Феномен западноевропейской культуры
30 января, 2020 6:31 пп
Михаил Аркадьев
Михаил Аркадьев:
Падение Римской империи под ударами варварских германских племен в V веке, через три века завершенное со стороны Пиренеев мусульманами, привело к центральному видимому разрыву в ткани мировой истории. Этот разрыв — следствие стадиального наложения и инъекции, в результате которой «предосевое» родовое сознание германцев получило в наследство весь сложнейший комплекс стареющей позднеантичной христианизированной культуры.
Племена, жившие или осевшие в эпоху Великого переселения народов на территории громадной империи, должны были пройти собственный путь к осевому времени. Но, разрушив и одновременно неизбежно унаследовав древнейшую культуру, они себя, не ведая того, распяли на кресте чужой мудрости, которая и типологически, и стадиально была от них удалена. В результате травматической инъекции поздних стадиальных «ферментов» в ткань молодых культур возникла новая ситуация.
Начавшаяся еще в эпоху римских завоеваний постепенная взаимная диффузия духовных, религиозных и социальных форм послеосевой, сильно рефлектированной и «урбанизированной» эллинистически-римской христианской культуры и энергичной молодой предосевой культуры кельтов и германцев, с их родовым и архаичным мифологическим сознанием, привела к возникновению совершенно нового феномена. Этот новый феномен — западноевропейское средневековье.
Тысячелетие средневековья можно метафорически уподобить алхимической колбе, в которой смешались и «варились» два сильнейших реактива. В результате «сварилась» новая (океаническая) европейская культура, сверхдинамизм которой захлестнул весь мир. Все особенности европейского человечества Нового и Новейшего времени есть следствие очередного, исторически определяющего разрыва непрерывности: экзистенциальной драмы средневековья. Последняя спровоцирована «шоковой инъекцией», которую получило варварское «коллективное бессознательное», то есть вся культурная экзистенция в результате ее христианизации и «романизации», а также встречным процессом интенсивной варваризации христианской церковной культуры.
Еще одним активизирующим процесс «реактивом» было не столь интенсивное, но, несомненно, важное присутствие высоко рефлектированного арабско-исламского аристотелизма, арабской математики и алхимии сначала на Пиренейском полуострове, затем в схоластической университетской и аристократической культуре всего Запада.
Проследить «алхимические превращения» западноевропейской культуры можно на нескольких небольших примерах.
Обратим внимание на такое характерное (и давно вызывающее пристальный интерес медиевистов) явление, как «охота на ведьм». Она разразилась на самом взлете Ренессанса. 1487 год (уже написаны «Венера» Боттичелли и «Мадонна Литта» Леонардо) — издается «Молот против ведьм» Г. Инститориса и Я. Шпренгера. Церковные институты и церковная мысль руководят «охотой на ведьм» на протяжении всей «эпохи взлета культуры и гуманизма». Провозвестник «единой религии» и просвещенного асболютизма Жан Бодэн, чьим именем названо бельгийское общество по изучению юридических и политических институтов, был автором трактата «Демономания ведьм», в котором утверждалась необходимость войны с колдовством с помощью костров, пыток и доносов. Трактат появился в 1580 году.
В эпоху раннего и высокого средневековья отношение католической христианской церкви к этой проблеме было совершенно иным. Сама вера в колдовство и ведьм оценивалась как языческий пережиток и суеверие. На тех, кто подпадал под влияние этого суеверия, накладывалась покаянная епитимья. Еще в XII в. Иоанн Солсберийский называл веру в ведьм «достойной презрения глупостью» и «баснями».
Примерно с XIII в. началось отчетливо наблюдаемое в источниках проникновение архаической веры в колдовство и шабаш в «высоколобое» церковное сознание. Но до организованной «охоты на ведьм» было еще далеко. Перелом произошел в
конце XV в., с этого времени начинают преследовать не только ведьм (вера в которых ранее оценивалась как «народная глупость»), но и тех, кто не верил в их
существование.
