ИГРА В ФАНТЫ. Часть Первая

PHIL SUZEMKA

Phil Suzemka:

От Порто-Флоренса до Катрана не больше десяти минут хода. Или целых семь минут на такси. Машины сначала идут вокруг горы, выбираются на гребень, проезжают через разрушенную крепость и только потом спускаются к Катрану по узенькой и крутой улочке Корпуса Кристи. Всё удовольствие – около полутора тысяч талеров. Не так уж и дорого.

Но лучше идти напрямую, вдоль моря, вдоль маленькой катранской гавани, где раскачивается целый лес мачт, вдоль зарослей, откуда на вас внимательно смотрят не менее шести-семи очень обстоятельных кошек, вдоль маленьких кафе, на дверях которых почти всегда написано «Одпырто» и очень редко — «Запырто».

Наконец вы входите в город, где сразу же натыкаетесь на худую лохматую дворнягу с очень виноватым взглядом, — дворнягу, понятия не имеющую, что такое гавкать и уж, тем более, как бог свят, никогда никого не кусавшую.

Она который год смирно сидит тут под табличкой с обличительной надписью «Позор! Худ пэс!». Вы начинаете думать о том, что это действительно позор, что пёс опять такой же худой, как и в прошлом году. Вы ещё возмущаетесь тем, что у этого позора такое паблисити, и лишь потом вспоминаете, что вообще-то надпись переводится как «Осторожно! Злая собака!»…

А дальше – городская площадь размером с детскую площадку и шпиль собора над ней. Часы на башне звонят каждые пятнадцать минут. Час – большой колокол, минуты – маленький. Так — круглые сутки.

Поэтому, если вы попали в Катран впервые, то до полуночи даже не пытайтесь уснуть. Потому что без четверти двенадцать в Катране — это вам не просто без четверти двенадцать: это – 11:3, и всё не в вашу пользу. Потому, что сначала вы одиннадцать раз услышите удар большого колокола, а потом ещё три раза прозвонит маленький.

После этого можно спокойно расплачиваться за эспрессо и сливовицу, и подниматься в гору, к улице Корпуса Кристи, к собору. Как раз туда, где стояла гостиница Вратко и где жил он сам.

Этой зимой я залез в интернет и набрал в поисковой строке «гостиницы Катрана». Естественно, там была и «Катран-Плаза» и «Россини» и ещё одна – «Шмыгин Двор», со ссылкой на www.shmygas-yard.org. Я послал письмо в гостевую книгу, и на следующий же день получил ответ. Шмыга спрашивал про жизнь, про Милáнку, про то, приеду ли я следующей осенью. Но я ничего ему больше не написал.

…Мы познакомились два года назад. Я сидел у моря и наблюдал за тем, как в подворотне шла игра в напёрсток. Ставки были небольшие: сто-двести, ну, от силы, — триста талеров. Банк держал маленький проворный чёрт, зыркавший по сторонам и, одновременно с этим неуловимыми движениями перемещавший шарик под тремя напёрстками.

Треск мотороллера раздался за «Тремя Вдовами». Я повернул голову. Маленький красный мотороллер – не современный облизанный японский скутер, а именно мотороллер – аккуратно пробирался между припаркованными у самого берега машинами и столиками «Трех Вдов». За рулём сидел дядька лет пятидесяти.

Он был налысо брит, одет в рубашку, бриджи и сандалии. А ещё, во всех местах, которые не скрывала одежда, дядька был таким же красным, как и его мотороллер. Мельком глянув в сторону подворотни, он неожиданно вильнул к ней и заглушил свою машину.

— Шмыга! – крикнул дядька напёрсточнику.

Напёрсточник мрачно посмотрел в сторону дядьки и сплюнул. Человек с мотороллером что-то быстро заговорил. Шмыга не реагировал. Люди, сделавшие ставки в заведении Шмыги, с беспокойством стали оглядываться. Дядька, продолжая орать, слез с мотороллера и, размахивая руками, направился в подворотню.

Испуганные игроки прихватили свои мятые талеры и растворились. И тут заорал Шмыга. Он что-то доказывал, а красный дядька не соглашался, мотал здоровой лысой башкой, кричал и становился ещё более красным.

