Bella ciao!
24 ноября, 2018 6:43 пп
Олег Утицин
Елизавете Титанян посвящается, её визиту в Италию, и стыду тех, кто её обидел. Даже если нехотя…
«Bella ciao!» — народная итальянская песня, исполнявшаяся участниками Сопротивления в Моденских горах во время Второй мировой войны и получившая широкую мировую известность в конце 40-х годов ХХ века…» (Википедия)
… Под Иверской горой в Новом Афоне есть море. Прозрачное до глубины, до самого дна, до самого мелкого белого камушка на дне, до серебристости трепетных рыбок… Когда не штормит, конечно. Ходить туда, на пляж, было лучше всего так.
Сначала идти на дикий. Туда, где купались местные, а не изнеженные, привыкшие к лежакам и тентам, отдыхающие. Сейчас расскажу, как это Славик делал, у него лучше всех получалось…
Он сначала свое туловище делал. Был, наверное, одним из первых в Союзе, культуристов… И вот он подъезжает к берегу. На бежевой «копейке» (а «жигули» в СССР тогда только-только появились — иномарка, считай). Выходил на предгорье перед диким пляжем — в белых штанах под джинсы, стягивал с себя майку, обнажая все накачанное и в меру загорелое, с кубиками на прессе. Приспускал с переносицы противосолнечные очки и и сверху озирал поле сражения — разброс загоравших тел внизу.
Потом перекидывал полотенце через плечо, и, шлёпая себя по пяткам «вьетнамками», ловко спускался вниз, к морю, по извилистой тропинке, проложенной по синей глине (сейчас для отдыхающих её продают как волшебно-целебную по 50 рублей за пластиковый стаканчик).
На пляже он избавлялся от белых штанов. Разбегался и — сальтовал, выбивая к синему небу фонтан белоснежной пены и брызг…
Купаться было необходимо.
Потому что жарко.
Потому что под таким пеклом нельзя было приступать к следующему действию — вхождению во пляж.
Во цивилизованный во пляж. Не в дикий. Туда, где «мамочки» (дамы, приехавшие отдыхать с малыми детьми без отцов этих детей), туда, где «дэвачки с мамочками» (юные девушки, приехавшие отдыхать под нудным, тягостным присмотром своих мамашек за их девственностью), туда, где всё манило новыми встречами, красотой, любовью, ожиданием новых романов, страшной опасностью встретиться с романами старыми (вчерашними, к примеру), туда — где всё впереди.
Иногда Славик подплывал к волнорезу, на руках вытаскивал из воды своё тело и вставал на этом железобетонном сооружении, отряхнув руки, и становился спиной к зрительному залу, разглядывая горизонт — с понтом, ему интересно, как там море сливается с небом в один цвет, и где же там эта пресловутая линия горизонта, когда придирчивому взору видна только белесая дымчатая полоска, разделяющая небо и море, Землю и Космос.
Он упирался ладонями в бёдра и смотрел туда, не на пляж вовсе. Он позволял пляжной публике оценить его красоту и вообще — подчёркивал собственным присутствием великолепие пейзажа.
Но, хорошего понемногу, и Славик входил во пляж. Какой-то кусок заваленного туловищами пространства, чреватого встречами со старыми любовями, он обходил подальше от моря. А там, где снежнобелыми телами вновь приехавших девушек, светились возможности новых знакомств, он шёл по кромке прибоя. Иногда (вот ведь удача!!!) находил под ногами причудливую ракушечку, прямо рядом с девушкой, которая первый раз в Афоне, и подобной красоты раньше не видела, и именно для неё, значит, Бог морской принёс это ракушечное украшение, чтобы оставить в сердце память навсегда…
И Славик дарил эту память, начиная с вопроса: «Первый раз в Абхазии отдыхаете? Где остановились? Нравится вам? Пещеру видели уже? Как не видели? А на Иверской горе не были? Как не были!!! Надо вам всё показать…»
Всё, больше полдела сделано…
…Я давно (уже второй день как) присмотрел эту девушку. Она с мамой была.
