ИГРА В ФАНТЫ. Часть Вторая
18 марта, 2018 10:42 дп
PHIL SUZEMKA
Phil Suzemka:
…И всё-таки, несмотря на боязнь полётов, через год я прилетел опять. Вратко встретил меня в Йорнике на старой шмыгиной «Заставе».
— А сам он где? – спросил я.
— В Лайбахе, — коротко ответил Вратко, — в столице.
Выяснилось, что Шмыга попался на мелком мошенничестве, что он вот уже второй месяц набирается столичного лоску в тюрьме Лайбаха, и что на днях он должен выйти.
Мы сели и поехали.
…Мы ехали по горам к морю. Я иногда вспоминаю то путешествие и думаю: «А что вообще может быть лучше, чем ехать по горам к морю?»
Я помню жаркие дни, когда, поднимаясь и опускаясь, я вел машину от Горячего Ключа к Джанхоту. Я помню, как пересекал Аппалачи и спускался к Атлантике. Как пролетал по тоннелям между Савоной и Антибами, чтобы выскочить на Кот д’Азюр, или раскручивался на серпантинах от Онтиниента до Дэнии с тем, чтобы в тёплых медитерранских сумерках пройти босиком по песку и окунуться в прохладные тёмные волны.
Дороги уводили меня вглубь стран и континентов. Я пересекал Теннеси и Рейн, я видел мосты округа Мэдиссон и луну над Алабамой. Сквозь печальные туманы я пробирался в Гент по полям Фландрии; я помню узкие дремотные дороги в джунглях Юкатана от Чичен-Ицы к Пуэрто-Прогрессо…
Но лучше всего я всегда запоминал ту дорогу, что вела меня через горы к морю.
Мы ехали с Вратко на раздолбанной, кашляющей, трепещущей всеми крыльями «Заставе». Пролетел щит с рекламой пива, на котором было написано «Симбул нашей каковости». На местном языке каковостьюназывалось качество. В принципе, ничего предосудительного, если не помнить о том, что от этого самого пива у меня всегда сводило живот.
Потом мы проехали посёлок гончаров с древним названием Красная Глина. Тоже, в общем, ничего особенного, просто у них «красная глина» звучит более выразительно, чем у нас – Чёрны Кал.
Я самостоятельно составил фразу и сообщил её Вратко:
— Чёрны Кал – симбул нашей каковости…
Он посмотрел на меня и расцвёл:
— Стародавэн симбул! Реален!
Ветер уносил назад редкие дождевые капли. В горах здесь почти всегда дождь, но по прогнозу у побережья он должен был закончиться. Так и вышло: мягкое осеннее солнце встретило нас между Порто-Флоренсом и Катраном.
— Поеду домой, — сказал Вратко у въезда в город, — припаркуюсь, отнесу твой чемодан и встретимся в «Трёх Вдовах».
Я вышел из машины и двинулся привычной дорогой к маленькой катранской гавани. Худ пэс сидел на своём месте и был всё так же худ. Как будто и не уходил никуда. А, может, и в самом деле не уходил. В последней лавке Порто-Флоренса я купил ему кусок клобасы. С моей стороны клобаса для худа пэса была чем-то вроде таможенного сбора за вход в Катран.
Я шёл к «Трём Вдовам» и мой быстрый московский шаг замедлялся по мере того, как я продвигался от одного дома к другому. Колокола на башне пробили семь вечера и я вспомнил рекламный плакат, где была изображена эта самая башня. Подпись под ней гласила «Наши часы отстают на шестьсот лет».
Мне тоже торопиться было некуда. Моя женщина должна была прилететь сюда через двое суток рейсом из Вены.
***
…Я не знаю, где она живёт. Я не знаю, откуда она родом. У неё бельгийский паспорт, но она не говорит ни на французском, ни на флааме, ни на валлонском. Со мной она разговаривает по-английски. Русского или хоть чего-нибудь, что ближе к русскому, чем английский, она тоже не знает.
