— Да не плачь же ты, чёрт!
— Ты б сказал чего-нибудь доброе, — тихо присоветовал Петька.
— Язык не поворачивается, — признался Трышков, — да и чего сказать? — рыбу отняли, цветы отняли, теперь ещё и лампочки в люстре менять. Сколько там, Петь, лампочек хоть?
— А я помню?! — штук двести. Может — пятьсот…
— Что за жизнь… — покачал головой Трышков. — Так прямо и хочется выучить эту букву поганую и — к чёртовой матери из кинотеатра…
— Учреждение культуры, учреждение культуры! — вспомнил Петька Павла Борисовича. — С розовыми волосами нельзя, а живых людей по залу гонять можно…
— Ну и погоняешь, не ослепнешь, поди, — сказала Швырялкина.
— Ну ты! — сказал Петька. — Лиловая!
— Сидят теперь, кино смотрят… — вздохнул Трышков. — Кинуть бы им всем эту люстру на башку…
Петька налил себе стакан, выпил и вышел из аппаратной.
— Люда! — позвал Трышков. — Сними платок. Уже можно.
В зале раздался грохот и вопли. В аппаратную вошёл Петька, выпил и налил ещё стакан.
— Чего орут? — спросил Трышков. — Кино не нравится?
В дверь, держась за сердце, вплыл Павел Борисович. Он посмотрел на Петьку безумными глазами и сказал Швырялкиной:
— Звони в милицию: этот бандит людям на голову люстру сбросил.
…Трышков сидел в центре люстры и вкручивал лампочки. Петька сидел поодаль. Петьку к люстре не пустили.
— Всего-то делов… — бурчал Петька, — люстру кинул… Сразу мили-и-цию звать…
— Молчи, зверь, — сказала Швырялкина, подавая Трышкову лампочки. — Лысый убийца.
Негодяева склонилась над лежащим в двух креслах Павлом Борисовичем. Щекоча его пухлые щеки своими марганцовочными волосами, она кормила его валидолом и колбасой.
— Ты соображал что делал? — удушенным голосом спросил Павел Борисович, уворачиваясь от негодяевых локонов.
— Если б соображал, на старух бы кинул! — сказал Трышков.
Павел Борисович вяло отмахнулся.
— Да что вы, в самом деле! — возмутился лысый убийца. — На пятнадцатый ряд упала. Чего людям надо?
— Зря милицию не позвали, — сказала Швырялкина, — небось, на этот раз комплимента бы не дождался…
— Негодяева, — спросил Павел Борисович, — а откуда у тебя эти цветы?
— Нельзя так к человеку относиться, — решительно заявил Трышков. — Безобразие! Получается, женщине и волос нельзя и цветов нельзя. А он подумал, на что такая женщина будет похожа?
— На Петьку, — сказала Швырялкина.
Люда всхлипнула.
— Между прочим, Швырялкина, — мстительно сказал Петька, — не будь тебя, была б у нас и рыба и Люда бы не мучалась.
— Точно! — осенило Трышкова. — Кто билеты всё время рвёт? Кто на нашу шею миллионного накачал? Это всё ты!
— Может, я и Павла Борисовича воспитывала? — спросила Швырялкина. — Может, я в живых людей люстрами кидаюсь? Умники!
— А Люду зачем обижать? — спросил Петька. — Посмотри на неё! А ты, Люда, не плачь, на меня ты не похожа!
— Ни капли! — поддакнул Трышков. — А я на Швырялкину не похож. И не потому, что все люди разные, а потому, что Швырялкина на Павла Борисовича похожа: это посчитать, сколько мы от них обоих горя натерпелись!..
— Сядь, — попросила Швырялкина. — Страдалец. Спасу на вас с Петькой нет!
— Посмотри на неё! — воскликнул Петька. — И говорить уже как Павел Борисович начала. Посмотри, Люда!
По лицу Негодяевой текли зеленые лягушачьи слёзы.
— Как тебе, Швырялкина, только не стыдно! — укоризненно произнёс Трышков, разливая водку в три стакана и миску. — В такой день! — всё ж таки день рожденья у Люды, девушке шестьдесят четыре года исполняется!