И ещё с очень хорошей фигурой, где талия, всё такое, и плечи, выдававшие пловчиху. На этот раз я сел попой на горячие камни пляжа, метрах в десяти от её лежки, сзади. И смотрел, как она заходит в воду. Как она плывёт кролем к волнолому.
И когда убедился, что плавает она действительно правильно, быстро и хорошо, вбежал в воду (и так солнце уже начало поджигать), нырнул, прошёл метров пятнадцать под водой по её курсу, лавируя между зелёными лягушачьими ногами болтающихся в воде отдыхающих. Вынырнул, сверил курс и догнал. Прямо на волноломе, где можно было постоять по пояс в воде, отдохнуть и позагорать правильно — ловить солнце и с неба, и от отражения в бликах морских.
И я видел, как она стояла там, во всей красе своей фигуристости, украшенная бриллиантами сверкающих на солнце морских капель. И — пошёл «на контакт». Поднырнув в воду перед волноломом, чтобы неожиданно (но не вспугнув!) вынырнуть рядом. Какое там неожиданно — конечно же, она видела моё тело под прозрачной водой. Но я был вооружён наблюдениями за славкиной техникой ведения боя, и под водой уже знал, что скажу в ответ на «я в море с незнакомыми молодыми людьми не знакомлюсь…»
— Вы очень хорошо плаваете, — сказал я, — у кого тренировались…
Разговор завязался…
Поплыли к берегу, познакомились с насторожившейся мамой. Её успокоили, устроив короткую экскурсию к пансионату, в котором они остановились (ага, заодно и адресочек выявил, кобель).
Оставили маму предаваться послеобеденному сну, а сами дальше — на экскурсию, заведшую к огромным припляжным камням (ныне занесённым галькой морем и временем). .
…На экскурсию, заведшую нас к страстному, внезапному так, что простая болтовня была разорвана на полуслове. Мы впивались друг в друга глазами, губами и всем, чем вожделели впиваться. Мы впивались друг в друга в этой жаре, как в холодную воду, а она ещё больше обжигала и распаляла…
…И кофе пили потом с таким же удовольствием. И ещё бродили по городу, и я все чесал языком, рассказывая ей про заграницу, в которой ни разу не был, то, что слышал от своих друзей и знакомых. Завёл речь об Италии, рассказал ей всё, что знал о ней. Она добавила к моей истории несколько характерных штрихов и — ой, какая неожиданность! «Я знаю, я сама из Италии.»
Вот попал…
Хохлушка же! Она сама говорила! И имя девичье хохляцкое! Какая Италия… Присмотрелся — не хохлушка. И профиль итальянский. И нос, и разрез глаз. Мысленно начал сравнивать с её мамой…
«А это не моя мама, это мама моего мужа. Она меня сюда привезла отдохнуть и поприсматривать за мной» — второй раз «Бум!»
И вспышка страсти опять. А потом, не давая мне рта открыть — «Мне нравится в Абхазии, но больше — в Баку, там где мой муж живёт. Этот город мне Палермо напоминает, где я родилась. Так по нему скучаю, но пока не могу туда вернуться».
Наверное это был первый урок мне — при общении с женщинами не трендеть, а слушать!
Внимать!
Я ей что-то начал вякать про Симона Кананита, а она про него в сто раз больше меня знает — католическое образование, что ли? «Закон божий» они там в школах изучают?
Мы ходили среди абхазской красоты, присаживались во встречных кафешках. Я слушал её, и оттуда, из этой итальянской девушки, из рассказов её, мерещилась жутковатая государственно-коммунистически-мафиозная глыба, которая, к счастью, была далека отсюда, но угрожающе нависала над нами.
… Папа — один из видных партийных лидеров компартии в Италии. Конкретнее — на Сицилии. Во время партстажировки в СССР, влюбился без ума в хохлушку, женился, увёз с собой. Там и родили ту, с которой я познакомился в в море. Когда на ней брильянтовые капли были, помните?