“Преобразование,под давлением инквизиции,тайного культа плодородия в черную магию наиболее ярко иллюстрируют материалы судебных процессов над benandanti („бродяги“, „бегуны“). 31 марта 1575 г. vicario generate, инквизитор Аквилеи и Конкордии, получил донос о существовании кое-где в деревнях колдунов, именуемых бенанданти, которые считали себя „добрыми“ колдунами, поскольку боролись с ведьмами (stregoni). На первых же допросах бенанданти признались в том, что четырежды в год тайно собираются по ночам (в начале каждого сезона, на постные недели), используя в качестве „средства передвижения“ зайцев, котов или других животных. <…> Следствием многочисленных процессов над бенанданти стало постепенное обретение сектой примет сатанизма, согласно модели, которую им упорно навязывала инквизиция, тогда как нет сомнения в том, что первоначально речь шла именно о пережитках культа плодородия. С 1600 г. бенанданти утверждали, что их единственная задача — исцеление пострадавших от ворожбы. <…> Наконец в 1634 г., после полувека преследований секты инквизиторами, бенанданти признали, что они заодно с колдунами (strighe и stregoni). <…> Одно из самых драматических признаний последовало в 1644 г. Обвиняемый подробно описал облик дьявола, поведал, на каких условиях продал ему душу, и признался в том, что убил четырех детей, наведя на них порчу. Однако оставшись наедине с наместником епископа, узник отрекся от своих показаний, не признав себя ни бенанданти, ни stregone. Судьи единогласно пришли к заключению, что обвиняемый „признал все, что от него требовали“. Неизвестно, каким бы оказался приговор, поскольку подсудимый повесился в своей камере. Это был последний громкий процесс над бенанданти» (Элиаде М. История веры и религиозных идей. От Магомета до Реформации. С. 285).
Две культуры,противостояние которых было очевидно в средневековье, диффундировали. Уже нет «язычества» и «христианства», а есть нечто совершенно новое и доселе невиданное: оязыченное, варваризованное христианство и христианизированное язычество.
Эти два встречных процесса (варваризация христианства и христианизация варварства) привели к очередному разрыву: феномену Реформации. Реформация — такой же продукт «варваризации» христианства, как и современная ей католическая церковь, хотя субъективно именно борьба с варваризацией была одной из причин реформационного движения.
Протестантизм я считаю новой, сугубо новоевропейской мировой религией, и в самых разнообразных его формах (в том числе в форме более поздних сект) спасения, специфичными только для данной культуры. Он был подлинно массовой, «народной» религией, в которой уже почти невозможно различить противостояние двух культур: высоколобой письменной и культуры «немотствующего большинства». И естественно, протестанты с не меньшей энергией занялись «охотой на ведьм». Костры горели и в XVII, и в XVIII вв.
Рождение «цельной» культуры как результата длившейся тысячелетие диффузии в принципе совпадает с собственным осевым временем тех варварских (в основном германских) народов, которые когда-то начали новый исторический виток. Таким образом, эпоха Ренессанса становится вторым осевым временем мировой истории и очередным историческим разрывом. Именно с этого момента начинается неуклонная экспансия океанической «кипящей» западноевропейской культуры на все мировое пространство.
Процесс средневековой диффузии культур станет понятнее, если учесть, что практически вся территория Западной Европы была покрыта сетью церковных приходов. Каждый человек, принадлежавший к родовой, в основном аграрной, общности, обладавшей своей архаической картиной мира, своей архаической этикой и своим архаическим гармонизирующим инструментарием, должен был регулярно подвергать себя и реально подвергал на исповеди ментальной инъекции, рефлексивной операции — подробному самоанализу и рефлексии с позиции стадиально и типологически удаленной от него культуры. «Доза» варьировалась в зависимости от образованности и независимости исповедника: чем более образован был священник, тем она была значительней. Таким образом, разрывность методично вводилась в саму ткань, в тонкую структуру экзистенциальной истории европейской культуры.
Представления, связанные с архаической укорененностью человека в природных ритмах, в родовом бытии, оценивались этическим и религиозно высокорефлектированным христианским сознанием как принципиально греховные и дьявольские, и эти оценки постепенно вводились в ментальное тело «немотствующего большинства», порождая экзистенциальные парадоксы языческо-христианского суеверия и глубинного религиозного страха. Борьба, носившая экзистенциальный характер, жила в психике каждого человека на протяжении многих поколений. Душа средневекового человека безотчетно, сама того не ведая, страдала от ментальной крестной муки и ужаса, этой постоянно сжатой в ее глубине, на уровне коллективного бессознательного, пружины.