— Сорок ш-ш-е-сть! — взвыла Негодяева.
— Девушке сорок шесть, — невозмутимо поправился Трышков. — Это я бумажку не так держал…
Люда благодарно всхлипнула. Швырялкина покрошила в водку хлеб и, глядя на Люду, тоже всхлипнула.
— Чего нам ссориться? — сказал Петька. — Всё же прав Павел Борисович: мы — учреждение культуры. Может, даже высокой культуры обслуживания…
— Помолчал бы! — строго сказала Швырялкина. — Каскадёр! Кто за бомжом по залу скакал?… Бандит.
Петька и сам вспомнил про люстру и досадливо почесал лысину.
— И у нас есть свои недостатки, — неуверенно продолжил он.
— Подождите! — вмешался Трышков. — У нас что тут — местком? Мы ж день рожденья отмечаем!
Он приосанился и поднял свой стакан. Швырялкина взялась за мисочку.
— Не имя красит человека! — бодро начал Трышков.
В углу заголосила Негодяева.
— Что ты к ней пристал с этим именем! — сказал Петька. — То имя, то рыба, то рыба, то имя!
— Ну сам говори, — согласился Трышков. — Где твой комплимент? Ты ж обещал.
…Было темно и тихо. Только свет луны из окна падал на лысую башку Петьки да вздыхал Трышков.
— Тебя что, правда, этому в милиции научили?
Петька кивнул.
— Всю жизнь говорил, что путному там не научат, — снова вздохнул Трышков.
Петька вспомнил своё выступление и замотал башкой. Трышков с интересом следил за тем, как метались по лысине лунные блики. Но когда Петька опять принялся драть пух у себя на голове, Трышков испугался: Петька, дерущий пух у себя на голове, напоминал Трышкову крольчиху, гнездящуюся перед родами.
— А где Павел Борисович? — спросил Трышков.
Петька замер, посмотрел на Трышкова и сказал деревянным голосом:
— Павел Борисович сошёл с ума.
— Это я знаю, — досадливо отмахнулся Трышков. — Удивил! Где он делся-то?
— Где делся — не знаю.
В углу завозились.
— Кто там? — в один голос вскинулись Петька с Трышковым.
Из темноты раздался шорох разрываемой бумаги.
— Тьфу, блин! — успокоился Трышков, а Петька спросил:
— Швырялкина, ты чего прячешься?
В углу всхлипнули.
— И эта ревёт? — удивился Трышков.
— Водку из миски пьёт, — догадался Петька и позвал: — Швырялкина, а Швырялкина?… Где Павел Борисович делся?
— У люстры спит, — ответили из угла. — С зонтом.
— Я ж говорю, с ума сошёл! — ткнул Петька Трышкова.
— Не морочь голову! — обозлился Трышков. — Во удивили! Ну, спит человек у люстры… с зонтом. Чёрт… Зонт-то ему на фига?
— Он им сперва от Негодяевой отбивался, а потом с ума сошел: глядит на зонт и плачет «не помню! не помню!»
— Чего «не помню»? — не понял Трышков.
— Я — знаю? — сказал Петька. — Наверно, забыл чего-то…
— А Негодяева? — спросил Трышков. — Тоже с ума сошла?
— Правда, Швырялкина, — с тревогой спросил темноту Петька, — с Людой-то что?
— Ещё спрашивает! — заворочались в углу. — Как комплимент говорить, не спрашивал, поди! Краснобай милицейский…
…Петька, в пиджаке и кепке, волнуясь, стоял у стола.
— Только я других не знаю! — предупредил он. — Мне там всего один рассказали. Ничего?
— Ничего! — сказала Швырялкина.
Павел Борисович, взбудораженный недавней битвой, отхлебывал ложкой из Швырялкинской миски.
— Это и не комплимент, в общем, а тост такой…
— Давай, Петя, — нежно попросила Негодяева.
Швырялкина отпила из миски. Павел Борисович отхлебнул у Швырялкиной.
