Когда начался очередной исход
11 марта, 2024 8:17 дп
Мэйдэй
Михаил Кацнельсон:
*Как я уезжал из России* (текст старый, выкладывается с купюрами)
Некоторые подробности моей жизни в 1980-90е можно найти в тексте про Сашу Трефилова. В двух словах (если нет желания продираться через очень много букв) — вот что я представлял из себя в конце горбачевского времени.
В 1991 году мне было тридцать четыре года. Я был доктор наук (докторскую защитил в 1985 году в возрасте 28 лет, став самым молодым — на то время — доктором наук-физиком в СССР). Я был лауреат премии Ленинского Комсомола (1988 год). У меня вышла с Вонсовским книга, «Квантовая физика твердого тела» (на русском — в 1983 году, на английском — в 1989). С 1988 года я внезапно стал ездить на международные конференции и просто на работу за границу, ежегодно, и в хорошие места. Конечно, мое провинциальное происхождение (не из МФТИ/МИФИ/МГУ, и даже не из Новосибирска) мне мешало, но это компенсировалось связями с Курчатовским институтом и поддержкой двух влиятельных академиков — С.В.Вонсовского и С.Т.Беляева.
Я даже получил (в 1984 году) от Халатникова предложение приехать в Черноголовку на длительную стажировку («а там посмотрим»), которым не воспользовался. С 1984 года я регулярно печатался в ЖЭТФе и Письмах ЖЭТФ, что было серьезным знаком избранности. В 1987 году (мне было тридцать) меня выдвигали в заведующие теоротделом нашего института, но не все, мягко говоря, пришли от этого в восторг, и С.В. посоветовал отступиться («думайте только о росте вашего научного потенциала, и не тратьте время ни на что другое»). В общем и целом, это означало, что я был весьма заметной фигурой в своем поколении в советской теоретической физике, и при плавном течении событий стал бы, вероятно, лауреатом чего-нибудь серьезного, академиком, и т.п. (благо, неарийское происхождение в то время уже было не слишком отягчающим обстоятельством). Когда начался очередной Исход, почти все физики сопоставимого уровня уехали на Запад. Я остался. У нас с Сашей было много хороших идей по части организации российской науки и образования, много комсомольского задора и уверенности, что настало время что-то сделать для страны. Все девяностые я много занимался всякой околонаучной политико-организационной деятельностью, которая, в конце концов, закончилась полным крахом. Впрочем, в смысле формальной карьеры я продолжал расти, и к концу 1990х был еще, дополнительно к прежним регалиям, профессором, завлабом и ученым секретарем Объединенного Совета по физико-техническим наукам УрО РАН (весьма нефиговый статус, особенно, если учесть, что председателем Совета был Вонсовский, который все дела Совета переложил на меня и полностью мне доверял). Я прекрасно понимал, что жертвую своей профессией (ездил на международные конференции и видел, что многие из тех уехавших, кто был исходно куда менее крут, чем я, переросли меня по науке, причем, не по каким-то там показателям, а по делу — по уровню и глубине работ), но считал, что, вот, это то, что я должен сделать для своей страны. Смешно, да? Путь в академию я сам себе закрыл, с полным пониманием последствий, когда пришел на прием к Месяцу и стал стыдить его за хамское отношение к С.В. в университете со стороны его выкормышей и подхалимов.