Она позвонила и сказала: «У меня есть несколько дней. Я лечу через Вену».
Так уже бывало. Мы встречались в Кастельо, Лангенфельде и Люттихе. Она прилетала в Тилль и Аликант. Однажды она добралась даже до Арекипы. «Ты хоть откуда летишь?» — попробовал спросить тогда я. «Я лечу через Кайен на «Ланчили»!» — ответила она и положила трубку. Вот и всё. Понимай как хочешь. Откуда она взялась во Французской Гайане и почему она летит оттуда в Перу на чилийском самолете – на такие вопросы она отвечать не любила.
Теперь она летела в Йорник через Вену.
***
…Вратко ждал меня в «Трёх Вдовах».
— Кальмаров на гриле будешь? – спросил он, протягивая стакан со сливовицей.
— Айдэ!
— Каламáри на жáру! – крикнул он официанту.
… Тёплая, прозрачная и спокойная Адриатика плескалась в трёх метрах от нашего столика. Проныры-коты ждали возвращения рыбаков, сидя на молу и придирчиво вглядываясь через море в итальянский берег.
Иногда кто-нибудь из них беззвучно спрыгивал с мола, нарезáл круг между столиками ресторана, незаметно приближаясь к дверям кухни. Там он какое-то время стоял, принюхиваясь к запаху жарящихся сардин и аккуратно сторонясь, когда кто-либо проходил в двери.
Потом вдруг волна сильнее обычного ударяла в берег, кот оборачивался на звук и, словно стряхнув с себя захвативший его врасплох колдовской дурман кухонных запахов, возвращался виновато на мол и садился рядом с собратьями, как бы говоря: «Да ничего особенного. Жареная рыба. Просто посмотрел, чего вы…»
***
…Солнце уже не жгло, официант скрутил тент над нашими головами и, встав между котами, тоже стал вглядываться в повисшую над Италией дымку.
Принесли кальмаров. Мы налили ещё сливовицы. Вратко потянулся за ней, но вдруг резко сморщился и покраснел больше обычного.
— Болит?! – встревожился я.
— Болит, — признался он.
Я отодвинул стаканы в сторону и крикнул официанту, чтоб он забрал бутылку. Но Вратко уже пересилил приступ, и, пододвинув к себе стакан, сказал:
— Нэ′ма проблэ′ма! За твой приезд. Я тебя ждал.
***
…Через два дня мы встречали Милáнку в аэропорту.
Милáнкой её в своё время назвал Шмыга. Он увидел меня с ней в «Трёх Вдовах» и сразу помчался на улицу Корпуса Кристи.
— Там твой фант такую милáнку себе отхватил — с ума сойти! – объявил он Вратко.
Тот, крикнув случившемуся Горану, чтоб присмотрел за гостùльней, прыгнул на мотороллер и помчался вниз, к набережной. Шмыга побежал за ним и прибежал первым.
Они уселись в двух столиках от нас, выбрав такое место, чтоб мы оказались между ними и берегом. Оба тут же взялись придирчиво смотреть сквозь нас на море, время от времени озабоченно произнося: «Не дай бог, потонули!», «Где этот чертов баркас?!» и даже обнаглели до того, что Шмыга в какой-то момент, когда тень легла на лицо женщины, сказал: «Мадам, вы не могли бы чуть-чуть развернуться в нашу сторону, а то нам маяк не видно…»
Я засмеялся. Она удивленно посмотрела на меня и я объяснил:
— Глянь на море и попробуй найти там хоть один маяк.
В этот момент появился Горан. Он обиженно кинул ключи от гостиницы на стол Вратко и, хлопнув меня по плечу, уселся за наш с ней столик. Вратко и Шмыга растерялись.
— Хватит дурака валять! – крикнул я им. – Идите сюда уже, шпионы!
Шмыга, прижимая двумя руками к животу бутылку сливовицы, и Вратко со стаканом в каждой руке, стесняясь и что-то бормоча, подошли к нам.