— Какой тост? — спросил Трышков. — Хороший?
— Грузинский, — сказал Петька. — Мне его в милиции начальник отделения сказал.
— Грузин, что ли? — спросила логичная Швырялкина.
— Зачем? — удивился Петька. — Калмык.
— Всё равно рассказывай! — махнул рукой Павел Борисович.
— Не томи, — попросила Люда.
Петька снял кепку, встал в какую-то, видимо, грузинскую, позу и начал:
— Адначды адин чалвэк…
— О, господи! — сказала Негодяева.
— Не, не, не! — замахал руками Трышков. — Ты чего — так по-калмыцкому и будешь? — ни слова ж не понятно!
— Это по-грузинскому, — сказал Петька, — то есть, по-русскому… То есть…
— Допился, — сказала Швырялкина, — уже сам не знает, по-какому разговаривает! Калмык лысый.
Павел Борисович строго постучал ложкой:
— Ты, Петя, в учреждении культуры всё-таки… По-грузинскому будешь на Даниловском рынке разговаривать.
— Ну, ладно, — согласился Петька, — а продолжать хоть?
— Продолжай, а мы послушаем, — сказал Павел Борисович и пододвинул к себе миску.
— Однажды один человек… — начал было Петька вдругорядь, но тут раздался капризный голос Павла Борисовича:
— Швырялкина! А чего это я всё ем да ем, а хоть бы одну картошку в твоем супе выловил?! Ты чего наварила?
— Это не я наварила, — насупилась Швырялкина, — это на заводе варют…
— Безобразие! — сказал Павел Борисович и бросил ложку.
— Один человек… — тоскливо повторил Петька. — Ну мне чё, рассказывать, нет?
— Подожди! — сказала Швырялкина. — Песни пой. Грузинские. Ай, на-нэ! Ай, на-нэ… Или коноплю свою целебную пососи. Наркоман!
— Безобразие, — уже спокойнее повторил Павел Борисович и потянулся за ложкой.
— Вот теперь рассказывай, — разрешила Швырялкина.
— Ну вот, — сказал Петька, — жили в одном селении юноша и девушка…
— Ну девушка, я так понимаю, Негодяева, — уверенно сказал Трышков. — Так ты тогда так и говори!
Петька воодушевился:
— Жили в одном селении юноша и Негодяева…
— Дурак! — сказала Швырялкина.
— Негодяева и юноша… — попробовал Петька.
— По-другому как-то надо, — озабоченно сказал Трышков, — а как — не знаю: не калмык!
— Девушка и Негодяева… — предложил Петька.
Все посмотрели на Негодяеву. Негодяева застеснялась.
— «Девушка и Смерть», — сказал Павел Борисович. — Алексей Максимович Горький.
Люда расстроилась.
— Не обижайся, Негодяева, — сказал Павел Борисович, — я институт культуры окончил.
— Он ещё не то скажет! — подтвердил Петька.
— Давай, как сначала! — сказал Трышков. — Только без ай на-нэ!
Все еще по разу выпили.
— Тост! — объявил Трышков. — Исполняет узбек Петька.
— Калмык! — поправил Петька. — То есть, грузин. …Не знаю.
— Давай! — сказали все.
— В одном селении жили юноша и девушка…
— В одном калмыцком селении, — пояснил публике Трышков. — В этой самой своей тундре.
— Там без тундры, — быстро сказал Петька. — Там над пропастью.
— Ну, без тундры, — согласился Трышков. — Жили не как все калмыки: без тундры и над пропастью.
— Живут же люди! — льстиво сказала Негодяева. — Без тундры все-таки…
— Не мели! — оборвала ее Швырялкина. — Сама без тундры.
— То — я, — протянула Негодяева, — а то — калмыки. Им-то, поди, без тундры совсем никак, да, Петь?
— А я почем знаю? Я что — калмык?
— Он же сказал, что он — грузин, — напомнила Швырялкина.
— Вы тост слушать будете? — возмутился Петька.
Люда умоляюще посмотрела на всех:
— Ну, пожалуйста!..
