Мы публикуем новый отрывок из ещё не вышедшей книги Игоря Свинаренко «Великие писатели земли русской»: интервью с умершим сегодня писателем Фазилем Искандером.(оригинал)

Эти слова – «я думаю» – Фазиль Абдулович повторял очень часто, через фразу. Это было очень симпатично, от кого ещё такое можно было услышать? Классик советской литературы, издававшийся огромными тиражами у нас и на Западе ещё в старые времена, он давно достиг мудрости. (Моё оценочное суждение). Я встретился с ним, когда он готовился отметить свой 80-летний юбилей.

АБХАЗИЯ

— Фазиль Абдулович, судя по обильным и эмоциональным интервью летом и осенью (2008 года), когда вы поддержали позицию России по Абхазии и Южной Осетии, самочувствие у вас бодрое. Вы живёте в России. Это для вас эмиграция? Как вы это ощущаете?

— С тех пор как я переехал сюда, прошло страшно много лет. Я тут учился, работал, – очень много лет прошло. Привык. Нет-нет, это никогда не было эмиграцией. Но, конечно, родиной я ощущаю Абхазию.

— Но дом ваш здесь.

— Дом здесь, конечно. Тем более, что там почти никого не осталось из моих близких…

— Готовитесь к юбилею?

— Ох, этот юбилей… Торчит поперек горла. Он мешает моей внутренней вольности. Но что делать, надо как-то его пройти. Если уж собираются его устраивать, я же не могу пропустить его. Я должен поприсутствовать, что-то сказать, может, что-то прочесть.

— Абхазы – долгожители.

— Говорят, хотя я этого не проверял. А дед мой прожил больше ста лет. В мои годы он был очень крепок. Очень крепок… Всю жизнь на воздухе, всю жизнь физической работой занимался. До последнего был невероятно работящий, всё время был чем-то занят.

— Абхазский язык – вы писали на нём?

— Почти совсем не писал, так, чуть-чуть. Я с самого начала писал по-русски. После смерти Сталина стали возрождать абхазский язык… Я тоже за него взялся. Тогда у меня появились более основательные знания. Я тогда стал читать по-абхазски и немножко писать.

— Абхазский вы знаете лучше, чем русский?

— Нет, русский лучше знаю.

— Абхазский бедней, там слов меньше.

— Ну, разумеется. Патриархальный язык! У него и словарь патриархальный. Язык, которым пользуется абхазская деревня, – это и есть абхазский язык в основном.

— А дети ваши его уже не знают.

— Нет!

— А почему вас отдали в русскую школу?

— Ну, во-первых, она была близко к дому. А во-вторых… Вообще в Абхазии в те времена – да, думаю, и сейчас – в Сухуми главный язык был русский, мы все говорили по-русски, и, естественно, меня отдали в русскую школу.

— А по-грузински вы знаете?

— Я знаю только в тех пределах, которые дала мне школа, у нас ведь преподавали грузинский язык.

— Как иностранный?

— Нет, как якобы второй родной язык. Я вместе со всеми его изучал, и в школе знал его лучше всех, лучше всех не грузин. У нас же были и грузины в школе. Но сейчас, конечно, уже подзабыл. Немного разговаривать мог, читать мог, конечно. Я знал его как школьник, который учился на «отлично».

— Как английский?

— Пожалуй, посильней. Нам же грузинский преподавали фактически каждый день.

— Грузия долгое время утверждала, что грузинский и абхазский языки очень близки. И потому достаточно учить только один из них. Нам со стороны трудно судить, а вы что скажете?

— Полная ерунда. Это совершенно разные языки, и принадлежат они к разным группам.

— Вы поддерживаете сейчас отношения с грузинами?

— У меня есть знакомые грузины, я с ними поддерживаю отношения. Сейчас я мало кого вижу, но ни с кем из них не ссорился.

— Если б вы остались в Абхазии, как вы думаете, как сложилась бы ваша жизнь?

— Не могу сказать. Боюсь, что была бы бедней в духовном смысле. А здесь, в Москве, жизнь многообразней, и это сказывается на том, что мы пишем.

— Да, вы бы не стали, живя в Абхазии, великим русским писателем.

Он смеется, как в замедленной съемке, как бы отдельными смешками.

МУДРОСТЬ

— Скажите, что значит «мудрый человек»? Кто может считаться мудрым?