Мало того, что папа — коммунист. Он, вразрез с линией партии, ещё и землевладелец. И дочь свою тоже сделал землевладелицей и очень богатым человеком. Потому что на её земле — родники с водой, которых нет у других. А за воду ей платят. Вода течёт. Деньги капают. По партийной линии папа выдал её замуж за сына азербайджанского партийного лидера (там нефть течёт, деньги капают).
Из всего замужества — ей больше всего нравится Баку, потому что напоминает Палермо, но туда она пока не может вернуться — там папу могут убить мафиози. У них там с папой какие-то проблемы. А какие — не скажу.
Она дружила с Виктором Хара и с его братом. И была потрясена, когда Виктора убили. Она художница, у нее есть картина на эту тему…
Сейчас (тогда, то есть) они живут в Москве, на конспиративной квартире, предоставленной компартией СССР. Папа повышает свой уровень партийного самосовершенствования. А её отпустил отдохнуть в Абхазию. Под приглядом, конечно.
Но она готова бросить мужа, папу, все такое — условие одно я должен приехать в Италию и оставить Советский Союз. А там, не то, что «как -нибудь проживем». А ой-ей-ей, как хорошо…
Но эта тема всплыла в наших беседах уже в Москве, когда она меня пригласила в гости в эту конспиративную квартиру на первом этаже одного из элитных (по тем временам) кварталов столицы в Черёмушках…
Я видел там её картины, и они мне запали в душу. Она — талантливый человек. Здесь в квартире пригляд осуществляла бабушка. Папа был на партийных учениях. К 11-ти вечера я галантно распрощался с бабушкой. Все было невинно — девушка-то замужем. А так — типа друг семьи, афонский знакомый, приличный молодой человек.
Выйдя из дома, я обошёл его с другой стороны — не подъездной. Стояла холодная предзимняя столичная мразь — слякоть, сырость каплями висит в воздухе, промозглость до глубины костей. Чернота ночи. Под ногами не видно ни фига, все эти грязные подоконные газоны в с полутравой, полуболотом…
Она распахнула окно в свою комнату, я, с кряхтеньем, упираясь ногами в стену дома, туда перевалился… Говорить можно было только шёпотом. И громко стонать нельзя…
И в четыре утра нужно уходить. Ладно, в пять. А то можно попасться.
В серое утро я вылез из окна. И побрёл в сторону метро. Оглянулся — блин. Ну как тут не попасться — на стене под окном грязные отпечатки моих ботинок… А-а-а, ладно…
Она позвонила часов в 12: «Слушай, к папе пришли комитетчики, которые дом охраняют, говорят — проверьте, ничего у вас из квартиры не пропало, а то под утро из окна вор какой-то вылез. Мы его пока задерживать не стали…».
Проспали потому что, сволочи, блин. Потому и не стали. А потом следы увидели…
«Они папе про следы ничего не сказали, но, думаю, он сам всё понял. Так посмотрел на меня. А им сказал, что ничего не пропало. Всё на месте. А я сказала, что я спала всю ночь, как убитая, после гостей. Вот бабушка не даст соврать…»
Бабушка не дала. Да гость был. Приличный молодой человек, но в 11 вечера ушёл, как миленький…
… В одном из переулочков старинной Москвы, выводящих заблудшие души к Сухаревской площади, я вдруг, набравшись мужество (или что там это было), резко тормознул. И нагло сказал ей: «Ты — очень талантлива. Я — тоже. Мы не уживёмся вместе. Кто-то кого-то вытеснит. Я не поеду в Италию с тобой».
К своему, эгоистическому облегчению, увидел её облегчение. В её глазах. Чуть ли не слезы там блеснули…
Больше не виделись. Никогда…
Но главного я ей так и не сказал, теперь, благодаря Вам, Елизавета Титанян, скажу:
«Конечно, я люблю её. Конечно, я люблю её, как и всех людей, которые души свои положили, оставили, приросли ими к Абхазии, которую я люблю, за то, что она мне дарит любовь к людям»…
Не поеду в Италию. И всё тут!
