ИГРА В ФАНТЫ. Часть Третья

PHIL SUZEMKA

Phil Suzemka:

(часть вторая здесь)

На второй день после Миланкиного прилёта погода испортилась, небо затянуло и пошёл дождь. Он лил, не переставая, весь день и под этим дождём уютный, маленький Катран как-то сразу весь осунулся и погрустнел.

Вечером в гостильню заявился совершенно мокрый Шмыга в раздолбанных, потерявших цвет и всякую форму кожаных туфлях.

Мы поинтересовались, на какой помойке Шмыга раздобыл такие чудные шкорени, а он сказал, что это его старые туфли и что та самая стара женска мать, с которой он живёт и которая распоряжается его деньгами, велела ему их донашивать.

— Они, по-моему, уже доношены, — заметил я.
— На левой ещё подмётка держится, — вздохнул Шмыга.
— И долго ты их собрался донашивать, модник? – спросил Вратко.

Шмыга опять вздохнул.

Вообще, он действительно был модным фантом. И в своё время, когда его шулерские доходы были достаточно высоки, Шмыга накупил себе всяких одёжек, вызвав тем самым зависть родительницы.

Теперь же, особенно после тюрьмы, когда он пропустил самый доходный летний сезон, достаток их семьи резко упал. И мать сказала, что ни талера не потратит, чтоб приодеть Шмыгу, пока он не сносит то, что и так валяется без дела. А заодно добавила, что Шмыга теперь хорошенько подумает и над своим образом жизни и над тем, как и в чём ему «вступать в зиму».

— Ты что, собрался вступать в зиму в этом?! – с ужасом спросила Миланка.
— Между прочим, это Salamander, — с тихой гордостью сообщил Шмыга, застенчиво шевеля торчащим из башмака синим пальцем, — я их покупал в Триесте.
— Да! Ты нам ещё расскажи, что Salamander – это номер один в Европе по производству таких вот всепогодных чуней, — сказал я.

Представлять, как мокрый и несчастный Шмыга в разлезающихся тапках вступит в лютую адриатическую зиму и помрёт, было выше наших сил. Поэтому все мы – Миланка, Вратко, Шмыга и я, наскоро позавтракав, взяли зонты и, встретив по пути Горана, отправились покупать бывшему узнику лайбахской тюрьмы новую обувь.

Шмыга шёл последним. Он говорил, что ему вообще ничего не надо и просил нас ничего не покупать, но всё же не отставал.

Он исправно шлёпал по лужам левым ботинком, на котором подметка была ещё крепкой, а потом шаркал правым, державшемся исключительно на честном слове его бесконечно бережливой матери. Весь этот «шарк-шлёп, шарк-шлёп» раздавался за нами до «Трёх Вдов». Там мы со Шмыгой оставили Миланку, Горана и Вратко пить кофе и купили ему кроссовки в ближайшей лавке с надписью «Шпортивны Облаченья».

— Временски, временски, — бормотал Вратко, глядя на небо. – Слабо время…
— Что? – переспросила Миланка.
— Погода, — перевел я, — плохая погода. Может, съездим куда-нибудь, пока тут дожди?
— А и правда! – обрадовался Вратко. – Возьмите завтра Шмыгино возило и отправляйтесь в горы, к озерам. Форель, сосны…

…В горах стояли туманы и казалось, что вода в озере Охинь дымилась. Тёплая, зелёная, чистая, или, как здесь говорят, разумливая вода не плескалась у берегов, а стояла неподвижно. И иногда было непонятно, где над этим озером заканчивается небо и начинается его отражение в воде. Летний сезон закончился, до горных лыж ещё далеко, на озере было пусто.

Мы сняли маленький номер в гостинице у берега и в сумерках отправились купаться. Туман в темноте стал гуще, чем днём, мы едва различали друг друга и, плывя, ориентировались только по собственным редким фразам, да по негромким всплескам, да ещё по тусклому огоньку настольной лампы, что осталась гореть в нашем номере.