В конце концов эта пружина сорвалась, и в результате этого разрыва родилась культура, обладающая исключительной «пассионарностью». Европейский человек обнаружил, что он «свободен» от времени природы. Впервые в истории отчуждение и объективация зашли так далеко, что сознание смогло посмотреть на мир как на потенциально чистый объект, а на себя как на чистый субъект, чистое «зеркало мира» .
Мир предстал как арена сначала мысленного, а затем реального экспериментирования и поле для реализации теоретических замыслов (речь идет о роли и соотношении мысленного и реального эксперимента в науке после Галилея.)
Были отброшены все бессознательные календарно-ритуальные «экологические табу», свойственные архаическим культурам. Из университетской схоластической культуры медленно рождалась книгопечатная культура всеобщего образования, культура тюрьмы и клиники, теоретическая и экспериментальная наука, а вслед за ней технологическая цивилизация Нового и Новейшего времени.
Здесь может возникнуть вопрос: почему технологическая цивилизация оказалась возможна только теперь? Ведь исследования по истории физики показывают, что еще греки обладали достаточными знаниями для создания машинной индустрии уровня XVIII века. Почему же этого не произошло? Вполне правдоподобным выглядит предположение, что произойти это могло только в той культуре, в которой были окончательно преодолены архаические механизмы экологической саморегуляции. Ею и оказалась западноевропейская цивилизация, прошедшая тяжелейший искус варварско-христианского средневековья.
Памятником этого противостояния хтонического
варварского и спиритуального христианского сознания является европейская готика. Мистическая архитектоника и варварский орнамент составляют ее сущность. Более поздним и более трагическим воплощением этого конфликта явилась живопись Босха, где
христианский и языческий карнавальный («адский») космосы даются в напряженной и парадоксальной
синхронии .
Результатом разрыва, этой «сорвавшейся пружины» была и невиданная пространственная океаническая экспансия. Открытие, завоевание и освоение Нового Света привели к возникновению североатлантической мировой индустриально-технологической цивилизации, «галактики Гуттенберга» («второй волны», по О. Тоффлеру) — с ее метаморфозой в конце ХХ века в постиндустриальную цивилизацию глобальной Сети («третья волна»).
В дополнение к разговору о специфике средневековья следует обратить внимание на то, что историко-социальные исследования подтверждают вывод о сложном генезисе раннего феодализма в Западной Европе. Феодализм представляет собой своеобразную социальную систему, в которой родовые структуры германцев были переплетены с позднеантичными
социальными формами (колонат) . «В феодализме я склонен усматривать преимущественно, если не исключительно, западноевропейский феномен. На мой взгляд, он сложился в результате уникальной констелляции тенденций развития. Феодальный строй, как бы его ни истолковывать, представляет собой не какую-то фазу всемирно-исторического процесса, — он возник в силу сочетания специфических условий, порожденных столкновением варварского мира с миром позднеантичного Средиземноморья. Этот конфликт, давший импульс синтезу германского и романского начал, в конечном итоге породил условия для выхода западноевропейской цивилизации на исходе средневековья за пределы традиционного общественного уклада, за те пределы, в которых оставались все другие цивилизации» (Гуревич А. Я. Проблемы генезиса феодализма в Западной Европе. М., 1970. С. 20).
Диффузия этих
структур, а следовательно, сам европейский феодализм, в котором родовые и ленные отношения были переплетены, — уникален. Другими словами, феодализм и следующий за ним протестантский «рациональный» капитализм могли возникнуть только в результате описанного разрыва, как следствия стадиального культурного наложения, а не возникли непрерывно из предшествующей «формации» .
Таким в общих чертах видится драматический генезис западноевропейской «фаустовской» культуры. Кажется несомненным, что напряженность экзистенциального мира средневековья определила весь исключительный, глобальный драматизм истории человечества последующих веков. Взрывообразная экспансия, все развитие современной технологической цивилизации с ее глобальными приобретениями, открытостью и информационностью, и с ее глобальными проблемами (экологической, ядерной и террористической угрозами) объясняются тем, что когда-то варвар-германец, осев на завоеванных землях или просто попав в ареал христианизированной Римской империи, получил травматическую инъекцию. При этом, сохранив связь с архаической и мощной германской мифологической традицией, он унаследовал от стареющей послеосевой культуры ее великие интеллектуальные, юридические и социальные достижения. Все последовавшее за этим разрывом может быть, по аналогии, объяснено адлеровскими механизмами «компенсации» и «сверхкомпенсации» как неизбежной реакции на конфликтность экзистенции средневекового человечества.
