас всё равно бы не вынес.

По дороге Иван сообщил, что бабка Арина — знахарка, что, в отличие от собственной герасимовской ведьмы, фельдшера в Герасимовке нету, и что по этой самой причине Арина, несмотря на древность, ещё маленько практикует, попутно сводя на нет периодические ведьмины попытки наслать порчу на председателя местного колхоза, который и сам мог наслать порчу на кого угодно, особенно, — если действовал вместе с участковым.

***

Семь Ночей Полной Луны встревожили деда.

— Не глуми, Сань, — сказал он на вторую ночь. — То — кривый шлях. Тебе ён нада?
— А я уже и сам не знаю, что мне надо, — зло ответил я. — Все молчат: ты молчишь, Конома молчит, даже лешие молчат. Ну, и хрен с вами, сказал — разберусь, значит — разберусь!

***

Полная луна то появлялась, то исчезала в мутных зимних облаках над Хутором. На третью ночь я услышал стук Бесова Млына. На четвёртый день Потяпка, выписывая в конторе путёвки на делянку, подозрительно посмотрел мне в глаза и крякнул:

— Шой-то ты, Сань, с морды, я бачу, совсем спавший. Чуешь, шо я тебе тут кажу? Глянь на его! — чисто як мой кобель по весне. Ты, Санька, запомни: девок богато, а здоровье у мужика одно!

На пятую ночь я увидел, как летит по полю снежный вихрь к Лешачьим Ключам. Тонкий жалобный крик раздался над лесом и исчез, заглушённый нарастающим стуком мельничного колеса.

0_aeba4_b9633f78_orig.jpg

Моя ведьма летит над лунным лесом.
Ступа сломана, люди сожгли помело.
Береги её, тьма, от знамения крестного,
Трудно ведьме моей: этой ночью светло.

Моя ведьма летит над лунным лесом
И несёт уголёк мне в холодных руках,
Закрывай её, дождь, помогайте ей, бесы:
Этой ночью мне трудно заговаривать страх.

Моя ведьма летит над лунным лесом
И бросаю я кости в свои жернова,
Чтоб себя мне спасти, чтоб не знать чёрной вести,
Чтобы верить, что ночь станет ночью её колдовства…

Руки не слушались, я почти ничего не видел, ходить было трудно. Семь Ночей Полной Луны. «Я должен, я смогу, я должен это сделать, я обязательно смогу…»

— Не смогёшь, — равнодушно сказал на пятое утро дед. — Слабый ты, Санька, пока. Рано тебе. Абы б ты токо не убився б с тым глупством своим…

***

…Я не убился. Но на шестую ночь, на повороте со шляха к Хутору, я не увидел фар трактора, идущего навстречу. Вернее, я их видел, но не понял, что это такое.

От удара «Урал» развернуло, ломая кусты он вылетел с дороги и остановился, разметав снежные брустверы обочины. Испуганный тракторист, добравшись до грузовика, выдрал искорёженную дверь кабины и, заглянув внутрь, подумал, что я убит.

А я просто спал, опустив голову на руль и ничего не чувствуя.

Метель, не прекращавшаяся пять суток, сразу же стихла. Луна, скользнув лучом по  дороге, медленно растаяла в тяжёлом и низком рассветном небе. Дед оказался прав: я не выдержал Семи Ночей Полной Луны…

…to be unfinished…

Средняя оценка 0 / 5. Количество голосов: 0