С 1995 года я ездил на заработки в Айову, а иногда еще в Германию. В самом конце девяностых, когда Лихт стал профессором в Наймегене, у нас появился совместный проект, и я переключился на Голландию. В среднем, я проводил за границей один или два месяца в году, изредка, три (так было в 1996). Это было, в общем, необходимо для физического выживания, хотя был короткий период (полтора года, с начала 1997 до августа 1998), когда стало казаться, что можно обойтись и без этого. Варианты с отъездом даже не рассматривались, и по идейным соображениям, и по человеческим (мама была тяжело больна, ее нельзя было ни оставлять, ни брать с собой; в 1997 году она умерла). В 1996 году тяжело (как потом оказалось — смертельно) заболел Саша Трефилов. В 1997 году полностью отошел от дел С.В. (а в 1998 году он умер). В институте сменилось начальство, директором стал Вова Устинов. Мы когда-то ходили на одни и те же семинары (он был тогда аспирантом, я студентом), у нас даже есть совместная статья, в общем, отношения были, скорее, дружеские. Именно он (преодолев бешеное сопротивление Изюмова) сделал меня завлабом. Он объявил себя преемником С.В. (при жизни которого он и близко к нему вхож не был) и, видимо, полагал, что я отнесусь к этому с пониманием и буду поддерживать — в качестве платы за завлабство. Мне, конечно, не очень понравилось, когда мое имя вычеркнули из подписей под некрологом С.В., и когда нас выселили из помещения (там сделали музей С.В.!!!), но реальные конфликты начались из-за науки. Он занимался всем модным, я считал это глупостью. Как-то на ученом совете я сказал, что заниматься модными темами можно лишь при выполнении одного из трех условий: (1) оригинальные научные идеи мирового уровня, либо (2) уникальные экспериментальные возможности, либо (3) уникальные химики, которые могут делать лучшие в мире образцы — иначе мы будем тратить наши жалкие крохи на научно бессмысленное повторение, с опозданием и в ухудшенном варианте, японских и американских работ. Ни одно из этих трех условий в нашем институте не выполнено. После этого я официально стал врагом народа.
Дальше — больше. «Из-за чего люди <элиминируют>? ясно, что из-за денег»: почему я ничего не отстегиваю институту со своего российско-голландского проекта — я говорил, что формально не обязан это делать, и что наши московские партнеры по проекту этого не делают, почему я все свои РФФИ проекты пускаю через Курчатовский институт — я ссылался на то, что иначе Садовский, который был в РФФИ ответственным за уральскую физику и при этом ненавидел меня с давних пор, не пропустит ни один проект, ну, и так далее, слово за слово, хуем по столу. Я был, наверно, единственным завлабом в стране, который сидел на работе в комнате на четверых, одновременно служившей складом компьютеров и мебели, я стал «работать дома», с меня стали требовать объяснительные…. уф. Я лежал (даже не сидел) дома, вставал с дивана только для того, чтобы вывести собаку или поговорить по телефону с Сашей Трефиловым, использовал любую возможность, чтобы напиться, и ни хрена не делал. Выходом из этого кошмарного тупика оказалась работа с Валей над первой нашей «мистической» книгой, «Уставы небес». Но от науки меня относило все дальше и дальше.
Следующий инсайт я получил во время очередного выступления Ю.С.Осипова в нашем институте (он тогда еще регулярно приезжал в Е-бург). Вот от него я впервые услышал о «стабилизации». И я сразу понял, что это правда, меня просто пробило, я увидел воочию эту стабилизацию — день за днем… год за годом… и мне стало очень страшно. Мой сосед, Мархасин, известный физиолог, посмотрел на меня — а я на него — и изумленно сказал: «Но это же стабилизация на очень низком уровне». Изумление относилось к большой торжественности, даже пафосу, с которыми было объявлено о наступлении новой эпохи. То, что я сразу увидел, понял и поверил — это не просто слова — является примером того самого пресловутого мистического опыта, о необходимости которого долго говорили большевики.
А потом… Без всяких усилий с моей стороны, пришло приглашение из Швеции… СТИНТовская стипендия, куча денег (как тогда казалось), не облагаемых налогом… Я не знал, на что решиться. Саша сказал: наверно, тебе надо ехать, но ты должен понимать, что после тебя в Свердловске останется выжженная пустыня. Последняя отчаянная попытка (зимний вечер, очень морозный, валенки, ушанка с опущенными ушами) — я встречаюсь в институте математики и механики с Арленом Михайловичем Ильиным, прошу политического убежища у математиков, рассказываю про свою ситуацию, говорю, что не хочу никуда уезжать, но работать больше не могу, что, может, он меня возьмет в свой отдел (матфизики), по физике меня никто никуда не возьмет… Он мне все по пунктам объяснил. Что их директор — человек, не способный ни на какие резкие поступки, и уж точно не будет ссориться с Устиновым и Садовским. Что сам он не уверен, что я впишусь в трудовой коллектив, и не уверен на сто процентов, что захотел бы меня взять, даже если бы ему разрешили. Что я напрасно думаю, что свердловские математики чем-то лучше свердловских физиков, что никакой математики на Урале уже нет, а дальше будет только хуже. Что, если бы его позвали в Швецию, он бы сам с радостью уехал, но его, к сожалению, не зовут.