— Это… — начал я, представляя женщину, но Шмыга меня перебил.
Он посмотрел на Вратко и торжествующе спросил:
— Ну, что я тебе говорил? Милáнка?
— Милáнка! – убеждённо ответил Вратко. – Бог вэ, какая милáнка!
***
…Так она стала Миланкой. Даже Вратко не знал, как её зовут по-настоящему, потому что вечером, в гостинице, когда он, сопя, записывал её имя в книгу постояльцев, то не стал брать паспорт, который она положила ему на стойку, а просто записал «Миланка». Ни страны, ни гражданства – ничего. А паспорт он демонстративно вернул, не раскрывая.
— Твой фант – мой пóдруг! – кивнул он в мою сторону. – Ты тоже. Паспорт — нэ′ма проблэ′ма!
— Паспорт – насрáн! – поддакнул Шмыга.
…На следующее утро, когда мы спустились к завтраку и Вратко, не отрывая одной руки от сковородки, в которой шкворчал омлет, взял и привычно обнял меня другой рукой, Миланка ему ревниво заметила:
— Кажется, мой друг – твой любимый фант.
И на вопросительно-тревожный взгляд Вратко, застывшего со сковородкой, махнула рукой:
— Нэ′ма проблэ′ма, мальчики!
***
…Из аэропорта она вышла не одна, а со Шмыгой. Мы с Вратко переглянулись.
— Ты ж говорил, он в тюрьме!
— Я и сам думал, что он в тюрьме!
— Да я только два часа как из тюрьмы! – возмутился Шмыга. – Просто я подумал, что хорошо б денег заработать, ну и поехал сюда. А тут Миланка с рейса выходит…
Мы придирчиво оглядели Шмыгу.
— А почему ты так одет, если ты из тюрьмы? – спросил я.
На нём были лёгкие облегающие брюки, в левом кармане которых явственно проступали три наперстка, и рубашка с коротким рукавом. Из нагрудного кармана торчала новенькая колода карт.
— А как я должен быть одет? – удивился он.
Я подумал и неуверенно спросил:
— А разве у вас не такое… ну, полосатое такое, просторное… шапка ещё такая, тоже полосатая, нет?…
— Сейчас такое не носят! – отмахнулся Шмыга.
И я удивился. Вот уж не думал, что и в тюрьме есть мода, и что они там разбираются в том, что носят в этом сезоне и что не носят! Или, скажем, в чём сидят в этом модельном году, а в чём сидеть немодно…
…Горан приготовил нам ужин, разжёг камин и теперь ждал, сидя с сигаретой на пороге гостиницы. Мы быстро уселись за стол.
Шмыга, два месяца не нюхавший ничего, что было бы крепче апельсинового сока, первым взялся за сливовицу и, налив каждому, задержал взгляд на Вратко.
— Вот так, — показал Вратко пальцами.
Шмыга покачал головой и плеснул ему на донышко.
…Через полчаса, после тостов за встречу, захмелевший с отвычки Шмыга сел за пианино и затянул что-то про свою загубленную младинскость, про то, что его на воле никто не ждет, кроме как стара женска мать, и про то, что жизнь вообще не задалась, потому что он, видите ли, — незаконски отрок. Другими словами – бастард.
И ещё — про псицына сына прокурора. Ну, тут всё понятно: есть пёс, у пса есть псица. У псицы, соответственно, есть сын, и этот сын – прокурор. Хороший язык!
— Как песня-то называется? – спросил я.
— Живление Татя, — печально ответил Шмыга, не сумев до конца выйти из образа.
— Как? – не поняла Миланка.
— Воровская Доля, — с трудом перевел я на английский.
***
Миланкина комната была такой же тесной, как и моя. Там тоже помещалась только она сама и её чемодан. Поэтому мы с ней жили у меня, а оба наши чемодана жили у неё.
К ней в комнату мы по очереди ходили переодеваться. По очереди — не потому, что стеснялись друг друга, а потому, что если б мы сразу оба зашли к нашим чемоданам, то в той тесноте один из четверых точно бы выпал из окна.
