«История Владлена Филейкина»

Неприлично говорить, до чего Афродита Кузьминична была существом непривлекательным и своим видом доставляла недомогание Владлену Филейкину при всякой встрече. А встречи случались не так уж редко – Афродита Кузьминична и Владлен Владленович служили в одной конторе и сидели в одном кабинете друг напротив друга.

Поэтому Владлен Владленович недомогал с понедельника по пятницу с восьми утра до пяти вечера с перерывом на обед.
— Сил моих больше нет – видеть это природное недоразумение, — выговаривал он.
Выговаривать было особо некому – друзей Филейкин не заводил – поэтому скорбь свою он обращал самому себе – глядя в зеркало, утром и вечером, приглаживая редкие волосы на голове.
Владлен Филейкин имел утончённое восприятие мира и по сторонам смотрел требовательно и с досадой. Его отличали высокие морально-нравственные, эстетические, кулинарные и административно-хозяйственные требования к людям вообще и, в частности, к его супруге, к несчастью для которой, женат на ней он пока не был, а только искал.

Поиски затягивались, и бедняжка томилась тягостным ожиданием неминуемой встречи, сама того не подозревая.
Мучения Филейкина от ежедневного созерцания Афродиты Кузьминичны довели его до порчи сна и аппетита – ему снилось, будто он сидит в зубоврачебном кресле, открывает рот, а врач, вместо того, чтобы сверлить зуб, с ложки кормит Филейкина манной кашей – остывшей и с комками. Это было невыносимо, Филейкин метался в поту, врач оборачивался Афродитой Кузьминичной, только лысой. Есть и спать после такого не хотелось.

Владлен Филейкин не понимал, за что судьба наказала его этим некрасивым, глупым, неприветливым и несчастливым соседством. Филейкин возненавидел Афродиту Кузьминичну, чувств своих не скрывал и вскоре добился полной взаимности.

Жизнь с восьми утра до пяти вечера сделалась невыносимой. Филейкин пробовал отвлечься работой – выдумывал планы, строил графики их выполнения и писал отчёты о достигнутых результатах – но заниматься этим целый день было выше его сил. Досидев до десяти тридцати, он выбегал из кабинета, вздыхал свободно и до двух тридцати пополудни обедал в ресторане «Александр Сергеевич».

Но после обеда образ Афродиты Кузьминичны делался еще более неприглядным. Владлен Филейкин садился за стол напротив противного образа, закрывал глаза, чтобы не омрачаться, и сидел так до пяти вечера. Но и тьма добровольной слепоты не приносила облегчения, нарушаемая безобразными медицинскими видениями его воспалённой фантазии и тяжестью в боку.
Приблизившись вплотную к черте, отделявшей его от помешательства, и уже занеся одну ногу над сей чертой, Филейкин прибыл на службу, предчувствуя, что сегодня его занесённая нога таки опустится на твердую почву окончательного безумия. Стоять на одной ноге он больше не мог.

Со страхом он открыл дверь кабинета и переступил порог.
Афродита Кузьминична подняла на Филейкина глаза, задумчиво и, как ему показалось, с состраданием и сочувствием оглядела его приглаженные волосы, столь же криво приглаженное лицо, неровные остатки фигуры и вдруг одарила Филейкина приветливой улыбкой, а в глазах у нее заколыхалась цветущая сирень.
— Дорогой Владлен Владленыч, хотите чаю?
Пока Афродита Кузьминична хлопотала, Филейкин подозрительно и с опаской следил за ней. Как бы дуста не подсыпала, — подумал он и принюхался.
— Как же радостна жизнь, какое это наслаждение – вдыхать полной грудью и выдыхать так же полно, — голос ее лился легко и многообещающе, как вино из запрокинутой бутылки.
Филейкин догадался, что сумасшествие состоялось, но пока не понимал чьё и решил приглядываться.
Он незаметно подсматривал за Афродитой Кузьминичной – она всякий раз замечала его косящий взгляд и улыбалась ему.
Обед Филейкин сократил до двух часов. А после – привычно смежил служебные свои очи и продолжал видеть, как она вдыхает воздух полной грудью и так же полно ею же выдыхает, отдаваясь дыханию сполна, и это заставляло и самого Филейкина дышать чаще.
К концу дня он так и не понял, чьё безумие наблюдает, и даже предположил, что оно обоюдно. Слово это — “обоюдно” – поразило его своей новой откровенностью, и он в смятении шёл домой пешком, преследуемый запахом сирени.
Ночью ему снилось зубоврачебное кресло в новом, привлекательном свете. Он больше не видел кошмары, а вскоре перестал спать вовсе.
Вечером он укладывался в лоно фантазий, лежал в нем, вдруг подскакивал и, не просто пригладив, а тщательно причесав редкие волосы головы и выровняв лицо потягиванием его за щеки, бежал на службу и два часа стоял под дверьми, дожидаясь, когда откроется контора, затем взбегал по лестнице, садился и ждал.
Афродита Кузьминична входила, и наступал рассвет, жизнь возвращалась к Владлену Филейкину, подмигивая ему полной глубокого дыхания грудью.
Несомненно – с тех пор, как Афродита Кузьминична стала загадочно улыбаться Филейкину и дышать в его сторону, многое в ней переменилось к лучшему. Владлен Владленович перестал ходить на обед, рисовать графики и отчитываться по планам, которых больше не составлял. Он сидел и любовался.