Михаил Аркадьев
Михаил Аркадьев:
Падение Римской империи под ударами варварских германских племен в V веке, через три века завершенное со стороны Пиренеев мусульманами, привело к центральному видимому разрыву в ткани мировой истории. Этот разрыв — следствие стадиального наложения и инъекции, в результате которой «предосевое» родовое сознание германцев получило в наследство весь сложнейший комплекс стареющей позднеантичной христианизированной культуры.
Племена, жившие или осевшие в эпоху Великого переселения народов на территории громадной империи, должны были пройти собственный путь к осевому времени. Но, разрушив и одновременно неизбежно унаследовав древнейшую культуру, они себя, не ведая того, распяли на кресте чужой мудрости, которая и типологически, и стадиально была от них удалена. В результате травматической инъекции поздних стадиальных «ферментов» в ткань молодых культур возникла новая ситуация.
Начавшаяся еще в эпоху римских завоеваний постепенная взаимная диффузия духовных, религиозных и социальных форм послеосевой, сильно рефлектированной и «урбанизированной» эллинистически-римской христианской культуры и энергичной молодой предосевой культуры кельтов и германцев, с их родовым и архаичным мифологическим сознанием, привела к возникновению совершенно нового феномена. Этот новый феномен — западноевропейское средневековье.
Тысячелетие средневековья можно метафорически уподобить алхимической колбе, в которой смешались и «варились» два сильнейших реактива. В результате «сварилась» новая (океаническая) европейская культура, сверхдинамизм которой захлестнул весь мир. Все особенности европейского человечества Нового и Новейшего времени есть следствие очередного, исторически определяющего разрыва непрерывности: экзистенциальной драмы средневековья. Последняя спровоцирована «шоковой инъекцией», которую получило варварское «коллективное бессознательное», то есть вся культурная экзистенция в результате ее христианизации и «романизации», а также встречным процессом интенсивной варваризации христианской церковной культуры.
Еще одним активизирующим процесс «реактивом» было не столь интенсивное, но, несомненно, важное присутствие высоко рефлектированного арабско-исламского аристотелизма, арабской математики и алхимии сначала на Пиренейском полуострове, затем в схоластической университетской и аристократической культуре всего Запада.
Проследить «алхимические превращения» западноевропейской культуры можно на нескольких небольших примерах.
Обратим внимание на такое характерное (и давно вызывающее пристальный интерес медиевистов) явление, как «охота на ведьм». Она разразилась на самом взлете Ренессанса. 1487 год (уже написаны «Венера» Боттичелли и «Мадонна Литта» Леонардо) — издается «Молот против ведьм» Г. Инститориса и Я. Шпренгера. Церковные институты и церковная мысль руководят «охотой на ведьм» на протяжении всей «эпохи взлета культуры и гуманизма». Провозвестник «единой религии» и просвещенного асболютизма Жан Бодэн, чьим именем названо бельгийское общество по изучению юридических и политических институтов, был автором трактата «Демономания ведьм», в котором утверждалась необходимость войны с колдовством с помощью костров, пыток и доносов. Трактат появился в 1580 году.
В эпоху раннего и высокого средневековья отношение католической христианской церкви к этой проблеме было совершенно иным. Сама вера в колдовство и ведьм оценивалась как языческий пережиток и суеверие. На тех, кто подпадал под влияние этого суеверия, накладывалась покаянная епитимья. Еще в XII в. Иоанн Солсберийский называл веру в ведьм «достойной презрения глупостью» и «баснями».
Примерно с XIII в. началось отчетливо наблюдаемое в источниках проникновение архаической веры в колдовство и шабаш в «высоколобое» церковное сознание. Но до организованной «охоты на ведьм» было еще далеко. Перелом произошел в
конце XV в., с этого времени начинают преследовать не только ведьм (вера в которых ранее оценивалась как «народная глупость»), но и тех, кто не верил в их
существование.