Жить в этих комнатах можно было только на кроватях. Так мы и жили. Только в отличие от нас, чемоданы жили тихо, по ночам не орали, и никому не мешали.
Но иногда, под утро, я думал о том, что на самом деле мы с ней мало отличаемся от них: такие же ободранные, так же в нас всё раскрыто и разворошено, и так же мы лежим на одной кровати, тесно прижавшись друг к другу.
…У Миланки кто-то был. Это стало ясно уже давно по каким-то обрывкам фраз, по коротким её ответам на неожиданно начинавший звонить мобильный, по её то расстроенному, то, наоборот, неожиданно весёлому лицу. Этот кто-то имел на неё непонятные, необъяснённые мне ни разу права. И он, этот далёкий кто-то, постоянно пользовался своими правами, совершенно не сообразуясь с тем, что так он нарушает мои.
Года два меня это устраивало, а потом я возмутился и призвал Миланку к ответу.
— Это мой муж, — коротко сообщила она.
— У тебя есть муж?! – удивился я. – А почему я не знал?
— А что бы это тебе дало? – в свою очередь спросила она. – И что бы это изменило?
Я задумался. Действительно, что бы это могло изменить в наших отношениях? Я бы отстал от неё? – не думаю. Я бы рвался познакомиться с этим самым мужем? – да на фиг он мне сдался! Чтоб точно знать, как он выглядит и чтоб потом, зимой, в Москве, зеленеть от злости, представляя, как она, обернувшись в саронг, идет с ним по какому-нибудь южному острову? – только этого не хватало!
А, с другой стороны, мог ли я позвать Миланку в Москву? – конечно, нет. Что ей там делать? Гулять в феврале по шоссе Энтузиастов в надежде выйти, наконец, к тёплому морю и маленьким кофейням на его берегу? Хватит того, что я и сам не понимаю, что я в той Москве делаю.
И всё равно, этот псицын сын муж меня бесил…
…to be finished…
PHIL SUZEMKA
Phil Suzemka:
…И всё-таки, несмотря на боязнь полётов, через год я прилетел опять. Вратко встретил меня в Йорнике на старой шмыгиной «Заставе».
— А сам он где? – спросил я.
— В Лайбахе, — коротко ответил Вратко, — в столице.
Выяснилось, что Шмыга попался на мелком мошенничестве, что он вот уже второй месяц набирается столичного лоску в тюрьме Лайбаха, и что на днях он должен выйти.
Мы сели и поехали.
…Мы ехали по горам к морю. Я иногда вспоминаю то путешествие и думаю: «А что вообще может быть лучше, чем ехать по горам к морю?»
Я помню жаркие дни, когда, поднимаясь и опускаясь, я вел машину от Горячего Ключа к Джанхоту. Я помню, как пересекал Аппалачи и спускался к Атлантике. Как пролетал по тоннелям между Савоной и Антибами, чтобы выскочить на Кот д’Азюр, или раскручивался на серпантинах от Онтиниента до Дэнии с тем, чтобы в тёплых медитерранских сумерках пройти босиком по песку и окунуться в прохладные тёмные волны.
Дороги уводили меня вглубь стран и континентов. Я пересекал Теннеси и Рейн, я видел мосты округа Мэдиссон и луну над Алабамой. Сквозь печальные туманы я пробирался в Гент по полям Фландрии; я помню узкие дремотные дороги в джунглях Юкатана от Чичен-Ицы к Пуэрто-Прогрессо…
Но лучше всего я всегда запоминал ту дорогу, что вела меня через горы к морю.
Мы ехали с Вратко на раздолбанной, кашляющей, трепещущей всеми крыльями «Заставе». Пролетел щит с рекламой пива, на котором было написано «Симбул нашей каковости». На местном языке каковостьюназывалось качество. В принципе, ничего предосудительного, если не помнить о том, что от этого самого пива у меня всегда сводило живот.