На берегу росли сосны, этот огонёк едва пробивался сквозь них, и если бы горничная выключила его, мы могли бы потерять дорогу назад между водой и небом.

Но никакой горничной не было, я это знал. Хозяин гостиницы уехал домой, оставив нам ключ от входной двери и пообещав вернуться утром, чтоб приготовить завтрак. Шины его велосипеда прошуршали по гравию и затихли, а мы взяли полотенца и отправились на берег.

Теперь и наши фразы, и наши неспешные шаги, и наши тихие редкие всплески были единственными свидетельствами присутствия людей на озере. Впрочем, свидетельствами никому не нужными, никем не востребованными. На берегу нас ждал только мерцающий огонёк в номере и больше никто.

Вернувшись, мы долго сидели у окна. Говорить не хотелось. Два раза я спускался вниз и варил кофе. Потом мы разделись и уснули.

…Хозяин уже хлопотал у плиты, когда в восьмом часу прохладного осеннего утра мы вышли к завтраку.

— А можно соли? – спросил я.

Он поставил передо мной маленькую смешную солонку. Такую маленькую, что едва ли она была больше Шмыгиного наперстка. Солонка мне понравилась, захотелось ее купить.

— Колико кошта? – спросил я о цене.
— Нич! – ответил хозяин и пояснил: – Дарилен! Презент.

Миланке тоже понравилась солонка, и вторую такую же мы всё-таки купили. Она убрала их в сумочку и сказала:

— Наше первое с тобой совместно нажитое имущество. Надо сохранить.
— При разводе делить будем? – спросил я.

Миланка засмеялась.

Дождь в Катране не закончился к нашему возвращению. Но не дождь был главным событием, а то, что Вратко всё же увезли. Увезла его реанимация и растерянные Шмыга с Гораном сидели теперь у камина, периодически срываясь с места и звоня в больницу.

Никаких особых вестей не было. «Состояние тяжелое», — сообщал нам радостный девичий голосок из регистратуры и просил не волноваться. Мы слушали этот голосок и всё равно волновались.

Утром мы отправились в больницу. Дождь кончился и в первый раз за последние дни выглянуло солнце.

— Пусть к доктору пройдёт кто-нибудь один, — разрешила вышедшая к нам медсестра.

Шмыга было дёрнулся, но Горан остановил его:

— Посиди, — сказал Горан. – Ты псих, тем более, ты — псих из тюрьмы, ещё накричишь там…

Он скрылся за дверью, а мы уселись на каменный парапет у моря. Тут почти все здания выходят к морю, даже больница.

…Горан вернулся через полчаса и расстроено сообщил, что ночью Вратко стало хуже и что его сразу же отправили в Лайбах на операцию, а больничáрка из регистратуры этого просто не знала.

— Вот телефон дали, — сказал он, вертя в руках бумажку. – Я наберу?
— Набирай, — сказали мы все.

Лайбах почему-то не ответил и мы вернулись в гостиницу. Трое последних постояльцев в то утро разъехались, так что мы остались одни. Горан снова позвонил в Лайбах, дозвонился, там сказали, что Вратко сделали операцию и ему теперь лучше. Мы повеселели.

— Завтра едем в Лайбах! – сказал Шмыга. – Пойду машину помою.

Горан остался со мной и Миланкой.

— Тебе когда улетать? – спросил он меня.
— Послезавтра, — сказал я, — всё в порядке, успеваю.

Миланка тоже улетала послезавтра, только её венский рейс был на восемь утра, а я регистрировался на Москву после одиннадцати. Получалось, что завтра мы сгоняем к Вратко, а вечером вернемся в Катран.

— Может, завтра заночевать в Лайбахе? – предложила Миланка.
— Да лучше вернитесь, — сказал Горан. – Чего мы тут со Шмыгой одни без вас делать будем! — и Вратко в Лайбахе, и вы с Миланкой в Лайбахе. Нет уж, вернемся вместе.