Олег Утицин
Елизавете Титанян посвящается, её визиту в Италию, и стыду тех, кто её обидел. Даже если нехотя…
«Bella ciao!» — народная итальянская песня, исполнявшаяся участниками Сопротивления в Моденских горах во время Второй мировой войны и получившая широкую мировую известность в конце 40-х годов ХХ века…» (Википедия)
… Под Иверской горой в Новом Афоне есть море. Прозрачное до глубины, до самого дна, до самого мелкого белого камушка на дне, до серебристости трепетных рыбок… Когда не штормит, конечно. Ходить туда, на пляж, было лучше всего так.
Сначала идти на дикий. Туда, где купались местные, а не изнеженные, привыкшие к лежакам и тентам, отдыхающие. Сейчас расскажу, как это Славик делал, у него лучше всех получалось…
Он сначала свое туловище делал. Был, наверное, одним из первых в Союзе, культуристов… И вот он подъезжает к берегу. На бежевой «копейке» (а «жигули» в СССР тогда только-только появились — иномарка, считай). Выходил на предгорье перед диким пляжем — в белых штанах под джинсы, стягивал с себя майку, обнажая все накачанное и в меру загорелое, с кубиками на прессе. Приспускал с переносицы противосолнечные очки и и сверху озирал поле сражения — разброс загоравших тел внизу.
Потом перекидывал полотенце через плечо, и, шлёпая себя по пяткам «вьетнамками», ловко спускался вниз, к морю, по извилистой тропинке, проложенной по синей глине (сейчас для отдыхающих её продают как волшебно-целебную по 50 рублей за пластиковый стаканчик).
На пляже он избавлялся от белых штанов. Разбегался и — сальтовал, выбивая к синему небу фонтан белоснежной пены и брызг…
Купаться было необходимо.
Потому что жарко.
Потому что под таким пеклом нельзя было приступать к следующему действию — вхождению во пляж.
Во цивилизованный во пляж. Не в дикий. Туда, где «мамочки» (дамы, приехавшие отдыхать с малыми детьми без отцов этих детей), туда, где «дэвачки с мамочками» (юные девушки, приехавшие отдыхать под нудным, тягостным присмотром своих мамашек за их девственностью), туда, где всё манило новыми встречами, красотой, любовью, ожиданием новых романов, страшной опасностью встретиться с романами старыми (вчерашними, к примеру), туда — где всё впереди.
Иногда Славик подплывал к волнорезу, на руках вытаскивал из воды своё тело и вставал на этом железобетонном сооружении, отряхнув руки, и становился спиной к зрительному залу, разглядывая горизонт — с понтом, ему интересно, как там море сливается с небом в один цвет, и где же там эта пресловутая линия горизонта, когда придирчивому взору видна только белесая дымчатая полоска, разделяющая небо и море, Землю и Космос.
Он упирался ладонями в бёдра и смотрел туда, не на пляж вовсе. Он позволял пляжной публике оценить его красоту и вообще — подчёркивал собственным присутствием великолепие пейзажа.
Но, хорошего понемногу, и Славик входил во пляж. Какой-то кусок заваленного туловищами пространства, чреватого встречами со старыми любовями, он обходил подальше от моря. А там, где снежнобелыми телами вновь приехавших девушек, светились возможности новых знакомств, он шёл по кромке прибоя. Иногда (вот ведь удача!!!) находил под ногами причудливую ракушечку, прямо рядом с девушкой, которая первый раз в Афоне, и подобной красоты раньше не видела, и именно для неё, значит, Бог морской принёс это ракушечное украшение, чтобы оставить в сердце память навсегда…
И Славик дарил эту память, начиная с вопроса: «Первый раз в Абхазии отдыхаете? Где остановились? Нравится вам? Пещеру видели уже? Как не видели? А на Иверской горе не были? Как не были!!! Надо вам всё показать…»
Всё, больше полдела сделано…
…Я давно (уже второй день как) присмотрел эту девушку. Она с мамой была.