Последний разговор с Устиновым был очень тяжелым, он меня не отпускал в командировку, я предложил, что уволюсь, он не решился тогда (видимо, все же опасался моих московских связей и боялся открытого скандала) и, в конце концов, подписал заявление на командировку. Саша Трефилов помог мне получить шведскую визу, через международный отдел Курчатника. Я уезжал от Саши, я сказал ему, что ничего не знаю, когда вернусь, вернусь ли, или нет. Саша сказал, что это все неважно, но я должен обещать, что приеду к нему на похороны. Я обещал и, конечно, приехал.
<Про мои приключения в Швеции пропущу, оставлю только финальный абзац>:
Тут уж не до жиру, я подавал на все профессорские позиции. Отказ… отказ… отказ… Второй год из моих трех лет, что я себе отвел на поиски работы (я сказал Лихту — если не нахожу работу полного профессора за три года, возвращаюсь в Россию и бросаю физику, Лихт стал говорить, что это невозможно в принципе…) заканчивался.
Кажется, это бы март 2003 года. Новый год (2003) я провел с Сашей, в Москве, даже домой не поехал. Марина все понимала. Это было последний раз, когда я его видел живым. А в марте все бросил, и поехал домой. Ситуация была — хуже некуда. И вот, вечером, звонок. По домашнему телефону. В Свердловск. Из Америки. Причем, по адресу, по которому я, в принципе, уже давно не жил. Случайно застали. Вы такой-то — такой-то? С вами будет говорить профессор такой-то, program director ок-риджской национальной лаборатории. Ну, здравствуйте, ваше превосходительство. Не заинтересует ли меня позиция distinguished scientist в Ок Ридже и полного профессора в университете Теннеси? Э… хм… да… заинтересует, наверно. А чего — вот просто достаточно, чтоб она меня заинтересовала? А, конкурс… Я так и думал. Да, хорошо. Приеду. Вот визу получу, и приеду.
А с визой так. Я только что пытался получить американскую визу, в Санта Барбару на школу поехать, они ее не давали, мне нужно было ехать в Россию, я еле выцарапал у них паспорт, отказался от визы… Снова подавать было нельзя, у паспорта истекал срок, нужно было сначала получить новый русский паспорт… Да и выглядело все полным бредом. Лихт очень возбудился, говорил — это такой шанс, ты не представляешь… Но я не мог заставить себя отнестись к этому серьезно. На паспорт, конечно, подал, идет там все своим чередом… В июне мне пишут из Ок Риджа — вот, приезжай через месяц, больше мы ждать не можем. А у меня не только визы, у меня и паспорта нет. Звоню в русское консульство в Стокгольме — никак невозможно, бланков нет и не будет, месяца через два, не раньше. Я воспринимаю как должное, Лихт кипятится — ну сделай хоть что-нибудь? А что? Ну, не знаю… Напиши консулу. Да? И чего сказать. Не знаю… Придумай что-нибудь. Да? Ладно. Пишу консулу какое-то совершенно безумное письмо, вот, мол, очень в Америку надо, брат Митька помирает, ухи просит… неважно. Что-то написал. Через два дня нахожу в своем почтовом ящике готовый паспорт. Записываюсь в американское консульство на визу, все идет как по маслу, получаю визу, денег на билеты нет, из Ок Риджа мне присылают билеты… Лихт говорит — у тебя костюм есть? Какой костюм, Теннеси, лето… А если будешь встречаться с начальством, оно будет в пиджаке, а ты нет? Безумие… Летний костюм, нигде нет, спрашиваю знакомую уппсальскую физическую даму — где она мужу костюмы покупает, говорит — в Амстердаме, покупаю в первом попавшемся уппсальском магазине какую-то зеленую клетчатую тряпку… Все. Лечу.
Прилетаю, приезжаю в Ок Ридж, захожу в номер в отеле, включаю телевизор… А там «Крысиные бега». Комедия. С мистером Бином и Вупи Голдберг. Ну, помните — «нужно было купить белочку». И нельзя сказать, чтобы это мне показалось хорошим предзнаменованием.