— Как это коротко определить? – он задумывается на минуту. – Мудрый человек, я думаю, тот, ум которого, впитавший практику жизни, не растворился в практике жизни. Мудрость – это ум, настоянный на совести. Поэтому мы часто вспоминаем и цитируем мудрых людей.

— Вы хотели стать мудрым?

— Я такой задачи, конечно, не ставил…

— Почему «конечно»? Вот я – ставил…

— …но подсознательно хотел этого, наверно…

— Когда вы заметили, что вы уже немного мудрый?

Короткий смешок, а дальше серьёзно:

— Когда начал писать прозу.

— Иными словами, ровно пятьдесят лет назад.

— Да.

— Я вот думал: почему мудрость часто связывается с горами? Может, потому, что в горах мало места для жизни, террасное там земледелие, там много предметов не поместишь, и потому приходится думать о невидимом.

— Очень остроумно вы придумали этому оправдание… Но в основе вы правы. В том смысле, что в горах среди очень красивой благодатной природы человек чаще остаётся один.

ВЫПИВКА

— Очень близка русскому читателю ваша мысль о том, почему иностранцы пьют крепкие напитки глотками, а русские и абхазы – залпом: боятся, что не дадут допить, отнимут. Глубокая мысль…

— Ну, конечно, доля истины в этом есть, но это скорее шутка.

После он читает свое:

…Все пьют и даже бьют посуду

недорого образца.

И только мы всегда повсюду

Всё выпиваем до конца.

— Как шутка?! Я думал, тут целая философия. А для вас это всего лишь шутка… Выпиваете иногда?

— Да, иногда выпиваю. Но в самые последние годы стал меньше пить. Тем более я болел.

 

— Что предпочитаете – вино, чачу?

— Я всё пил. В Москве в основном приходилось пить водку.

— Ну а что вы хотите? Вы же русский писатель.

— Да…

— А русский писатель не может не пить водку.

— Ну есть такие, которые не пьют, но, в общем, подавляющее большинство пьёт.

— Наверно, это как-то связано с творчеством? С его природой?

— Я думаю, это больше связано с образом жизни. Писатель не ходит на работу… И когда встречается со своими коллегами, то, конечно, они выпивают…

— У меня есть знакомая рыночная торговка, Джульетта, ей из Абхазии везут чачу, так я иногда у неё покупаю. Джульетта – красивое абхазское имя!

— Ну не абхазское, но привилось в Абхазии.

ЛИТЕРАТУРА

— Вижу, машинка у вас расчехлена, листы по столу раскиданы. Стало быть, вы в работе?

— Ну это я так, кое-какие дополнения вношу. Но и стихи пишу.

— Как вам сегодняшняя литература?

— Она сегодня довольно примитивна. Почему – объяснить не могу. Наверно, развитие искусства идёт какими-то неведомыми нам волнами.

— Но есть надежда, что всё как-то исправится?

— Безусловно! Я верю в это. Потому что даже в течение моей жизни уже несколько раз было ослабление литературы, а потом её укрепление.

— Вы про какие времена?

— Ну вот в течение моей жизни.

— После войны?

— После войны, да, было ослабление литературы. Потом, после смерти Сталина, литература начала укрепляться. А вот сейчас, несмотря на практически полную цензурную вольницу, литература слабая! Нет сильных писателей, которые входили бы в литературу со своей оригинальной мыслью.

— А вот сегодняшние молодые писатели, вы всматриваетесь в них?

— Я очень плохо знаю молодых писателей… И выделяю только одного. По-моему, Дмитрий Быков его зовут. Он талантливый и как прозаик, и как поэт.

— Вы ему говорили об этом?

— Нет, я с ним даже не виделся.

— А что вам нравится у него?

— Мне нравится всё, что он пишет. Это хороший мыслительный и художественный уровень. Заставляющий ждать от него чего-то интересного.

— А Прилепин, попадался вам такой человек?

— Да. Да. Способный.

— Интересно, а Пелевина вы читали?

— Читал. Небездарный человек. Но после чтения его книг у меня в голове почти ничего не осталось.

— Какое вы им хотите отправить послание? Я передам.

— Что ж… Передайте, что я им всем желаю, чтоб они сосредоточили свои духовные силы, это и уровень их будет поднимать, и оригинальность, которую они ставят, пожалуй, превыше всего, а это фантом.

«МЕТРОПОЛЬ»

— «Метрополь» – это было давно, но вспоминают про него часто. Вот вы туда пошли, а Окуджава – нет.