Петька надел кепку и встал в позу лишенного тундры калмыка:
— Начинаю! …В одном селении жили юноша и девушка. Жили, короче, жили, взяли да влюбились. Ну, мол, поженимся, а родители — хрен!
— Кто кому — хрен? — не понял Павел Борисович.
— Родители им — хрен!
— Родители что, тоже калмыки? — деловито осведомился Трышков.
— Зачем?! — сказал Петька. — Родители, как раз грузины. Поэтому — хрен!
Трышков налил себе ещё водки и заметил:
— Если родители грузины, то не хрен, а хачапури!
— Родители грузины, а дети — калмыки! — ядовито вставила Швырялкина.
— Слушать будете?! — нервно спросил Петька. — Павел Борисович! Скажите им, что у нас учреждение культуры.
— Учреждение культуры, — безучастно кивнул Павел Борисович.
Трышков подлил им со Швырялкиной в миску и махнул Петьке:
— Продолжай. Будь здоров!
— …А родители — против! — продолжил Петька. — Ну, они так себе подумали-подумали, а чё делать — нечего! Родители такие…
— Калмыки, — посочувствовала Негодяева.
— Грузины, — поправил Трышков. — Они с калмыками строго!
— Ну вот, — почесался Петька, — делать нечего. Ну, баба ему и говорит…
— Девушка, — робко вставила Негодяева.
— Негодяева! — упростил Трышков.
— Ладно! — согласился Петька. — Тут Негодяева и говорит этому своему грузину… Или калмыку… Говорит, давай, говорит, в пропасть кинемся, пусть им хуже будет…
— Кому? Грузинам? — Трышков не оставлял надежды удержать нить Петькиного тоста.
— В пропасть-то калмыки кидаются, значит калмыкам и хуже, — сказала Швырялкина.
— Пусть, — сказал Петька, — мол, всем калмыкам хуже будет! Так и сказала. Вот!.. Ну, пошли они, нашли пропасть… Что с тобой, Негодяева?
Люда вся сжалась в предчувствии беды.
— Помирать ей неохота, — догадалась Швырялкина.
— Ну и что? — удивился Петька. — Нашли они где-то себе пропасть. …В тундре, наверно. …Не знаю, в общем… Ну, Негодяева и прыгнула…
— А калмык с грузином? — спросил Трышков.
— А калмык с грузином пошли вниз на неё посмотреть.
Петька уже сам не понимал, о чем рассказывал.
— Идут калмык с грузином по тундре, смотрят — Негодяева в пропасти валяется! Удивились, конечно. Ну, смотрят, мёртвая, конечно! И, главное, разворотило её всю — не приведи господи!
— А чего ты, интересно, ждал? — хладнокровно спросила Швырялкина. — Об камни побилась.
— А грузин с калмыком что? — оторвался от миски Павел Борисович.
— Ничего, — сказал Петька, — посмотрели и один другому говорят: а чё нам прыгать-то? — ведь как Негодяева станем!
— А дальше? — с отчаяньем спросила Негодяева.
— Дальше — всё! — испугался Петька. — Тебя похоронили, а калмык с грузином на родину уехали.
В аппаратной наступило глухое молчание.
— Так это что, тост? — спросила наконец Швырялкина.
Петька окончательно растерялся:
— Я — знаю? Может, комплимент…
— Ты, дурак, на Негодяеву теперь посмотри!
Люда! Бедная Люда Негодяева! Она сидела в своем углу и плакала. Когда она подняла свое размазанное лицо и страдальчески обвела всех глазами, то вскочил со стула впечатлительный Трышков:
— О, господи! Прямо как сейчас из пропасти!
— У тебя белая горячка, Трышков, — уверенно сказала Швырялкина, осторожно вынимая из миски голову Павла Борисовича.
Потом она посмотрела на Люду и вскочила.
— Не надо! — убедительно попросила Швырялкина.
Но было поздно. Люда, рыдая, хлопнула Петьку по голове букетом. Петька охнул и упал на стул. Трышков тупо уставился на Петькину лысину и сказал:
— А этот — как из бани!