И ещё с очень хорошей фигурой, где талия, всё такое, и плечи, выдававшие пловчиху. На этот раз я сел попой на горячие камни пляжа, метрах в десяти от её лежки, сзади. И смотрел, как она заходит в воду. Как она плывёт кролем к волнолому.
И когда убедился, что плавает она действительно правильно, быстро и хорошо, вбежал в воду (и так солнце уже начало поджигать), нырнул, прошёл метров пятнадцать под водой по её курсу, лавируя между зелёными лягушачьими ногами болтающихся в воде отдыхающих. Вынырнул, сверил курс и догнал. Прямо на волноломе, где можно было постоять по пояс в воде, отдохнуть и позагорать правильно — ловить солнце и с неба, и от отражения в бликах морских.
И я видел, как она стояла там, во всей красе своей фигуристости, украшенная бриллиантами сверкающих на солнце морских капель. И — пошёл «на контакт». Поднырнув в воду перед волноломом, чтобы неожиданно (но не вспугнув!) вынырнуть рядом. Какое там неожиданно — конечно же, она видела моё тело под прозрачной водой. Но я был вооружён наблюдениями за славкиной техникой ведения боя, и под водой уже знал, что скажу в ответ на «я в море с незнакомыми молодыми людьми не знакомлюсь…»
— Вы очень хорошо плаваете, — сказал я, — у кого тренировались…
Разговор завязался…
Поплыли к берегу, познакомились с насторожившейся мамой. Её успокоили, устроив короткую экскурсию к пансионату, в котором они остановились (ага, заодно и адресочек выявил, кобель).
Оставили маму предаваться послеобеденному сну, а сами дальше — на экскурсию, заведшую к огромным припляжным камням (ныне занесённым галькой морем и временем). .
…На экскурсию, заведшую нас к страстному, внезапному так, что простая болтовня была разорвана на полуслове. Мы впивались друг в друга глазами, губами и всем, чем вожделели впиваться. Мы впивались друг в друга в этой жаре, как в холодную воду, а она ещё больше обжигала и распаляла…
…И кофе пили потом с таким же удовольствием. И ещё бродили по городу, и я все чесал языком, рассказывая ей про заграницу, в которой ни разу не был, то, что слышал от своих друзей и знакомых. Завёл речь об Италии, рассказал ей всё, что знал о ней. Она добавила к моей истории несколько характерных штрихов и — ой, какая неожиданность! «Я знаю, я сама из Италии.»
Вот попал…
Хохлушка же! Она сама говорила! И имя девичье хохляцкое! Какая Италия… Присмотрелся — не хохлушка. И профиль итальянский. И нос, и разрез глаз. Мысленно начал сравнивать с её мамой…
«А это не моя мама, это мама моего мужа. Она меня сюда привезла отдохнуть и поприсматривать за мной» — второй раз «Бум!»
И вспышка страсти опять. А потом, не давая мне рта открыть — «Мне нравится в Абхазии, но больше — в Баку, там где мой муж живёт. Этот город мне Палермо напоминает, где я родилась. Так по нему скучаю, но пока не могу туда вернуться».
Наверное это был первый урок мне — при общении с женщинами не трендеть, а слушать!
Внимать!
Я ей что-то начал вякать про Симона Кананита, а она про него в сто раз больше меня знает — католическое образование, что ли? «Закон божий» они там в школах изучают?
Мы ходили среди абхазской красоты, присаживались во встречных кафешках. Я слушал её, и оттуда, из этой итальянской девушки, из рассказов её, мерещилась жутковатая государственно-коммунистически-мафиозная глыба, которая, к счастью, была далека отсюда, но угрожающе нависала над нами.
… Папа — один из видных партийных лидеров компартии в Италии. Конкретнее — на Сицилии. Во время партстажировки в СССР, влюбился без ума в хохлушку, женился, увёз с собой. Там и родили ту, с которой я познакомился в в море. Когда на ней брильянтовые капли были, помните?