— Не помню, приглашали ли его.

— Точно приглашали! Но он не пошёл, может, потому, что был член партии и ветеран войны.

— Не пошел, и правильно сделал. Ну что там было? Получилась довольно-таки жалкая вылазка с нашей стороны. Как бы желание подчеркнуть, что мы все свободные художники. Тогда это всё было очень наивно! Но, однако, сильно переживать нас заставило литературное начальство. Оно восприняло наш альманах как оскорбление. И всячески пыталось нас как-то расколоть, наказать. Некоторых из Союза писателей выгнали. Литературные начальники таскали нас на беседы, выспрашивали, хотели понять, не стоял ли у нас кто-то за спиной, не подталкивал ли… Но ничего этого не было.

— В КГБ вас вызывали?

— Нет. Но люди, которые с нами говорили, были как-то связаны с КГБ.

— А вы не думали уехать на Запад? Как некоторые?

— Меня, когда я без разрешения начальства на Западе начал печататься, в издательстве «Ардис», спрашивали, не собираюсь ли я уехать. Я отвечал: не собираюсь. И действительно никогда не собирался! Меня никогда туда не тянуло.

— Интересно, почему?

— Вы знаете, может, потому, что я более консервативный человек. Мне претило бы – и тогда, и сейчас тем более – устраиваться в какой-то чужой стране, усваивать что-то не своё… Никогда мне это в голову не приходило.

— А было страшно? Не было мысли, что посадят или вышлют?

— Нет! – уверенно говорит он. – Этого не было. Я боялся только одного: что меня перестанут печатать. Что я совсем без денег останусь.

— Ну так и перестали ведь.

— На какое-то время.

— И как же вы жили?

— Ну какие-то запасцы были, да и жена всегда работала — получала свои 140-150 рублей.

— Значит, вы это пережили легко.

— Сравнительно легко. Но это противно было.

ТВАРДОВСКИЙ

— Первая публикация в «Новом мире» была принципиально важной для вас? Или вы и до того успели отличиться достаточно?

— Ну до этого я печатал только стихи и рассказы. А тут повесть в «Новом мире» страниц в сто пятьдесят. Первая большая публикация! «Созвездие Козлотура».

— Вы с Твардовским близко общались после этого?

— Я его бесконечно любил и очень уважал, но не могу сказать, что близко общался. Иногда только… У меня был такой случай после той публикации. Я пришел в редакцию «Нового мира», и завотделом мне сказала: «Вас хочет видеть Твардовский». Но я решил, что это просто добрые слова его, а он человек занятой, не буду врываться в его жизнь, и не пошёл! А в следующий раз пришёл, и заведующая сказала: «Идёмте, Твардовский вас ждёт!» И мы с ней пошли к нему. Поговорили… Первое, что он мне сказал: «Лихо написано!» Я несколько раз виделся с ним. Он был очень доброжелателен. Мне кажется, он с любовью относился к тому, что я делаю. Стихи, которые я приносил, он тоже печатал. И прозу.

— Он выдвигал вас на Государственную премию, а Жванецкий – на Нобелевскую. Но вы ни той, ни другой не получили…

— Да…Я даже не знал, что выдвигался, и кем… Слышал, даже академик Дмитрий Лихачев как-то в этом участвовал.

СОЛЖЕНИЦЫН

— Вы, когда в «Новый мир» хаживали, не встречали там Солженицына?

— Нет, там я его не помню. Но я видел его мельком пару раз. Однажды я увидел его с женой, её я уже знал, подошел к ним, и она нас познакомила. Но я ему ничего не сказал, и он мне ничего не сказал. И так мы расстались. Никакого близкого личного знакомства у нас не было.

— Каждый из вас возделывал свой огород. Он, как русский, занимался осмыслением имперской истории (и правильно, пусть русские сами занимаются своей империей), а вы размышляли о мудрости и человеческой жизни.

— Да-да.

ОТЕЦ И ЕГО БРАТЬЯ

— Вашего отца выслали на его историческую родину, в Иран, оттого что он был классово чуждый, из капиталистов?

— Он не был капиталистом. А вот его отец до революции имел кирпичный завод, и мой отец там работал.

— Остались ещё дома, построенные из вашего кирпича?