В добавлении ко всей этой красоте из какой-то двери в ту же подворотню вышел абсолютно голый, мокрый, весь в мыле и с намыленной же мочалкой в руке парень лет двадцати. Продолжая натираться мочалкой, он с заинтересованным видом вступил в разговор и через минуту уже орал громче двух других.

Из их воплей можно было понять, что красный ругает Шмыгу за то, что тот открыл бизнес в таком людном месте, как эта подворотня. Голый поддакивал, крича Шмыге: «Срам на ти!» (стыдись!), не утруждая себя тем, чтоб прикрыть собственный срам хотя бы мочалкой.

Красный утверждал, что Шмыга полный бедак (идиот), если открыл своё преповедное (запретное) дело в двух шагах от гасильского дома (пожарной охраны), так как любой гасилец тут же на него настучит.

Шмыга отвечал, что, вот, мол, открыл и открыл, а закрыть ему понос мешает. «Поносом» в этом диковинном языке называлась гордость и, судя по Шмыге, поноса у него хватало на всех троих. Голый тут же предупредил, что если Шмыга не переступит через собственный понос, то не миновать ему казни, то есть, штрафа.

Разговор длился бы долго, если б мудрый официант из «Трёх Вдов», выглянув с чёрного хода своего ресторана всё в ту же подворотню, не предложил Шмыге и красному «попити мало». Иными словами, их позвали за столик «немножко выпить» и оба согласились с тем, что решение разумное.

Голый тоже согласился и даже было двинул вместе со всеми к столику, размахивая мочалкой, но официант, критически осмотрев его, сказал, что лучше б голому хитро (быстро) идти домой. А Шмыга добавил что-то вроде того, что «чем хитрей, тем лучше»…

Они сели рядом со мной и в три захода сливовицы совершенно успокоились. Красный достал сигарету и попросил у Шмыги вжигальник. Шмыга порылся в карманах, но там ничего, кроме напёрстков не было.

В этот момент я прикурил и Шмыга сказал красному, чтоб тот попросил зажигалку у меня. Меня при этом обозвали словом фант. Я не обиделся. Фант означает — парень. Мужчиной назвали…

… Море, солнце и камни в этих краях располагают к лёгким знакомствам, и если уж ты уселся к кому-нибудь за столик, то часа два-три не встанешь.

Я уселся за столик к Шмыге и Вратко, и ровно через два часа Вратко сказал, что нечего такому фанту, как я, жить в «Катран-Плаза», если у него, у Вратко, есть своя гостиница и берёт он на несколько сотен талеров дешевле, чем эти бедаки из «Плазы».

Шмыга во время нашего разговора несколько раз порывался уйти, потому что в подворотню вернулись первые два клиента из тех, что пропали с появлением Вратко. Клиенты осторожно высовывали шеи из-за угла в сторону Шмыги, как бы спрашивая, есть ли смысл его ждать.

Всё тело Шмыги показывало, что смысл есть, что ждать стоит, что он сейчас придет, но Вратко, даже не оглядываясь, всякий раз, когда Шмыга делал попытку приподняться, железной красной рукой пригвождал его к стулу и Шмыга разочарованно плюхался на место, разводя руками и огорчённо шепча: «Насрáн!».

В конце концов мне стало его жалко. Я предложил Вратко поехать в его гостильню, решив, что втроём мы на красном мотороллере всё равно не поместимся. И мы поехали.

Пока Вратко выруливал между машинами, я со своего заднего сиденья глянул в сторону подворотни. Стол уже стоял, клиенты тянули из карманов мятые талеры, а в проёме одной из дверей торчала очень любопытная рожа того самого голого. Я так и не рассмотрел, оделся ли он за последние два часа или нет, но мочалки у него уже, кажется, не было.

…Это был дом. Обычный дом. Обычный для какого-нибудь тринадцатого или четырнадцатого века, с очень крутыми лестницами, маленькими окошками и старым очагом на первом этаже. Вратко купил его лет пять назад и превратил в гостиницу.

— Вот, смотри! – показал он потрёпанную книжку агентства Lonely Planet. – Тут написано. Читай!