Один семинар, другой семинар… Встречи с кучей народу… Разговоры по науке… Потом поездка в Ноксвилл, разговор с каким-то большим человеком — вот он, действительно, в галстуке и пиджаке. Я вот тут посмотрел ваше CV… Я понимаю так, что вы всю жизнь работали против Соединенных Штатов, а сейчас собираетесь работать на Соединенные Штаты. Не можете вы это как-то прокомментировать? Отвечаю в таком духе, что ваши Соединенные Штаты мне были и есть глубоко фиолетовы, я раньше занимался интересной физикой и сейчас ищу возможность заниматься интересной физикой. Потом разговор принимает более мирный характер. У нас такой университет… Такая футбольная команда… Профессорам билеты на матчи со скидкой… На обратном пути таксист, бывший морской пехотинец, очень грамотно рассказывает про строящийся источник нейтронов и, узнав, что я из Швеции, спрашивает, кто охраняет Папу — шведы или швейцарцы. Лечу обратно.
И тишина. Ни да, ни нет. Что происходило, мне рассказали через несколько лет только. Люди, с которыми я говорил, были очарованы. Ох… он вот и это знает… и то… А люди, которые смотрели бумаги, говорили: да у него только одна Nature и шесть PRL. И цитируемость — какие-то жалкие две с половиной тысячи. В результате — ничья, ступор, пат, тупик.
Но что-то зашевелилось. Сам факт, что меня пробуют на такую позицию, стал очень помогать. Я по-прежнему посылал везде аппликации, и теперь уже попадал в шорт-лист. В Уппсале стали говорить, что они попробуют еще раз, что найдется для меня что-то в Уппсале… И тут я поехал в Рим. На международную конференцию по магнетизму. И встретил там Вову Устинова. На reception. И он говорит — вот, давай, увольняйся из института, сам понимаешь. Все это время я числился, не завлабом, конечно, ну, кем-то. Чуть не снсом. Разумеется, без зарплаты. Говорю — какие проблемы, сейчас напишу заявление. Но потом я никак его не мог на конференции поймать. Только на финальном банкете. Так, летней римской ночью, под пальмами, на клочке бумаги, выдранном из конференционного блокнота, залитом вином и заляпанном кремом от пирожных, написал я свое заявление и отдал Вове. На чем и закончилась моя двадцатипятилетняя беспорочная служба в системе Академии наук.
10.03.2012
Мэйдэй
Михаил Кацнельсон:
*Как я уезжал из России* (текст старый, выкладывается с купюрами)
Некоторые подробности моей жизни в 1980-90е можно найти в тексте про Сашу Трефилова. В двух словах (если нет желания продираться через очень много букв) — вот что я представлял из себя в конце горбачевского времени.
В 1991 году мне было тридцать четыре года. Я был доктор наук (докторскую защитил в 1985 году в возрасте 28 лет, став самым молодым — на то время — доктором наук-физиком в СССР). Я был лауреат премии Ленинского Комсомола (1988 год). У меня вышла с Вонсовским книга, «Квантовая физика твердого тела» (на русском — в 1983 году, на английском — в 1989). С 1988 года я внезапно стал ездить на международные конференции и просто на работу за границу, ежегодно, и в хорошие места. Конечно, мое провинциальное происхождение (не из МФТИ/МИФИ/МГУ, и даже не из Новосибирска) мне мешало, но это компенсировалось связями с Курчатовским институтом и поддержкой двух влиятельных академиков — С.В.Вонсовского и С.Т.Беляева.
