Жизнь стула
28 декабря, 2018 10:06 дп
Валерий Зеленогорский
К чаю. Ноктюрн№897.
Я — стул, мне сто лет, но я еще скриплю.
Мой первый хозяин был гласным московской Думы, купец первой гильдии, его вензель на моей спинке, а на сидении буколическая картинка с пастушком на белом атласе, я из кабинетного гарнитура, на меня первым сел хозяин в год трехсотлетия дома Романовых в 1913 году, но посидел он недолго, в семнадцатом году его шлепнули и на меня сел матрос-анархист, он сидел на мне орлом, ерзая своими ножищами по мне, своими когтями, папиросами и марафетом он чуть не угробил меня, он бросал меня в классовых врагов, но я устоял, а матрос сгинул во чреве своей революции и мне его было совсем не жалко.
В дом наш после матросни заехали большевики, они сменяли друг друга, долго не засиживались, убивая предшественников, потом был холод и голод, но я устоял, а все остальные сгорели, я попал в хороший дом к одному ученому, он занимался античной философией и его не трогали, а когда он умер, его вдова свезла меня на дачу, где я прожил всю войну в чехле, там я встретил Победу, после войны вдова бедствовала и продала меня в писательский поселок к одному пролетарскому писателю, который извел меня своими пьянками и полным отсутствием дарования, от него мне тоже доставалось, он швырял меня в стену, драл на мне свою редакторшу, проливал на меня соус и пропердел меня за двадцать лет до полного износа, пастушка уже нельзя было узнать даже на ощупь, а потом он вообще отдал меня в перетяжку и вместо моей атласной щеголеватости, меня перетянули какой-то портьерной тканью, выделанной безрукими ткачами из артели инвалидов, я грустил, он сломал мою гордость, вензеля на спинке, испугался двуглавых орлов, хорошо еще, что звезды не примастырил, я потом он сдох и его вынесли из ЦДЛ и меня заодно, но из комиссионки я попал к доктору, он был врачом-вредителем и сидел на мне робко, на краешке, но он был деликатен, никогда на меня вставал, чтобы достать книжку с верхней полки, заменил мне кожу на подлокотниках, нашел в Брокгаузе мой первозданный вид и его знакомый краснодеревщик вернул мне молодость, доктор не выдержал притеснений на кафедре и умер, оставив меня на произвол судьбы, так я и попал в спальню, к его придурошной дочери на Большую Спасскую, где она тихо сходила с ума от советской власти и отсутствия какой-нибудь любви, там я вообще белого света не видел, она заваливала меня своими тряпками, пила на мне чай, вытирала сальные руки об меня, ставила чайник, изводила меня, но и ей пришел конец, она попала под трамвай у Трех вокзалов и я переехал к ее двоюродной племяннице в Нагатино, где меня бросили в чулан, сломав мне ногу в процессе переезда, а уж после Олимпиады в 80 году они уезжали в Израиль, а меня оставили, зачем им был инвалид, у них был живой инвалид, бабка, которую увезли в Обетованную на коляске, квартира осталась ЖЭКу и я попал совсем к чужим людям, это была паспортистка, она жила с участковым и я вышел из тьмы, мне приделали железную ногу и я так простоял до Горбачева на балконе, где мусор курил, и тушил об меня бычки из ненависти к моему прошлому, я думал, что сгнию там в Нагатино, но случилось чудо, участковому дали квартиру, а я попал в сложный обмен и оказался в доме №3, где внизу мебельный, на Фрунзенской набережной в квартире одного адвоката, человека культурного и одновременно бессовестного, но он меня оценил, сделал мне капитальный ремонт, все вернул на место и теперь я стою в его кабинете, ухоженный и лакированный, наверно здесь закончатся мои дни, еще одну революцию я не выдержу, он моя последняя жопа… Я — стул, мне сто лет, я устал стоять….
Валерий Зеленогорский
К чаю. Ноктюрн№897.
Я — стул, мне сто лет, но я еще скриплю.
Мой первый хозяин был гласным московской Думы, купец первой гильдии, его вензель на моей спинке, а на сидении буколическая картинка с пастушком на белом атласе, я из кабинетного гарнитура, на меня первым сел хозяин в год трехсотлетия дома Романовых в 1913 году, но посидел он недолго, в семнадцатом году его шлепнули и на меня сел матрос-анархист, он сидел на мне орлом, ерзая своими ножищами по мне, своими когтями, папиросами и марафетом он чуть не угробил меня, он бросал меня в классовых врагов, но я устоял, а матрос сгинул во чреве своей революции и мне его было совсем не жалко.
В дом наш после матросни заехали большевики, они сменяли друг друга, долго не засиживались, убивая предшественников, потом был холод и голод, но я устоял, а все остальные сгорели, я попал в хороший дом к одному ученому, он занимался античной философией и его не трогали, а когда он умер, его вдова свезла меня на дачу, где я прожил всю войну в чехле, там я встретил Победу, после войны вдова бедствовала и продала меня в писательский поселок к одному пролетарскому писателю, который извел меня своими пьянками и полным отсутствием дарования, от него мне тоже доставалось, он швырял меня в стену, драл на мне свою редакторшу, проливал на меня соус и пропердел меня за двадцать лет до полного износа, пастушка уже нельзя было узнать даже на ощупь, а потом он вообще отдал меня в перетяжку и вместо моей атласной щеголеватости, меня перетянули какой-то портьерной тканью, выделанной безрукими ткачами из артели инвалидов, я грустил, он сломал мою гордость, вензеля на спинке, испугался двуглавых орлов, хорошо еще, что звезды не примастырил, я потом он сдох и его вынесли из ЦДЛ и меня заодно, но из комиссионки я попал к доктору, он был врачом-вредителем и сидел на мне робко, на краешке, но он был деликатен, никогда на меня вставал, чтобы достать книжку с верхней полки, заменил мне кожу на подлокотниках, нашел в Брокгаузе мой первозданный вид и его знакомый краснодеревщик вернул мне молодость, доктор не выдержал притеснений на кафедре и умер, оставив меня на произвол судьбы, так я и попал в спальню, к его придурошной дочери на Большую Спасскую, где она тихо сходила с ума от советской власти и отсутствия какой-нибудь любви, там я вообще белого света не видел, она заваливала меня своими тряпками, пила на мне чай, вытирала сальные руки об меня, ставила чайник, изводила меня, но и ей пришел конец, она попала под трамвай у Трех вокзалов и я переехал к ее двоюродной племяннице в Нагатино, где меня бросили в чулан, сломав мне ногу в процессе переезда, а уж после Олимпиады в 80 году они уезжали в Израиль, а меня оставили, зачем им был инвалид, у них был живой инвалид, бабка, которую увезли в Обетованную на коляске, квартира осталась ЖЭКу и я попал совсем к чужим людям, это была паспортистка, она жила с участковым и я вышел из тьмы, мне приделали железную ногу и я так простоял до Горбачева на балконе, где мусор курил, и тушил об меня бычки из ненависти к моему прошлому, я думал, что сгнию там в Нагатино, но случилось чудо, участковому дали квартиру, а я попал в сложный обмен и оказался в доме №3, где внизу мебельный, на Фрунзенской набережной в квартире одного адвоката, человека культурного и одновременно бессовестного, но он меня оценил, сделал мне капитальный ремонт, все вернул на место и теперь я стою в его кабинете, ухоженный и лакированный, наверно здесь закончатся мои дни, еще одну революцию я не выдержу, он моя последняя жопа… Я — стул, мне сто лет, я устал стоять….