Потом он оставил нам ключи и ушёл.

…Я сидел на пороге гостиницы и курил. Миланка неслышно подошла, села рядом, обняла меня за плечи и прижалась.

— Дай затянуться, — шёпотом попросила она.

Я протянул ей сигарету и она, не беря её в руки, осторожно затянулась, потом затянулась ещё раз, показала кивком, что достаточно, после чего, выпустив дым мне за шиворот, снова прижалась лицом к моей спине. Мне вдруг стало очень тепло — то ли от неё, то ли от её дыма.

По улице Корпуса Кристи шли туристы, щёлкали затворы фотоаппаратов, кто-то щёлкнул и нас. А может, и не нас, а красный мотороллер, стоявший у входа.

— Мне кажется, мы сюда больше не вернёмся, — тихо сказала Миланка. – Что-то изменилось.

Вечером мы пошли в «Три Вдовы» и там поругались. Я говорил о том, что она обманывает и меня и мужа и что так, вообще-то, не делают.

— Если он узнает, ему будет больно! — утверждал я.
— А если он не узнает? — спокойно спросила Миланка.
— Всё равно, это нечестно!
— То есть, ты хочешь, чтобы всё было честно, да? Чтоб я выбрала одного из вас двоих и не морочила голову другому, верно?
— Естественно! — раздраженно признавался я.
— Так вот, — холодно предположила Миланка, — а если я выберу его? Чем он хуже тебя?
— Его ты не любишь! – возмутился я.
— Я этого не утверждала, — сказала она. — Судя по всему, ты решил, что я до конца своих дней буду мотаться за тобой по миру, утверждая тебя в мысли о собственной исключительности, так?
— Да не так! – крикнул я.

Этим криком я привлек внимание официанта, который, неправильно меня поняв, подошёл и вежливо спросил, не нужно ли мне ещё сливовицы, или граппы, или ещё чего-нибудь.

— Хвала лепо! – сказал я ему. – Большое спасибо, не надо! Впрочем, одну грушёвицу – граммов сто…
— Сто граммов – это три грушёвицы, — так же вежливо напомнил он.
— Ну, пускай, — три! – отмахнулся я и снова сказал Миланке: — Не так!

— Так, — спокойно глядя мне в глаза, сказала она. – Сначала я за тобой езжу. Потом ты хочешь увести меня от мужа. Потом уводишь, но не приводишь к себе. Например, скажешь, что у вас в России холодно и что я этого не выдержу. Я-то выдержу, но ты-то не позовёшь. А когда-нибудь потом, когда моя покорность окончательно уверит тебя в твоей исключительности, ты оставишь меня и найдёшь себе другую идиотку. Только моложе и красивее. А мужа ты сюда приплёл вовсе не потому, что тебе, видите ли, за него обидно, и не потому, что ты вдруг сегодня у нас такой честный.
— А интересно, почему?! – растерялся я.
— Да потому, что не хочется тебе с ним делиться, — как-то устало и нехотя сказала она, отвернувшись к берегу.

Море после дождей успокоилось. Был штиль, висела дымка и коты на молу так же, как и всегда, вглядывались сквозь неё в итальянский берег, ожидая баркасов со свежей сардиной.

— Пойдём, фант, — грустно сказала Миланка, — у нас с тобой завтра трудный день.

Я встал и, неловко отодвинув стул, зацепил стойку с меню и приборами. Вилки, ножи, ложки с грохотом полетели на каменный пол, листы меню зашуршали по залу.

— Хвáла за обыск! – крикнул официант.
— Что он сказал?

Я перевел дословно.

— Он что – вызывает полицию? – спросила Миланка.
— Да нет, — объяснил я. — Хвáла за обыск – это что-то вроде «заходите ещё». Даже на чеках пишут. У них приход гостя – уже обыск. В общем, правильно…

…В центральной больнице нам сказали, что ночью Вратко опять стало хуже, и что его самолетом отправили в Вену.