Я даже получил (в 1984 году) от Халатникова предложение приехать в Черноголовку на длительную стажировку («а там посмотрим»), которым не воспользовался. С 1984 года я регулярно печатался в ЖЭТФе и Письмах ЖЭТФ, что было серьезным знаком избранности. В 1987 году (мне было тридцать) меня выдвигали в заведующие теоротделом нашего института, но не все, мягко говоря, пришли от этого в восторг, и С.В. посоветовал отступиться («думайте только о росте вашего научного потенциала, и не тратьте время ни на что другое»). В общем и целом, это означало, что я был весьма заметной фигурой в своем поколении в советской теоретической физике, и при плавном течении событий стал бы, вероятно, лауреатом чего-нибудь серьезного, академиком, и т.п. (благо, неарийское происхождение в то время уже было не слишком отягчающим обстоятельством). Когда начался очередной Исход, почти все физики сопоставимого уровня уехали на Запад. Я остался. У нас с Сашей было много хороших идей по части организации российской науки и образования, много комсомольского задора и уверенности, что настало время что-то сделать для страны. Все девяностые я много занимался всякой околонаучной политико-организационной деятельностью, которая, в конце концов, закончилась полным крахом. Впрочем, в смысле формальной карьеры я продолжал расти, и к концу 1990х был еще, дополнительно к прежним регалиям, профессором, завлабом и ученым секретарем Объединенного Совета по физико-техническим наукам УрО РАН (весьма нефиговый статус, особенно, если учесть, что председателем Совета был Вонсовский, который все дела Совета переложил на меня и полностью мне доверял). Я прекрасно понимал, что жертвую своей профессией (ездил на международные конференции и видел, что многие из тех уехавших, кто был исходно куда менее крут, чем я, переросли меня по науке, причем, не по каким-то там показателям, а по делу — по уровню и глубине работ), но считал, что, вот, это то, что я должен сделать для своей страны. Смешно, да? Путь в академию я сам себе закрыл, с полным пониманием последствий, когда пришел на прием к Месяцу и стал стыдить его за хамское отношение к С.В. в университете со стороны его выкормышей и подхалимов.
С 1995 года я ездил на заработки в Айову, а иногда еще в Германию. В самом конце девяностых, когда Лихт стал профессором в Наймегене, у нас появился совместный проект, и я переключился на Голландию. В среднем, я проводил за границей один или два месяца в году, изредка, три (так было в 1996). Это было, в общем, необходимо для физического выживания, хотя был короткий период (полтора года, с начала 1997 до августа 1998), когда стало казаться, что можно обойтись и без этого. Варианты с отъездом даже не рассматривались, и по идейным соображениям, и по человеческим (мама была тяжело больна, ее нельзя было ни оставлять, ни брать с собой; в 1997 году она умерла). В 1996 году тяжело (как потом оказалось — смертельно) заболел Саша Трефилов. В 1997 году полностью отошел от дел С.В. (а в 1998 году он умер). В институте сменилось начальство, директором стал Вова Устинов. Мы когда-то ходили на одни и те же семинары (он был тогда аспирантом, я студентом), у нас даже есть совместная статья, в общем, отношения были, скорее, дружеские. Именно он (преодолев бешеное сопротивление Изюмова) сделал меня завлабом. Он объявил себя преемником С.В. (при жизни которого он и близко к нему вхож не был) и, видимо, полагал, что я отнесусь к этому с пониманием и буду поддерживать — в качестве платы за завлабство. Мне, конечно, не очень понравилось, когда мое имя вычеркнули из подписей под некрологом С.В., и когда нас выселили из помещения (там сделали музей С.В.!!!), но реальные конфликты начались из-за науки. Он занимался всем модным, я считал это глупостью. Как-то на ученом совете я сказал, что заниматься модными темами можно лишь при выполнении одного из трех условий: (1) оригинальные научные идеи мирового уровня, либо (2) уникальные экспериментальные возможности, либо (3) уникальные химики, которые могут делать лучшие в мире образцы — иначе мы будем тратить наши жалкие крохи на научно бессмысленное повторение, с опозданием и в ухудшенном варианте, японских и американских работ. Ни одно из этих трех условий в нашем институте не выполнено. После этого я официально стал врагом народа.
Дальше — больше. «Из-за чего люди <элиминируют>? ясно, что из-за денег»: почему я ничего не отстегиваю институту со своего российско-голландского проекта — я говорил, что формально не обязан это делать, и что наши московские партнеры по проекту этого не делают, почему я все свои РФФИ проекты пускаю через Курчатовский институт — я ссылался на то, что иначе Садовский, который был в РФФИ ответственным за уральскую физику и при этом ненавидел меня с давних пор, не пропустит ни один проект, ну, и так далее, слово за слово, хуем по столу. Я был, наверно, единственным завлабом в стране, который сидел на работе в комнате на четверых, одновременно служившей складом компьютеров и мебели, я стал «работать дома», с меня стали требовать объяснительные…. уф. Я лежал (даже не сидел) дома, вставал с дивана только для того, чтобы вывести собаку или поговорить по телефону с Сашей Трефиловым, использовал любую возможность, чтобы напиться, и ни хрена не делал. Выходом из этого кошмарного тупика оказалась работа с Валей над первой нашей «мистической» книгой, «Уставы небес». Но от науки меня относило все дальше и дальше.