Потом мы проехали посёлок гончаров с древним названием Красная Глина. Тоже, в общем, ничего особенного, просто у них «красная глина» звучит более выразительно, чем у нас – Чёрны Кал.
Я самостоятельно составил фразу и сообщил её Вратко:
— Чёрны Кал – симбул нашей каковости…
Он посмотрел на меня и расцвёл:
— Стародавэн симбул! Реален!
Ветер уносил назад редкие дождевые капли. В горах здесь почти всегда дождь, но по прогнозу у побережья он должен был закончиться. Так и вышло: мягкое осеннее солнце встретило нас между Порто-Флоренсом и Катраном.
— Поеду домой, — сказал Вратко у въезда в город, — припаркуюсь, отнесу твой чемодан и встретимся в «Трёх Вдовах».
Я вышел из машины и двинулся привычной дорогой к маленькой катранской гавани. Худ пэс сидел на своём месте и был всё так же худ. Как будто и не уходил никуда. А, может, и в самом деле не уходил. В последней лавке Порто-Флоренса я купил ему кусок клобасы. С моей стороны клобаса для худа пэса была чем-то вроде таможенного сбора за вход в Катран.
Я шёл к «Трём Вдовам» и мой быстрый московский шаг замедлялся по мере того, как я продвигался от одного дома к другому. Колокола на башне пробили семь вечера и я вспомнил рекламный плакат, где была изображена эта самая башня. Подпись под ней гласила «Наши часы отстают на шестьсот лет».
Мне тоже торопиться было некуда. Моя женщина должна была прилететь сюда через двое суток рейсом из Вены.
***
…Я не знаю, где она живёт. Я не знаю, откуда она родом. У неё бельгийский паспорт, но она не говорит ни на французском, ни на флааме, ни на валлонском. Со мной она разговаривает по-английски. Русского или хоть чего-нибудь, что ближе к русскому, чем английский, она тоже не знает.
Она позвонила и сказала: «У меня есть несколько дней. Я лечу через Вену».
Так уже бывало. Мы встречались в Кастельо, Лангенфельде и Люттихе. Она прилетала в Тилль и Аликант. Однажды она добралась даже до Арекипы. «Ты хоть откуда летишь?» — попробовал спросить тогда я. «Я лечу через Кайен на «Ланчили»!» — ответила она и положила трубку. Вот и всё. Понимай как хочешь. Откуда она взялась во Французской Гайане и почему она летит оттуда в Перу на чилийском самолете – на такие вопросы она отвечать не любила.
Теперь она летела в Йорник через Вену.
***
…Вратко ждал меня в «Трёх Вдовах».
— Кальмаров на гриле будешь? – спросил он, протягивая стакан со сливовицей.
— Айдэ!
— Каламáри на жáру! – крикнул он официанту.
… Тёплая, прозрачная и спокойная Адриатика плескалась в трёх метрах от нашего столика. Проныры-коты ждали возвращения рыбаков, сидя на молу и придирчиво вглядываясь через море в итальянский берег.
Иногда кто-нибудь из них беззвучно спрыгивал с мола, нарезáл круг между столиками ресторана, незаметно приближаясь к дверям кухни. Там он какое-то время стоял, принюхиваясь к запаху жарящихся сардин и аккуратно сторонясь, когда кто-либо проходил в двери.
Потом вдруг волна сильнее обычного ударяла в берег, кот оборачивался на звук и, словно стряхнув с себя захвативший его врасплох колдовской дурман кухонных запахов, возвращался виновато на мол и садился рядом с собратьями, как бы говоря: «Да ничего особенного. Жареная рыба. Просто посмотрел, чего вы…»
***
…Солнце уже не жгло, официант скрутил тент над нашими головами и, встав между котами, тоже стал вглядываться в повисшую над Италией дымку.
Принесли кальмаров. Мы налили ещё сливовицы. Вратко потянулся за ней, но вдруг резко сморщился и покраснел больше обычного.