Я открыл путеводитель и прочел:

«Прямо под городской колокольней расположен гостевой дом «Вратко», где вас встречает сам хозяин, вальяжный и мудрый Вратко, в распоряжении которого есть шесть комнат, отделанных просто, но с каким-то неуловимым изыском.

Будьте готовы к тому, что большую часть времени, которое вам предстоит прожить в Катране, вы проведете в баре гостиницы: неплохо говорящий по-английски хозяин, похоже, испытывает истинное удовольствие от разговоров, которые будет неторопливо вести с вами за стаканом сливовицы в безмятежные часы милой катранской сиесты.

Улица Корпуса Кристи. www.vratko-katran.com».

Когда я поднял глаза от текста, на меня «вальяжно» смотрел «мудрый Вратко», в руке которого уже была бутылка сливовицы. Так и начались первые часы моей милой катранской сиесты.

…Потом, зимой, вспоминая эти часы, я понял, что уже давно не было в моей жизни такой приятной осени, как та, что прошла в разговорах с Вратко. Неторопливо шли дни моей жизни в Катране. Безмятежно, как и было обещано…

Странная штука, эта сливовица. Пьёшь, и не звереешь. Наоборот, — смотришь на мир и блаженно думаешь, что, вот, мол, ведь, — и море успокоилось, и язык местный становится понятнее, да, вроде, и у колоколов на башне мелодичности прибавилось. Великая вещь – сливовица!

О чём мы говорили? – Да обо всём. Как? – Да как придётся. Вратко действительно неплохо говорил по-английски, но не любил этого делать. А в принципе, когда он говорил медленно, его можно было понять и на его родном языке. Если ж я чего-то не понимал, то он, быстро перебирая слова из окрестных языков, находил непонятному слову замену. А вот когда уже и это не помогало, то тогда он говорил по-английски.

Виделись мы утром и вечером. Утром он наливал мне кофе, клал на тарелку круассаны, ветчину. Потом отходил к себе за барную стойку и делал вид, что чем-то занят. «Вратко! — звал его я. – Куда ты там спрятался?»

Он тут же доверху наливал себе кофе в большую кружку и тащил её к моему столу, смешно шлёпая босыми красными ногами по плиткам пола и вытаращившись на кружку, будто хотел взглядом заговорить её от того, чтоб кофе не пролился. Кофе проливался. Я вставал из-за стола, шёл к нему навстречу и пробовал тоже придерживать кружку. Кофе всё равно проливался.

— Наливай меньше! — злился я.
— А, нэ′ма проблэ′ма! — отмахивался он и при этом кофе проливался на пол снова.

Так мы и таскали каждое утро эту кружку, всякий раз оставляя на полу чёрные лужи.

Иногда выходили посидеть на низкой каменной ступеньке в дверном проёме и, прихлёбывая кофе, курили, смотрели на улицу, гладили собак. Потом я шёл по делам. Вратко тоже собирался, брал ключи от своего красного мотороллера и куда-то уезжал до вечера вверх по улице Корпуса Кристи.

Мотороллер мне что-то мучительно напоминал, а я не мог вспомнить, что именно. Ну что может напоминать мотороллер, кроме другого мотороллера?!

Я спросил у Вратко:

— А что мне напоминает твой мотороллер?
— А! – оживился Вратко. – Понял, да?
— Что понял? – спросил я. – Скажи, как человек  — по-английски, — что мне может напоминать твой чёртов мотороллер!
— Я тебе на это знаешь что скажу? — назидательно заметил Вратко, путая немецкие слова с русскими, — на англэшком этом пускай сами англэжи разговаривают. Вот!

Он удовлетворенно затянулся огрызком «Марибора» и, выждав паузу, продолжил:

— А как чловэк чловэку я тебе скажу: мой мотороллер напоминает тебе другой мотороллер! Вот!

И, взглянув в мою сторону, коротко объяснил по-итальянски:

— Le Vacanzе Romanе.

Господи, как я сам не вспомнил?! Ну, конечно же, — «Римские Каникулы»: Грегори Пек гоняет по городу на таком же мотороллере и Одри Хэпбёрн на заднем сиденье крепко прижимается к его широкой спине.