Следующий инсайт я получил во время очередного выступления Ю.С.Осипова в нашем институте (он тогда еще регулярно приезжал в Е-бург). Вот от него я впервые услышал о «стабилизации». И я сразу понял, что это правда, меня просто пробило, я увидел воочию эту стабилизацию — день за днем… год за годом… и мне стало очень страшно. Мой сосед, Мархасин, известный физиолог, посмотрел на меня — а я на него — и изумленно сказал: «Но это же стабилизация на очень низком уровне». Изумление относилось к большой торжественности, даже пафосу, с которыми было объявлено о наступлении новой эпохи. То, что я сразу увидел, понял и поверил — это не просто слова — является примером того самого пресловутого мистического опыта, о необходимости которого долго говорили большевики.
А потом… Без всяких усилий с моей стороны, пришло приглашение из Швеции… СТИНТовская стипендия, куча денег (как тогда казалось), не облагаемых налогом… Я не знал, на что решиться. Саша сказал: наверно, тебе надо ехать, но ты должен понимать, что после тебя в Свердловске останется выжженная пустыня. Последняя отчаянная попытка (зимний вечер, очень морозный, валенки, ушанка с опущенными ушами) — я встречаюсь в институте математики и механики с Арленом Михайловичем Ильиным, прошу политического убежища у математиков, рассказываю про свою ситуацию, говорю, что не хочу никуда уезжать, но работать больше не могу, что, может, он меня возьмет в свой отдел (матфизики), по физике меня никто никуда не возьмет… Он мне все по пунктам объяснил. Что их директор — человек, не способный ни на какие резкие поступки, и уж точно не будет ссориться с Устиновым и Садовским. Что сам он не уверен, что я впишусь в трудовой коллектив, и не уверен на сто процентов, что захотел бы меня взять, даже если бы ему разрешили. Что я напрасно думаю, что свердловские математики чем-то лучше свердловских физиков, что никакой математики на Урале уже нет, а дальше будет только хуже. Что, если бы его позвали в Швецию, он бы сам с радостью уехал, но его, к сожалению, не зовут.
Последний разговор с Устиновым был очень тяжелым, он меня не отпускал в командировку, я предложил, что уволюсь, он не решился тогда (видимо, все же опасался моих московских связей и боялся открытого скандала) и, в конце концов, подписал заявление на командировку. Саша Трефилов помог мне получить шведскую визу, через международный отдел Курчатника. Я уезжал от Саши, я сказал ему, что ничего не знаю, когда вернусь, вернусь ли, или нет. Саша сказал, что это все неважно, но я должен обещать, что приеду к нему на похороны. Я обещал и, конечно, приехал.
<Про мои приключения в Швеции пропущу, оставлю только финальный абзац>:
Тут уж не до жиру, я подавал на все профессорские позиции. Отказ… отказ… отказ… Второй год из моих трех лет, что я себе отвел на поиски работы (я сказал Лихту — если не нахожу работу полного профессора за три года, возвращаюсь в Россию и бросаю физику, Лихт стал говорить, что это невозможно в принципе…) заканчивался.
Кажется, это бы март 2003 года. Новый год (2003) я провел с Сашей, в Москве, даже домой не поехал. Марина все понимала. Это было последний раз, когда я его видел живым. А в марте все бросил, и поехал домой. Ситуация была — хуже некуда. И вот, вечером, звонок. По домашнему телефону. В Свердловск. Из Америки. Причем, по адресу, по которому я, в принципе, уже давно не жил. Случайно застали. Вы такой-то — такой-то? С вами будет говорить профессор такой-то, program director ок-риджской национальной лаборатории. Ну, здравствуйте, ваше превосходительство. Не заинтересует ли меня позиция distinguished scientist в Ок Ридже и полного профессора в университете Теннеси? Э… хм… да… заинтересует, наверно. А чего — вот просто достаточно, чтоб она меня заинтересовала? А, конкурс… Я так и думал. Да, хорошо. Приеду. Вот визу получу, и приеду.