— Да, и довольно много. Сухум, конечно, бомбили, но мало. Выслали же отца потому, что он был персидскоподданный. Таких много было. И я так понял, что в 20-е годы люди с иностранными паспортами не спешили принимать советское гражданство, так они чувствовали себя посвободнее. В 30-е они поспешили, но было уже поздно. И мой отец не мог уже добиться советского подданства. И его выслали. А братьев его арестовали, и они сгинули в лагерях. Мой любимый дядя Риза погиб в Магадане. Он работал в какой-то серьёзной конторе, не знаю, чем занимался. Его взяли в 1937-м… Это был самый любимый мой человек. Он меня любил, и я его очень любил. Это он меня познакомил с книгами, из его рук я взял первую [в своей жизни] книгу и прочитал. Он меня приучал к книге, к духовному. Он дал мне толчок к чтению, я страшно полюбил книгу и беспрерывно читал.

После забрали второго моего дядю, большого любителя выпить. Страшно подумать, как он в лагере мучился без выпивки… Он беспрерывно пил. Жил на то, что на базаре для крестьян писал всякие заявления в органы, куда им приходилось обращаться.

— А как происходила высылка?

— Я хорошо помню, как мы провожали отца. Какое ужасное рыдание раздалось, когда мы с ним прощались! Все родные так плакали, что весь вагон расплакался. Я помню это невероятно горестное ощущение. И помню слезы на глазах у проводницы… В Иране почти всех высланных арестовали, подозревая их в возможности шпионажа в пользу Москвы. Мы долго о нём ничего не знали. Только через два или три года пришло первое письмо. Оказывается, их отправили на какой-то страшный остров, где они постепенно умирали. Люди сами рыли себе могилы, чтоб не утруждать посторонних, чтоб другие не тратили последние силы на них. В 1941-м наши войска вошли в Персию, отца и его товарищей выпустили. Он писал, чтобы мы хлопотали о возможности его приезда сюда. Я хлопотал, ходил даже в Министерство иностранных дел, но это не принесло никакой пользы. Он умер там, а не на родине.

— Видите, ему не пришлось жить в Абхазии, и вам не пришлось…

ДЕНЬГИ

— Фазиль Абдулович! Вы как-то сказали, что молодые литераторы сейчас слишком много думают о деньгах, а вы в своё время денег не копили, собирали впечатления.

— Да. К деньгам у меня всегда было, к сожалению, достаточно равнодушное отношение. Главное для меня было – найти, что сказать, и выработать в себе возможность это сказать.

— Это трудно?

— Не очень. Обыкновенный творческий процесс, который длится у меня всю жизнь. Бывают писатели, которые испытывают иногда мучительную трудность при письме, но таких больших мучений я никогда не знал. Были какие-то затруднения, но довольно-таки обычные. Они были, даже когда я просто журналистикой занимался. То же было и когда я более сложные вещи стал писать. Ну разве что я их более тщательно переписывал, каждую вещь перепечатывал минимум по три раза, не сокращая, а увеличивая текст.

— Вот и вся разница…

— Ага.

— Вы сказали про деньги – «к сожалению».

— Да, к сожалению.

— В том смысле, что могли б сейчас быть более богатым человеком?

— Конечно, мог бы! Ну, если деньги шли мне прямо в руки, я их, конечно, не пропускал. Но и немалые деньги, которые я должен был получить, например, в том же «Ардисе» и других издательствах, прошли мимо, я как-то не обращал на эту возможность внимания. Мне тогда намного важней было напечатать своего «Сандро из Чегема». Полностью он впервые там появился, на Западе.

— А в СССР только куски оттуда печатались.

— Да. Некоторые после цензуры, а некоторые и не страдали от неё. Но полностью впервые в «Ардисе». У нас глава «Пиры Валтасара» долго ходила в самиздате, а потом та же участь постигла «Кролики и удавы».

ИТОГО

— Вот вы говорите об упадке литературы, но, может, мы как-то переживём этот упадок?

— Разумеется! Такие упадки были во всех литературах.

— У вас оптимистический взгляд на будущее. Вы как-то сказали: «Если в России был Пушкин, значит, гармония тут возможна». Не переменился ваш взгляд на это?

— Надеюсь, что он верен.

Написано в начале 2009 года:

Когда приближение смерти

Доступно и ясно уму

В прощальную мудрость не верьте,

Она не далась никому.

А лучше придумать, запомнить

Живущим наглядный урок:

Хорошею шуткой заполнить

Оставшейся жизни кусок