— Болит?! – встревожился я.
— Болит, — признался он.
Я отодвинул стаканы в сторону и крикнул официанту, чтоб он забрал бутылку. Но Вратко уже пересилил приступ, и, пододвинув к себе стакан, сказал:
— Нэ′ма проблэ′ма! За твой приезд. Я тебя ждал.
***
…Через два дня мы встречали Милáнку в аэропорту.
Милáнкой её в своё время назвал Шмыга. Он увидел меня с ней в «Трёх Вдовах» и сразу помчался на улицу Корпуса Кристи.
— Там твой фант такую милáнку себе отхватил — с ума сойти! – объявил он Вратко.
Тот, крикнув случившемуся Горану, чтоб присмотрел за гостùльней, прыгнул на мотороллер и помчался вниз, к набережной. Шмыга побежал за ним и прибежал первым.
Они уселись в двух столиках от нас, выбрав такое место, чтоб мы оказались между ними и берегом. Оба тут же взялись придирчиво смотреть сквозь нас на море, время от времени озабоченно произнося: «Не дай бог, потонули!», «Где этот чертов баркас?!» и даже обнаглели до того, что Шмыга в какой-то момент, когда тень легла на лицо женщины, сказал: «Мадам, вы не могли бы чуть-чуть развернуться в нашу сторону, а то нам маяк не видно…»
Я засмеялся. Она удивленно посмотрела на меня и я объяснил:
— Глянь на море и попробуй найти там хоть один маяк.
В этот момент появился Горан. Он обиженно кинул ключи от гостиницы на стол Вратко и, хлопнув меня по плечу, уселся за наш с ней столик. Вратко и Шмыга растерялись.
— Хватит дурака валять! – крикнул я им. – Идите сюда уже, шпионы!
Шмыга, прижимая двумя руками к животу бутылку сливовицы, и Вратко со стаканом в каждой руке, стесняясь и что-то бормоча, подошли к нам.
— Это… — начал я, представляя женщину, но Шмыга меня перебил.
Он посмотрел на Вратко и торжествующе спросил:
— Ну, что я тебе говорил? Милáнка?
— Милáнка! – убеждённо ответил Вратко. – Бог вэ, какая милáнка!
***
…Так она стала Миланкой. Даже Вратко не знал, как её зовут по-настоящему, потому что вечером, в гостинице, когда он, сопя, записывал её имя в книгу постояльцев, то не стал брать паспорт, который она положила ему на стойку, а просто записал «Миланка». Ни страны, ни гражданства – ничего. А паспорт он демонстративно вернул, не раскрывая.
— Твой фант – мой пóдруг! – кивнул он в мою сторону. – Ты тоже. Паспорт — нэ′ма проблэ′ма!
— Паспорт – насрáн! – поддакнул Шмыга.
…На следующее утро, когда мы спустились к завтраку и Вратко, не отрывая одной руки от сковородки, в которой шкворчал омлет, взял и привычно обнял меня другой рукой, Миланка ему ревниво заметила:
— Кажется, мой друг – твой любимый фант.
И на вопросительно-тревожный взгляд Вратко, застывшего со сковородкой, махнула рукой:
— Нэ′ма проблэ′ма, мальчики!
***
…Из аэропорта она вышла не одна, а со Шмыгой. Мы с Вратко переглянулись.
— Ты ж говорил, он в тюрьме!
— Я и сам думал, что он в тюрьме!
— Да я только два часа как из тюрьмы! – возмутился Шмыга. – Просто я подумал, что хорошо б денег заработать, ну и поехал сюда. А тут Миланка с рейса выходит…
Мы придирчиво оглядели Шмыгу.
— А почему ты так одет, если ты из тюрьмы? – спросил я.
На нём были лёгкие облегающие брюки, в левом кармане которых явственно проступали три наперстка, и рубашка с коротким рукавом. Из нагрудного кармана торчала новенькая колода карт.
— А как я должен быть одет? – удивился он.