Мало того, что папа — коммунист. Он, вразрез с линией партии, ещё и землевладелец. И дочь свою тоже сделал землевладелицей и очень богатым человеком. Потому что на её земле — родники с водой, которых нет у других. А за воду ей платят. Вода течёт. Деньги капают. По партийной линии папа выдал её замуж за сына азербайджанского партийного лидера (там нефть течёт, деньги капают).
Из всего замужества — ей больше всего нравится Баку, потому что напоминает Палермо, но туда она пока не может вернуться — там папу могут убить мафиози. У них там с папой какие-то проблемы. А какие — не скажу.
Она дружила с Виктором Хара и с его братом. И была потрясена, когда Виктора убили. Она художница, у нее есть картина на эту тему…
Сейчас (тогда, то есть) они живут в Москве, на конспиративной квартире, предоставленной компартией СССР. Папа повышает свой уровень партийного самосовершенствования. А её отпустил отдохнуть в Абхазию. Под приглядом, конечно.
Но она готова бросить мужа, папу, все такое — условие одно я должен приехать в Италию и оставить Советский Союз. А там, не то, что «как -нибудь проживем». А ой-ей-ей, как хорошо…
Но эта тема всплыла в наших беседах уже в Москве, когда она меня пригласила в гости в эту конспиративную квартиру на первом этаже одного из элитных (по тем временам) кварталов столицы в Черёмушках…
Я видел там её картины, и они мне запали в душу. Она — талантливый человек. Здесь в квартире пригляд осуществляла бабушка. Папа был на партийных учениях. К 11-ти вечера я галантно распрощался с бабушкой. Все было невинно — девушка-то замужем. А так — типа друг семьи, афонский знакомый, приличный молодой человек.
Выйдя из дома, я обошёл его с другой стороны — не подъездной. Стояла холодная предзимняя столичная мразь — слякоть, сырость каплями висит в воздухе, промозглость до глубины костей. Чернота ночи. Под ногами не видно ни фига, все эти грязные подоконные газоны в с полутравой, полуболотом…
Она распахнула окно в свою комнату, я, с кряхтеньем, упираясь ногами в стену дома, туда перевалился… Говорить можно было только шёпотом. И громко стонать нельзя…
И в четыре утра нужно уходить. Ладно, в пять. А то можно попасться.
В серое утро я вылез из окна. И побрёл в сторону метро. Оглянулся — блин. Ну как тут не попасться — на стене под окном грязные отпечатки моих ботинок… А-а-а, ладно…
Она позвонила часов в 12: «Слушай, к папе пришли комитетчики, которые дом охраняют, говорят — проверьте, ничего у вас из квартиры не пропало, а то под утро из окна вор какой-то вылез. Мы его пока задерживать не стали…».
Проспали потому что, сволочи, блин. Потому и не стали. А потом следы увидели…
«Они папе про следы ничего не сказали, но, думаю, он сам всё понял. Так посмотрел на меня. А им сказал, что ничего не пропало. Всё на месте. А я сказала, что я спала всю ночь, как убитая, после гостей. Вот бабушка не даст соврать…»
Бабушка не дала. Да гость был. Приличный молодой человек, но в 11 вечера ушёл, как миленький…
… В одном из переулочков старинной Москвы, выводящих заблудшие души к Сухаревской площади, я вдруг, набравшись мужество (или что там это было), резко тормознул. И нагло сказал ей: «Ты — очень талантлива. Я — тоже. Мы не уживёмся вместе. Кто-то кого-то вытеснит. Я не поеду в Италию с тобой».
К своему, эгоистическому облегчению, увидел её облегчение. В её глазах. Чуть ли не слезы там блеснули…
Больше не виделись. Никогда…
Но главного я ей так и не сказал, теперь, благодаря Вам, Елизавета Титанян, скажу:
«Конечно, я люблю её. Конечно, я люблю её, как и всех людей, которые души свои положили, оставили, приросли ими к Абхазии, которую я люблю, за то, что она мне дарит любовь к людям»…
Не поеду в Италию. И всё тут!