Никакого Евросоюза ещё не было: виза в одну страну не позволяла въехать в соседнюю. И в Лайбахе, выпив с Миланкой на Тремостье, я пошёл в австрийское консульство.

— Вы русский. К сожалению, въездную визу в Австрию вы сможете получить только в нашем посольстве в Москве.
— Ну, нам-то виза не нужна, — сказали Шмыга и Горан.
— А я всё равно лечу через Вену, — сказала Миланка. – Так что встретимся там втроём. Без тебя.
— А мужу что скажешь? – спросил я ни к селу, ни к городу.
— Почему я без тебя полетела в Вену? – улыбнулась она.
— Просто про Вену. Почему ты там задержалась.
— Скажу как есть, — пожала она плечами. – Я ж ему рассказывала о Вратко. Приеду, расскажу про тебя…

Возвращались молча. Шмыга вёл машину. Миланка сидела рядом с ним, а мы с Гораном устроились сзади. В гостинице она сразу поднялась наверх и стала собираться. Я остался внизу, у камина. Потом она пришла и спросила:

— Тебя утром будить?
— А ты что, собираешься сегодня спать? – ответил я вопросом на вопрос.

Она пожала плечами и отошла.

— Миланка… — позвал её я.
— Да, — откликнулась она.
— Иди-ка сюда, — сказал я, — идём на улицу.

Я снял с кованого крюка у двери ключ зажигания и снова сказал: «Идём!»

…Мотороллер завелся сразу. «Ну что же ты?!» спросил я.

Она осторожно перекинула ногу через сиденье и, аккуратно подобрав синюю, полупрозрачную юбку, устроилась у меня за спиной. «Только прижмись! — обернулся я. – И прижмись покрепче!»

Красный мотороллер пролетел по улице Корпуса Кристи, свернул направо, в гору, к зáмку, и через минуту оказался на верхней дороге, ведущей к Порто-Флоренсу. Миланка всем телом крепко вжималась в меня, выглядывала из-за моего плеча и, щурясь от налетавшего потока воздуха, смотрела на дорогу.

Мы спустились к порту и помчались вдоль набережной, пугая редких туристов, потом свернули наверх, направо, к разрушенному монастырю бернардинцев, а оттуда — налево, к гранд-отелю «Эмона».

От лагуны Бернардин тихо тронулся полицейский «Фольксваген» и, набирая ход, двинул за нами.

«Водитель красного мотороллера! Немедленно остановиться!».

Потом то же самое повторили на немецком и английском, но мы уже вернулись и проскочили, грохоча по ступенькам, к морю, туда, где машина пройти не могла.

— Они будут ловить нас у Морского Музея! – крикнула мне в ухо Миланка. – За шлагбаумом сворачивай наверх, там узкие улицы, они не пройдут!
— Faccio così per Lei, princessa… – буркнул я сам себе и, проскочив между столиками бесчисленных приморских кафешек, свернул наверх по улице, ведущей к виноградникам.

…Гудели и завывали уже отовсюду. Наверху, у виноградников мелькнул белый автомобиль с зелёной полицейской полосой на борту, потом ещё один. Внизу, у моря, с ходу затормозил и развернулся, перекрывая дорогу, такой же располосованный зелёным «Форд», но мы с Миланкой уже летели по узеньким улицам Катрана, уворачиваясь от пешеходов и открывающихся дверей.

Солнце уходило к Триесту, прощаясь с нами. Сверху было видно, как в гавань возвращаются баркасы и россыпи сардин в них бликуют на солнце серебряной чешуёй.

По набережной носились коты, почуявшие рыбу и мгновенно сошедшие с ума от близкого счастья, посетители ресторанов лениво потягивали вино и лишь официант, вышедший с полотенцем из «Трёх Вдов», смотрел не туда куда все: не на море, откуда полным ходом шли к берегу баркасы, а наверх.