Афродита Кузьминична делала вид, что смущается, но совершенно не препятствовала созерцаниям Филейкина. Изредка она исподволь смотрела на него, Владлен Владленович никак не мог разобрать, что несёт этот взгляд – разное виделось в нём. То глаза её наполнялись лаской и нежностью, да так, что Филейкину хотелось заплакать и прижаться, то сочувствием, то она вдруг скрывалась в себя вся целиком, и Филейкин оставался в кабинете словно один.

А порой в ее глазах со всей наготой полыхало такое откровение, что Филейкин чуть не осыпался в обморок от увиденного.
А вскоре он заметил, что Афродита Кузьминична терзается каким-то скрытым сомнением, словно хочет признаться ему – Филейкину – в чём-то, но не решается.
— Владлен… — начинала она неуверенно, — Владленыч…
— Да, Афродита Кузьминична? – лихорадочно откликался он.
— Я… хотела бы… я… должна, — она смущалась и увиливала к чайнику, — давайте пить чай, я варенье принесла.
В этой нерешительности было что-то приятное для чувств Владлена Владленовича. Но неопределённость доставляла ему и душевные неудобства, и они нарастали.
Однажды Филейкин решился. Он встал, надел новый, купленный накануне, кисломолочного цвета костюм и с букетом сирени прибыл на службу. Не оставалось никаких сомнений, что Афродита Кузьминична – самая прекрасная и возвышенная из всех женщин. И Владлен Владленович готов ответить взаимностью и обоюдностью на ее чувства. Вот только слово “обоюдность” прозвучало тревожно, угрожающе. Филейкин осознал, что вовсе не знает внутренних чувств самой Афродиты Кузьминичны и, пресытившись волнением, решил открыться в собственных.
Она не пришла. Не пришла к началу службы, не пришла к обеду, в десять часов вечера Филейкин заподозрил, что она, возможно, не придет сегодня вовсе, но не уходил.
Вдруг она заболела – беспокоился Филейкин. Или у неё умер дядюшка в Торжке и срочно телеграфировал ей об этом – обнадеживался Владлен Владленович. Или её по канцелярской опечатке перевели в департамент учёта мелкого рогатого скота и отправили в бессрочную командировку в Казахстан – доходил он до худшего из подозрений, дальше которого идти было некуда.
На следующий день Владлен Филейкин явился в отдел кадров и потребовал от сидевшей там Оленьки объяснений – куда она подевала Афродиту Кузьминичну.
— А вы по каким причинам интересуетесь?
— Как это – по каким? – смутился было Филейкин, но тут же нашелся, – по тем самым! График плановой отчетности кто сводить будет?
— Ах, по тем самым? – странно усмехнулась Оленька. – А по тем самым ваша Афродита Кузьминична отбыла в декретный отпуск, о чём есть медицинское обоснование.
Лицо Владлена Владленовича Филейкина смялось, сделалось белым и комковатым, как скисшее молоко его костюма.
— Неприлично говорить – до чего непривлекательное существо этот Филейкин, – выговаривала сама себе Оленька, глядя на медленно удаляющиеся неровные остатки его фигуры, – просто природное недоразумение, а не существо.