“Преобразование,под давлением инквизиции,тайного культа плодородия в черную магию наиболее ярко иллюстрируют материалы судебных процессов над benandanti („бродяги“, „бегуны“). 31 марта 1575 г. vicario generate, инквизитор Аквилеи и Конкордии, получил донос о существовании кое-где в деревнях колдунов, именуемых бенанданти, которые считали себя „добрыми“ колдунами, поскольку боролись с ведьмами (stregoni). На первых же допросах бенанданти признались в том, что четырежды в год тайно собираются по ночам (в начале каждого сезона, на постные недели), используя в качестве „средства передвижения“ зайцев, котов или других животных. <…> Следствием многочисленных процессов над бенанданти стало постепенное обретение сектой примет сатанизма, согласно модели, которую им упорно навязывала инквизиция, тогда как нет сомнения в том, что первоначально речь шла именно о пережитках культа плодородия. С 1600 г. бенанданти утверждали, что их единственная задача — исцеление пострадавших от ворожбы. <…> Наконец в 1634 г., после полувека преследований секты инквизиторами, бенанданти признали, что они заодно с колдунами (strighe и stregoni). <…> Одно из самых драматических признаний последовало в 1644 г. Обвиняемый подробно описал облик дьявола, поведал, на каких условиях продал ему душу, и признался в том, что убил четырех детей, наведя на них порчу. Однако оставшись наедине с наместником епископа, узник отрекся от своих показаний, не признав себя ни бенанданти, ни stregone. Судьи единогласно пришли к заключению, что обвиняемый „признал все, что от него требовали“. Неизвестно, каким бы оказался приговор, поскольку подсудимый повесился в своей камере. Это был последний громкий процесс над бенанданти» (Элиаде М. История веры и религиозных идей. От Магомета до Реформации. С. 285).
Две культуры,противостояние которых было очевидно в средневековье, диффундировали. Уже нет «язычества» и «христианства», а есть нечто совершенно новое и доселе невиданное: оязыченное, варваризованное христианство и христианизированное язычество.
Эти два встречных процесса (варваризация христианства и христианизация варварства) привели к очередному разрыву: феномену Реформации. Реформация — такой же продукт «варваризации» христианства, как и современная ей католическая церковь, хотя субъективно именно борьба с варваризацией была одной из причин реформационного движения.
Протестантизм я считаю новой, сугубо новоевропейской мировой религией, и в самых разнообразных его формах (в том числе в форме более поздних сект) спасения, специфичными только для данной культуры. Он был подлинно массовой, «народной» религией, в которой уже почти невозможно различить противостояние двух культур: высоколобой письменной и культуры «немотствующего большинства». И естественно, протестанты с не меньшей энергией занялись «охотой на ведьм». Костры горели и в XVII, и в XVIII вв.
Рождение «цельной» культуры как результата длившейся тысячелетие диффузии в принципе совпадает с собственным осевым временем тех варварских (в основном германских) народов, которые когда-то начали новый исторический виток. Таким образом, эпоха Ренессанса становится вторым осевым временем мировой истории и очередным историческим разрывом. Именно с этого момента начинается неуклонная экспансия океанической «кипящей» западноевропейской культуры на все мировое пространство.
Процесс средневековой диффузии культур станет понятнее, если учесть, что практически вся территория Западной Европы была покрыта сетью церковных приходов. Каждый человек, принадлежавший к родовой, в основном аграрной, общности, обладавшей своей архаической картиной мира, своей архаической этикой и своим архаическим гармонизирующим инструментарием, должен был регулярно подвергать себя и реально подвергал на исповеди ментальной инъекции, рефлексивной операции — подробному самоанализу и рефлексии с позиции стадиально и типологически удаленной от него культуры. «Доза» варьировалась в зависимости от образованности и независимости исповедника: чем более образован был священник, тем она была значительней. Таким образом, разрывность методично вводилась в саму ткань, в тонкую структуру экзистенциальной истории европейской культуры.
Представления, связанные с архаической укорененностью человека в природных ритмах, в родовом бытии, оценивались этическим и религиозно высокорефлектированным христианским сознанием как принципиально греховные и дьявольские, и эти оценки постепенно вводились в ментальное тело «немотствующего большинства», порождая экзистенциальные парадоксы языческо-христианского суеверия и глубинного религиозного страха. Борьба, носившая экзистенциальный характер, жила в психике каждого человека на протяжении многих поколений. Душа средневекового человека безотчетно, сама того не ведая, страдала от ментальной крестной муки и ужаса, этой постоянно сжатой в ее глубине, на уровне коллективного бессознательного, пружины.
В конце концов эта пружина сорвалась, и в результате этого разрыва родилась культура, обладающая исключительной «пассионарностью». Европейский человек обнаружил, что он «свободен» от времени природы. Впервые в истории отчуждение и объективация зашли так далеко, что сознание смогло посмотреть на мир как на потенциально чистый объект, а на себя как на чистый субъект, чистое «зеркало мира» .