А с визой так. Я только что пытался получить американскую визу, в Санта Барбару на школу поехать, они ее не давали, мне нужно было ехать в Россию, я еле выцарапал у них паспорт, отказался от визы… Снова подавать было нельзя, у паспорта истекал срок, нужно было сначала получить новый русский паспорт… Да и выглядело все полным бредом. Лихт очень возбудился, говорил — это такой шанс, ты не представляешь… Но я не мог заставить себя отнестись к этому серьезно. На паспорт, конечно, подал, идет там все своим чередом… В июне мне пишут из Ок Риджа — вот, приезжай через месяц, больше мы ждать не можем. А у меня не только визы, у меня и паспорта нет. Звоню в русское консульство в Стокгольме — никак невозможно, бланков нет и не будет, месяца через два, не раньше. Я воспринимаю как должное, Лихт кипятится — ну сделай хоть что-нибудь? А что? Ну, не знаю… Напиши консулу. Да? И чего сказать. Не знаю… Придумай что-нибудь. Да? Ладно. Пишу консулу какое-то совершенно безумное письмо, вот, мол, очень в Америку надо, брат Митька помирает, ухи просит… неважно. Что-то написал. Через два дня нахожу в своем почтовом ящике готовый паспорт. Записываюсь в американское консульство на визу, все идет как по маслу, получаю визу, денег на билеты нет, из Ок Риджа мне присылают билеты… Лихт говорит — у тебя костюм есть? Какой костюм, Теннеси, лето… А если будешь встречаться с начальством, оно будет в пиджаке, а ты нет? Безумие… Летний костюм, нигде нет, спрашиваю знакомую уппсальскую физическую даму — где она мужу костюмы покупает, говорит — в Амстердаме, покупаю в первом попавшемся уппсальском магазине какую-то зеленую клетчатую тряпку… Все. Лечу.
Прилетаю, приезжаю в Ок Ридж, захожу в номер в отеле, включаю телевизор… А там «Крысиные бега». Комедия. С мистером Бином и Вупи Голдберг. Ну, помните — «нужно было купить белочку». И нельзя сказать, чтобы это мне показалось хорошим предзнаменованием.
Один семинар, другой семинар… Встречи с кучей народу… Разговоры по науке… Потом поездка в Ноксвилл, разговор с каким-то большим человеком — вот он, действительно, в галстуке и пиджаке. Я вот тут посмотрел ваше CV… Я понимаю так, что вы всю жизнь работали против Соединенных Штатов, а сейчас собираетесь работать на Соединенные Штаты. Не можете вы это как-то прокомментировать? Отвечаю в таком духе, что ваши Соединенные Штаты мне были и есть глубоко фиолетовы, я раньше занимался интересной физикой и сейчас ищу возможность заниматься интересной физикой. Потом разговор принимает более мирный характер. У нас такой университет… Такая футбольная команда… Профессорам билеты на матчи со скидкой… На обратном пути таксист, бывший морской пехотинец, очень грамотно рассказывает про строящийся источник нейтронов и, узнав, что я из Швеции, спрашивает, кто охраняет Папу — шведы или швейцарцы. Лечу обратно.
И тишина. Ни да, ни нет. Что происходило, мне рассказали через несколько лет только. Люди, с которыми я говорил, были очарованы. Ох… он вот и это знает… и то… А люди, которые смотрели бумаги, говорили: да у него только одна Nature и шесть PRL. И цитируемость — какие-то жалкие две с половиной тысячи. В результате — ничья, ступор, пат, тупик.
Но что-то зашевелилось. Сам факт, что меня пробуют на такую позицию, стал очень помогать. Я по-прежнему посылал везде аппликации, и теперь уже попадал в шорт-лист. В Уппсале стали говорить, что они попробуют еще раз, что найдется для меня что-то в Уппсале… И тут я поехал в Рим. На международную конференцию по магнетизму. И встретил там Вову Устинова. На reception. И он говорит — вот, давай, увольняйся из института, сам понимаешь. Все это время я числился, не завлабом, конечно, ну, кем-то. Чуть не снсом. Разумеется, без зарплаты. Говорю — какие проблемы, сейчас напишу заявление. Но потом я никак его не мог на конференции поймать. Только на финальном банкете. Так, летней римской ночью, под пальмами, на клочке бумаги, выдранном из конференционного блокнота, залитом вином и заляпанном кремом от пирожных, написал я свое заявление и отдал Вове. На чем и закончилась моя двадцатипятилетняя беспорочная служба в системе Академии наук.
10.03.2012