— Мечтал? – коротко спросил Вратко.
— Угу, — кивнул я.
— Вот! – удовлетворенный пониманием, сказал Вратко. – И я мечтал. А потом купил. Только там белый, а этот — рдэч. Красен.

Подумал, посмотрел на свои красные руки, и прибавил:

— Я сам — рдэч.

Я не понял, о чём это он, и сказал:

— Я не понял, о чём это ты. Ты тут живёшь в таком же раю, как и герои того фильма. Ну ладно – я! Я-то «Римские Каникулы» на Дальнем Востоке увидел. Я-то мог об этом обо всём именно мечтать. Потому что – СССР и Дальний Восток. Знаешь, что такое Дальний Восток?

Вратко подумал и очень серьёзно предположил:

— Наверно, это далеко на восток от Палестины?
— Фиг вам! Это хрен знает сколько на восток от Восточной Сибири! Это бараки, пурга и зэки, понял?
— Пурга и зэки – не понял, — признался Вратко.
— Можно подумать, про бараки он понял!.. Пурга — всё равно не поймешь: у вас не бывает; а зэки по-вашему — запорники. Только наши запорники круче будут. Отпираются иногда. Да мы там, почитай, все тогда запорниками были. И вся страна – такой рдэч, что не приведи господи! А у него тут, блин, и море, и солнце тебе круглый год, и свобода, и мотороллер такой же можно купить. Где мечта-то?!

Вратко упрямо ткнул красным пальцем в мотороллер.

— Я два года искал. Теперь нашёл. Моя мечта.
— Так сбылась твоя мечта уже! Сбылась, понял, бедак ты эдакий! Как ты теперь без мечты жить будешь?!

Вратко снова ткнул пальцем в мотороллер.

— Я живу с мечтой. Нэ′ма проблэ′ма…

Так мы друг друга тогда и не поняли, но это не нарушило нашей приязни друг ко другу. По вечерам мы собирались с ним у очага и выпивали под звон колоколов, который мне больше не мешал. Колокола не мешали мне даже спать. И я не чувствовал себя тараканом, попавшим в будильник. Я привык.

Привык я и к тому, что почти каждый вечер, воровато озираясь, к нам на огонёк заглядывал Шмыга, первый кандидат Катрана в запорники. Приходил и Горан, — тот самый голый из шмыгиной подворотни, в миру — прилично одетый молодой человек.

Вратко разжигал камин, мы все садились вокруг него и пили сливовицу, закусывая её маслинами и карстом, местным вяленым мясом. И гладили собак, которые, не обнаружив нас на улице, деликатно просовывали морды в открытую дверь и не входили, пока их не позовёшь.

Собаки располагались между нами, старались не мешать и, опять-таки, очень деликатно принимали из рук куски карста, всем своим видом как бы говоря: «Большое спасибо, очень вкусно. Не беспокойтесь, пожалуйста, я вообще-то ненадолго: тут недалеко, за зелёной помойкой, у одного итальянского кобеля свадьба, нас с ребятами позвали, а я смотрю – у вас открыто… Нет, спасибо, если можно – вон тот кусочек. Спасибо громадное. Если вдруг коты или что, я всегда вон там, где ящики, зовите непременно, мы же соседи…»

Поздно ночью я поднимался по шатающейся, скрипящей, неимоверно крутой и неоправданно кривой лестнице к себе, в свою настолько махонькую каморку, что в неё помещались только я и мой чемодан.

…А ещё в неё помещался весь город.

Ночью мне казалось, что мимо моей кровати проходят толпы людей. Кто-то целовался, и я сразу отворачивался к стенке, чтоб не мешать.

Кто-то рядом с моей кроватью заводил лодочный мотор или шуршал поднимаемым парусом.

Где-то за крошечным холодильником заседал в полном составе городской магистрат, в шкафу жила семья местного алкоголика, а под кроватью каждую ночь собирались туристы и галдели так, что кровать раскачивалась.