Мир предстал как арена сначала мысленного, а затем реального экспериментирования и поле для реализации теоретических замыслов (речь идет о роли и соотношении мысленного и реального эксперимента в науке после Галилея.)
Были отброшены все бессознательные календарно-ритуальные «экологические табу», свойственные архаическим культурам. Из университетской схоластической культуры медленно рождалась книгопечатная культура всеобщего образования, культура тюрьмы и клиники, теоретическая и экспериментальная наука, а вслед за ней технологическая цивилизация Нового и Новейшего времени.
Здесь может возникнуть вопрос: почему технологическая цивилизация оказалась возможна только теперь? Ведь исследования по истории физики показывают, что еще греки обладали достаточными знаниями для создания машинной индустрии уровня XVIII века. Почему же этого не произошло? Вполне правдоподобным выглядит предположение, что произойти это могло только в той культуре, в которой были окончательно преодолены архаические механизмы экологической саморегуляции. Ею и оказалась западноевропейская цивилизация, прошедшая тяжелейший искус варварско-христианского средневековья.
Памятником этого противостояния хтонического
варварского и спиритуального христианского сознания является европейская готика. Мистическая архитектоника и варварский орнамент составляют ее сущность. Более поздним и более трагическим воплощением этого конфликта явилась живопись Босха, где
христианский и языческий карнавальный («адский») космосы даются в напряженной и парадоксальной
синхронии .
Результатом разрыва, этой «сорвавшейся пружины» была и невиданная пространственная океаническая экспансия. Открытие, завоевание и освоение Нового Света привели к возникновению североатлантической мировой индустриально-технологической цивилизации, «галактики Гуттенберга» («второй волны», по О. Тоффлеру) — с ее метаморфозой в конце ХХ века в постиндустриальную цивилизацию глобальной Сети («третья волна»).
В дополнение к разговору о специфике средневековья следует обратить внимание на то, что историко-социальные исследования подтверждают вывод о сложном генезисе раннего феодализма в Западной Европе. Феодализм представляет собой своеобразную социальную систему, в которой родовые структуры германцев были переплетены с позднеантичными
социальными формами (колонат) . «В феодализме я склонен усматривать преимущественно, если не исключительно, западноевропейский феномен. На мой взгляд, он сложился в результате уникальной констелляции тенденций развития. Феодальный строй, как бы его ни истолковывать, представляет собой не какую-то фазу всемирно-исторического процесса, — он возник в силу сочетания специфических условий, порожденных столкновением варварского мира с миром позднеантичного Средиземноморья. Этот конфликт, давший импульс синтезу германского и романского начал, в конечном итоге породил условия для выхода западноевропейской цивилизации на исходе средневековья за пределы традиционного общественного уклада, за те пределы, в которых оставались все другие цивилизации» (Гуревич А. Я. Проблемы генезиса феодализма в Западной Европе. М., 1970. С. 20).
Диффузия этих
структур, а следовательно, сам европейский феодализм, в котором родовые и ленные отношения были переплетены, — уникален. Другими словами, феодализм и следующий за ним протестантский «рациональный» капитализм могли возникнуть только в результате описанного разрыва, как следствия стадиального культурного наложения, а не возникли непрерывно из предшествующей «формации» .
Таким в общих чертах видится драматический генезис западноевропейской «фаустовской» культуры. Кажется несомненным, что напряженность экзистенциального мира средневековья определила весь исключительный, глобальный драматизм истории человечества последующих веков. Взрывообразная экспансия, все развитие современной технологической цивилизации с ее глобальными приобретениями, открытостью и информационностью, и с ее глобальными проблемами (экологической, ядерной и террористической угрозами) объясняются тем, что когда-то варвар-германец, осев на завоеванных землях или просто попав в ареал христианизированной Римской империи, получил травматическую инъекцию. При этом, сохранив связь с архаической и мощной германской мифологической традицией, он унаследовал от стареющей послеосевой культуры ее великие интеллектуальные, юридические и социальные достижения. Все последовавшее за этим разрывом может быть, по аналогии, объяснено адлеровскими механизмами «компенсации» и «сверхкомпенсации» как неизбежной реакции на конфликтность экзистенции средневекового человечества.