Я подумал и неуверенно спросил:
— А разве у вас не такое… ну, полосатое такое, просторное… шапка ещё такая, тоже полосатая, нет?…
— Сейчас такое не носят! – отмахнулся Шмыга.
И я удивился. Вот уж не думал, что и в тюрьме есть мода, и что они там разбираются в том, что носят в этом сезоне и что не носят! Или, скажем, в чём сидят в этом модельном году, а в чём сидеть немодно…
…Горан приготовил нам ужин, разжёг камин и теперь ждал, сидя с сигаретой на пороге гостиницы. Мы быстро уселись за стол.
Шмыга, два месяца не нюхавший ничего, что было бы крепче апельсинового сока, первым взялся за сливовицу и, налив каждому, задержал взгляд на Вратко.
— Вот так, — показал Вратко пальцами.
Шмыга покачал головой и плеснул ему на донышко.
…Через полчаса, после тостов за встречу, захмелевший с отвычки Шмыга сел за пианино и затянул что-то про свою загубленную младинскость, про то, что его на воле никто не ждет, кроме как стара женска мать, и про то, что жизнь вообще не задалась, потому что он, видите ли, — незаконски отрок. Другими словами – бастард.
И ещё — про псицына сына прокурора. Ну, тут всё понятно: есть пёс, у пса есть псица. У псицы, соответственно, есть сын, и этот сын – прокурор. Хороший язык!
— Как песня-то называется? – спросил я.
— Живление Татя, — печально ответил Шмыга, не сумев до конца выйти из образа.
— Как? – не поняла Миланка.
— Воровская Доля, — с трудом перевел я на английский.
***
Миланкина комната была такой же тесной, как и моя. Там тоже помещалась только она сама и её чемодан. Поэтому мы с ней жили у меня, а оба наши чемодана жили у неё.
К ней в комнату мы по очереди ходили переодеваться. По очереди — не потому, что стеснялись друг друга, а потому, что если б мы сразу оба зашли к нашим чемоданам, то в той тесноте один из четверых точно бы выпал из окна.
Жить в этих комнатах можно было только на кроватях. Так мы и жили. Только в отличие от нас, чемоданы жили тихо, по ночам не орали, и никому не мешали.
Но иногда, под утро, я думал о том, что на самом деле мы с ней мало отличаемся от них: такие же ободранные, так же в нас всё раскрыто и разворошено, и так же мы лежим на одной кровати, тесно прижавшись друг к другу.
…У Миланки кто-то был. Это стало ясно уже давно по каким-то обрывкам фраз, по коротким её ответам на неожиданно начинавший звонить мобильный, по её то расстроенному, то, наоборот, неожиданно весёлому лицу. Этот кто-то имел на неё непонятные, необъяснённые мне ни разу права. И он, этот далёкий кто-то, постоянно пользовался своими правами, совершенно не сообразуясь с тем, что так он нарушает мои.
Года два меня это устраивало, а потом я возмутился и призвал Миланку к ответу.
— Это мой муж, — коротко сообщила она.
— У тебя есть муж?! – удивился я. – А почему я не знал?
— А что бы это тебе дало? – в свою очередь спросила она. – И что бы это изменило?
Я задумался. Действительно, что бы это могло изменить в наших отношениях? Я бы отстал от неё? – не думаю. Я бы рвался познакомиться с этим самым мужем? – да на фиг он мне сдался! Чтоб точно знать, как он выглядит и чтоб потом, зимой, в Москве, зеленеть от злости, представляя, как она, обернувшись в саронг, идет с ним по какому-нибудь южному острову? – только этого не хватало!
А, с другой стороны, мог ли я позвать Миланку в Москву? – конечно, нет. Что ей там делать? Гулять в феврале по шоссе Энтузиастов в надежде выйти, наконец, к тёплому морю и маленьким кофейням на его берегу? Хватит того, что я и сам не понимаю, что я в той Москве делаю.
И всё равно, этот псицын сын муж меня бесил…
…to be finished…