Петька сидел, облепленный лепестками, как триумфатор. Потом он ещё раз получил букетом по голове, и букет разлетелся. Негодяева огляделась и заметила у Павла Борисовича торчащий из кармана плаща зонтик.
Скрежеща золотыми зубами, она выхватила зонтик из кармана, метнула взгляд на Петьку и с громким воплем кинулась к нему.
Петьку спасло только то, что Негодяева сперва покрутила зонтик в руках, а потом для проверки два раза шваркнула им по голове Павла Борисовича. Петька выскочил из аппаратной и, причитая, побежал в зал. Лепестки облетали с него, как с куста.
Обнаружив, что Петьки нет, Негодяева снова треснула Павла Борисовича зонтиком по голове. Трышков побежал отнимать Павла Борисовича у Негодяевой.
Негодяева билась как лев. Розовая грива металась по аппаратной, золотые зубы клацали отовсюду. Один раз она даже ляпнула зонтиком по Швырялкиной, но Швырялкина быстро надела на голову свою миску. Павел Борисович все же вырвал у неё зонтик и, получив последний пинок, вылетел из аппаратной вместе с Трышковым.
— Люда! — тихо позвала Швырялкина, придерживая миску. — Ты меня не бей. Я женщина слабая и сильно пьяная.
— Тебя, Швырялкина, я бить не буду! — мстительно сказала Негодяева. — Я тебя за твоего миллионного зрителя в дурдом сдам! Как собаку!
— Так и сказала? — ужаснулся Петька, сдувая с носа пух.
— Так и сказала, — горько повторила Швырялкина. — В дурдом, как собаку… И, главное, позвонила куда-то!
— Ты к ней всегда плохо относилась, — сказал, подумав, Трышков.
— Правда, Тань… — согласился с ним Петька.
— Молчал бы! — презрительно протянула Швырялкина. — Узбек ненормальный. Калмык…
Трышков пригорюнился:
— Пропал кинотеатр. Тебя, Швырялкина, в дурдом. Павла Борисовича, если не опомнится, туда же…
Он тоскливо взглянул на Петьку:
— Тебя, я думаю, Петь, она просто убьёт. Значит, ей — в тюрьму. А я, наверно, как тебя схороним, выступлю на суде свидетелем да и уволюсь…
…Потом, пока Трышков продолжал пить водку, пока Петька спал в лампочках, а Швырялкина пряталась по всему кинотеатру от Негодяевой, невесть откуда всякий раз являвшейся по швырялкину душу со свой шваброй, плакал в вестибюле, глядя на свой зонтик и отчаянно шепча «забыл! забыл!», несчастный Павел Борисович.
— Забыл! — стонал Павел Борисович и мучительно утыкался глазами в зонтик. — Забыл и всё!
Несколько раз мимо него розовым облаком детства проплывала Негодяева, выглядывала из-за колонны Швырялкина. В полдевятого у касс появились четыре бомжа и две старухи восемнадцатого века с ридикюлями. Швырялкина, представив волнующий запах билетов, не удержалась и вышла из-за колонны.
— Павел Борисович! — грубым голосом позвала Швырялкина. — Пора бы зрителям билеты продавать…
Негодяевой она при свидетелях не боялась. Негодяева обиделась и вышла на крыльцо.
— Павел Борисович! — заканючила опять Швырялкина, раздувая ноздри.
— Стой! — заорал Павел Борисович и обвёл вестибюль счастливыми глазами. — Вспомнил!!!
Он нажал кнопку и зонтик раскрылся. Тут-то за Танькой Швырялкиной дуровоз и приехал…
Вся эта история в действительности произошла в конце восьмидесятых, в одном из московских кинотеатров, где мне довелось работать переводчиком. Имена и фамилии действующих лиц — подлинные, изменено лишь название самого кинотеатра. После того, как всё, о чем рассказывалось выше, благополучно закончилось для участников этой непростой истории, Людмила Негодяева уволилась из кинотеатра по собственному желанию.
Еще через год здание кинотеатра — одного из старейших в Москве — было куплено очень известной эстрадной певицей и все остальные сотрудники были также уволены.