Приложив к глазам ладонь и задрав голову, он силился разобрать, что творится на горе, где завывают полицейские сирены и мелькает, появляясь то тут, то там, маленький красный мотороллер…

Я отключился около четырёх утра, а когда встал, часы на башне пробили шесть. Миланки не было. Я набрал её номер, сеть не работала. Дверь в её комнату была приоткрыта. На кровати лежал мой чемодан.

Она уехала, не разбудив меня, не попрощавшись, не оставив даже записки. Игра в фанты закончилась.

Внизу, на столе, лежал листок. Но и он был не от неё: «Счастливого полета. Миланку мы забрали. Дверь закрой, ключ отдай в «Три Вдовы». Долетишь до Москвы – звони. Шмыга, Горан».

Я собрался, вызвал такси, попросил взять чемодан, а меня перехватить в Порто-Флоренсе через час. Потом закрыл дверь и пошёл на берег. В ресторане ещё никого не было. Мы выпили с официантом по чашке кофе и по одной сливовице. И я ушёл.

…Я шёл по набережной к выходу из Катрана. Я понимал, что вряд ли вернусь в этот город и мне хотелось запомнить его получше, пропитаться им напоследок. Но чувств никаких не осталось, и я просто механически передвигал ноги, приближаясь к последнему дому. Там на меня внимательно посмотрел худ пэс.

— Ну что, парень, — сказал я ему, присаживаясь у прутьев изгороди, за которой он сидел, — видимо, прощай. Поправляйся, что ли, наконец…

Я протянул руку, чтоб его погладить. И тут он неожиданно зарычал. Два года не рычал, на третий опомнился. Я убрал руку и встал. «Надо что-нибудь ему дать на память», — подумалось мне.

Пёс продолжал на меня смотреть. Его любимой клобасы у меня не было. Тем не менее, я машинально сунул руку в карман куртки и сразу нащупал какой-то предмет. Это было странно: вчера, собираясь, я вытряхнул из карманов вообще всё и сейчас там ничего не должно было быть. Зацепив предмет пальцами, я вытащил руку из кармана.

На ладони лежала маленькая смешная солонка, похожая на Шмыгин напёрсток. Я подкинул её и снова положил в карман.

— Прощай, брат! – опять сказал я псу.

…Наверное, стоило вызвать такси, тем более, что таксист оставил визитку. В этом случае я бы ещё раз увидел Катран сверху, потому что дорога здесь проложена так, что машины сначала идут вокруг горы, потом выбираются на гребень, проезжают через разрушенную крепость и лишь после этого уходят на Порто-Флоренс.

Но я не стал вызывать такси: во-первых, не хотелось садиться в машину, а, во-вторых, напрямую от Катрана до Порто-Флоренса не больше десяти минут хода.

Я постоял, посмотрел в последний раз на собаку и, гладя рукой маленькую солонку, лежавшую на дне кармана, двинулся к Порто-Флоренсу.

…Я шёл там, где всегда любил ходить: вдоль моря, вдоль маленькой катранской гавани, где перед вами постоянно раскачивается целый лес мачт, вдоль зарослей, откуда на вас обязательно во все глаза смотрят не менее шести-семи кошек, и вдоль маленьких кафе, на дверях которых почти всегда написано «Одпырто» и очень редко – «Запырто»…

Я шёл, держа левую руку в кармане, и чувствовал, как из маленькой солонки, словно песок несбывшегося времени, струится у меня меж пальцев мелкая, до обидного мелкая, почти неосязаемая, и, как мне почему-то казалось, — очень горькая соль…

Той истории, которую я вам рассказал, в реальности никогда не было. Как никогда не было тех людей, которые в ней участвовали. И, на самом деле, я не видел ни Катрана, ни Порто-Флоренса. Да и самих городов с такими названиями в действительности не существует.

P.S.  На последнем снимке — я и Вратко за стойкой его гостиницы. Шмыга говорил, что мы очень похожи…