Мне это надоедало, я стукал пяткой по матрасу, и туристы на какое-то время притихали, зато начинал бузить продавец антиквариата из лавки напротив. Ночью он каким-то образом оказывался у меня в тумбочке, а днём я всегда видел его за стеклом лавки, среди ржавых столетних утюгов, которые стоили каких-то сумасшедших денег.

Утюги, по-моему, у него никто не покупал. На меня он смотрел как на родственника. Днём мне это казалось странным, а ночью, когда он брался греметь в моей тумбочке, я понимал, что весь я, со всеми моими ночными тайнами, был ему известен не хуже самого старого из его утюгов.

Так мы и жили у Вратко – я, Шмыга, Горан, собаки, семейный алкоголик, члены магистрата, все жители и все туристы города Катран и сам Вратко.

Одно было плохо – у Вратко болела печень. Он утверждал, что это вовсе не от сливовицы, что вообще, сливовица – самое лучшее здравило. Переубедить его было невозможно. Иногда его скрючивало и тогда он краснел ещё больше.

Шмыга с тревогой посматривал на него, тихо шепча своё вечное «Насрáн!». Потом, видимо, боль отпускала и всё шло своим чередом. Лишь однажды, сразу после приступа, случившегося, когда мы утром сидели на ступеньке, Вратко печально сказал мне, показывая на мотороллер:

— Позэнь. Не успею…
— Не поздно! Покатаешься ещё. Сходи к здравнику.
— Нет, — покачал он головой. – Не хочу здравник, не хочу больнишки.
— Ну и помрёшь вот так на ступеньке, — сказал я.
— Нэ′ма проблэ′ма, — сказал он. — Все помрём.

Короче, в эти самые его больнишки он так и не лёг, а через несколько дней мы расстались. Вратко где-то катался на своей красной итальянской мечте, я оставил ему записку, взял такси и уехал из Катрана.

Потом я ждал рейса в аэропорту Йорник. И за полчаса до объявления посадки на моё летало в зале вдруг появился Шмыга и начал воровато оглядывать пассажиров. Я его окликнул. Шмыга радостно подбежал ко мне и вытащил из сумки здоровущую бутылку сливовицы.

— От Вратко. Мы с Гораном привезли. Вратко не смог.
— Как фант – фанту: плохо ему?
— Больно быти, — грустно кивнул Шмыга.
— А Горан где? – спросил я.
— Нэ вем, — попробовал отбрехаться Шмыга, роясь в карманах.
— А кто ведает? – строго спросил я.

Шмыга не ответил. Вместо этого он заозирался и я вдруг увидел, что он уже перебирает напёрстками по столику, у которого мы стояли. К Шмыге тут же потянулись пассажиры.

Я пошёл искать Горана.

— Забирай этого шулера, — сказал я Горану. – Всё-таки тут не подворотня, а аэропорт. У летальцев знаешь какая полиция?!

Горан кивнул и внимательно посмотрел на меня:

— Ты из-за этого такой перепуганный?
— Да нет, — нехотя признался я, — просто, мне лететь, а я, если честно, вообще боюсь летать…

Горан оглянулся на рекламные стойки и, выхватив какой-то листок, сунул его мне:

— Не бойся! — сказал он. — Тут всё расписано, где жилеты, где выходы, где что… Не бойся!

Я взглянул на листок и мне стало ещё хуже. Там был изображен фюзеляж самолета со всеми необходимыми схемами, трапами, выходами, световыми полосами и тому подобной ерундой. На самом деле, мне и в России-то никогда не хотелось смотреть и читать про то, как я должен куда-то ползти в жилете по световой полосе в случае аварии.

Меня это, откровенно говоря, возмущало: я не считаю, что должен платить кучу денег, чтоб ползать в темноте, потому что у нас, видите ли, авария. И я не люблю все эти схемы с ободряющими словами, вроде «фюзеляж самолета имеет целых четыре аварийных выхода».

Здесь была такая же схема, просто словосочетание «корпус самолета», стоявшее в заголовке, на местном языке звучало более выразительно и, видимо, более правильно: перекрывая английское fuselage, крупными буквами здесь было написано предельно доходчиво, хоть и безнадёжно для русского человека – «труп летала»…