НАШ ДОМ – ТЮРЬМА
11 июня, 2017 9:17 дп
Наталья Троянцева
Наталья Троянцева:
Сколько ни старайся докопаться до собственной сущности, всякий раз констатируешь путешествие в бесконечность. Потому, вероятно, что идёшь не налегке, а тащишь на себе огромный груз того, что именуется «коллективным бессознательным» – то есть все предрассудки, все заблуждения и пустые упования социума ныне, присно и вовеки веков.
Просматривая очередной советский триллер, в котором умный и добрый следователь спасает от тюрьмы беглого «чесеира», ступившего на скользкую воровскую дорожку, я как-то вдруг и окончательно убедилась, что вся жизнь в СССР полностью, как – в целом, так и – в частности, воспроизводила тюремный обиход.
Крестьяне не имели права распоряжаться собственной жизнью и были либо прикованы к колхозной земле, либо, по разнарядке, к станку в городе. Жизнь рабочих и жизнь студентов в общежитиях контролировалась жёсткой системой запретов и ограничений. О «режимных» объектах, в которые входили моногорода целиком, нечего и говорить. Паспортная система как таковая, включая систему прописки и трудности, с этим связанные; пресловутый 101-й километр, куда вышвыривали людей «социально неблагонадёжных»; карательная психиатрия. Бесправное и нищенское существование творческой интеллигенции – гастроли выдающихся артистов в тьмутаракани, в цехах в обеденный перерыв под раздражёнными взглядами голодных работяг, в «придворных» концертах, за границей под контролем КГБ с обязательным отъёмом честно заработанной валюты… Паханат главврачей в больницах и поликлиниках… Ну и, собственно, структуры МВД-КГБ, включая верховную власть как таковую.
Даже в собственной квартире человек ощущал себя заключённым – в скудный быт, в необходимость добывать самое необходимое, в негласный контроль со стороны всех соседей сразу. Это уже, конечно, было следствием остального: ментальность добровольного заключения транслировалась от поколения к поколению. При этом человек, отсидевший в тюрьме настоящей, вызывал ужас: считалось, что он способен на всё – мистический страх потенциального заключённого перед реальностью свершившегося факта. Тюрьма укоренилась в подсознании, а вероятность осознания – блокировалась сильнейшим страхом.
Скорей всего, я – не первая, кто констатирует это. Но вот так, осознанно, интерпретировать всю систему взаимоотношений «полицейских и воров», постоянно меняющихся местами, во всех без исключения областях социального взаимодействия, похоже, не удавалось никому.
Мы до сих пор недоумеваем, почему столько людей полегло в криминальных разборках 90-х, почему олигархический капитализм рулит и набирает очки, почему без конца кого-то громко «сажают» без объяснения причин? Почему система доносов внезапно восстановилась, и сейчас уже готова заново достичь цифры в 4 миллиона? И почему никто никому не верит?
Французы в 1789-ом разрушили Бастилию буквально. И тем самым исключили саму возможность тюремной диктатуры. Пушкин, родившийся спустя десять лет, мечтал о том, что всё это может произойти само собой – «оковы тяжкие падут, темницы рухнут…» и т.д. Об этом же мечтали и романтичные большевики, чаяниями которых тюрьма достигла столь глобальных масштабов.
Тюрьма сидит внутри у каждого из нас. Она регулирует все впечатления, трансформируя их в новейшие страхи. Она побуждает родителей к моральному террору, сводя тотальный контроль за ребёнком к мании. Она умножает неизлечимые болезни у взрослых и детей.
Те, кто управляет и распоряжается миллиардами, живут в тюрьме вечного отпора по отношению к большинству населения, откупаются благотворительностью и ни в какую не желают менять свой статус – поскольку не верят никому и ни во что даже будучи глубоко воцерковлёнными.
Отпустить себя на свободу каждый должен – и может – сам. На то он и гомо сапиенс, в конце-то концов…
Наталья Троянцева
Наталья Троянцева:
Сколько ни старайся докопаться до собственной сущности, всякий раз констатируешь путешествие в бесконечность. Потому, вероятно, что идёшь не налегке, а тащишь на себе огромный груз того, что именуется «коллективным бессознательным» – то есть все предрассудки, все заблуждения и пустые упования социума ныне, присно и вовеки веков.
Просматривая очередной советский триллер, в котором умный и добрый следователь спасает от тюрьмы беглого «чесеира», ступившего на скользкую воровскую дорожку, я как-то вдруг и окончательно убедилась, что вся жизнь в СССР полностью, как – в целом, так и – в частности, воспроизводила тюремный обиход.
Крестьяне не имели права распоряжаться собственной жизнью и были либо прикованы к колхозной земле, либо, по разнарядке, к станку в городе. Жизнь рабочих и жизнь студентов в общежитиях контролировалась жёсткой системой запретов и ограничений. О «режимных» объектах, в которые входили моногорода целиком, нечего и говорить. Паспортная система как таковая, включая систему прописки и трудности, с этим связанные; пресловутый 101-й километр, куда вышвыривали людей «социально неблагонадёжных»; карательная психиатрия. Бесправное и нищенское существование творческой интеллигенции – гастроли выдающихся артистов в тьмутаракани, в цехах в обеденный перерыв под раздражёнными взглядами голодных работяг, в «придворных» концертах, за границей под контролем КГБ с обязательным отъёмом честно заработанной валюты… Паханат главврачей в больницах и поликлиниках… Ну и, собственно, структуры МВД-КГБ, включая верховную власть как таковую.
Даже в собственной квартире человек ощущал себя заключённым – в скудный быт, в необходимость добывать самое необходимое, в негласный контроль со стороны всех соседей сразу. Это уже, конечно, было следствием остального: ментальность добровольного заключения транслировалась от поколения к поколению. При этом человек, отсидевший в тюрьме настоящей, вызывал ужас: считалось, что он способен на всё – мистический страх потенциального заключённого перед реальностью свершившегося факта. Тюрьма укоренилась в подсознании, а вероятность осознания – блокировалась сильнейшим страхом.
Скорей всего, я – не первая, кто констатирует это. Но вот так, осознанно, интерпретировать всю систему взаимоотношений «полицейских и воров», постоянно меняющихся местами, во всех без исключения областях социального взаимодействия, похоже, не удавалось никому.
Мы до сих пор недоумеваем, почему столько людей полегло в криминальных разборках 90-х, почему олигархический капитализм рулит и набирает очки, почему без конца кого-то громко «сажают» без объяснения причин? Почему система доносов внезапно восстановилась, и сейчас уже готова заново достичь цифры в 4 миллиона? И почему никто никому не верит?
Французы в 1789-ом разрушили Бастилию буквально. И тем самым исключили саму возможность тюремной диктатуры. Пушкин, родившийся спустя десять лет, мечтал о том, что всё это может произойти само собой – «оковы тяжкие падут, темницы рухнут…» и т.д. Об этом же мечтали и романтичные большевики, чаяниями которых тюрьма достигла столь глобальных масштабов.
Тюрьма сидит внутри у каждого из нас. Она регулирует все впечатления, трансформируя их в новейшие страхи. Она побуждает родителей к моральному террору, сводя тотальный контроль за ребёнком к мании. Она умножает неизлечимые болезни у взрослых и детей.
Те, кто управляет и распоряжается миллиардами, живут в тюрьме вечного отпора по отношению к большинству населения, откупаются благотворительностью и ни в какую не желают менять свой статус – поскольку не верят никому и ни во что даже будучи глубоко воцерковлёнными.
Отпустить себя на свободу каждый должен – и может – сам. На то он и гомо сапиенс, в конце-то концов…