«Жить нам оставалось минуты три, от силы четыре…»
8 декабря, 2020 7:36 пп
Seva Novgorodsev
Seva Novgorodsev:
Швеция на глобусе или на крупной карте видна как единый массив, а если взять масштаб поподробнее, то увидишь, что по своему строению она похожа на сыр рокфор — светлые участки земли перемежаются с синими вкраплениями моря.
Вдоль балтийского побережья Швеции — около 20 тысяч островов. На подходе к Стокгольму начинаются шхеры, миль за 30 надо брать лоцмана.
Фарватер извивался между гранитных скал, поросших лесом. Скальные породы отвесно спускались к морю, круто уходя в глубину. Эхолот скакал вокруг отметки в 200 метров. Мы шли средним ходом, тяжело груженые стальными трубами, держа курс на высокий утес, у которого предстояло поворачивать.
Капитан Полковский и лоцман стояли в штурманской и неотрывно смотрели вперед, мне на своей вахте делать было нечего. Стой и жди, может, понадобишься.
Внезапно в рубке воцарилась тишина. Смолкли навигационные приборы, застыл гирокомпас, остановилась антенна локатора. Рулевую систему мгновенно заклинило. Судно, потеряв управление, прямым ходом шло на огромную гранитную скалу, о которую разбивались волны.
Пять тысяч тонн груза плюс собственный вес корпуса — это огромная инерция. Если впилиться носом в эту гранитную стену, то «Верхоянск» на треть сомнет себя в гармошку и пойдет на дно как утюг, на все 200 метров глубины. Спастись успеют немногие.
Гробовое молчание длилось недолго, его прервал крик лоцмана. Это был даже не крик, а животный звук, как у подстреленного зайца. Все застыли, парализованные страхом, не в силах отвести глаза от неумолимо надвигающейся глыбы. Жить нам оставалось минуты три, от силы четыре.
Капитан Полковский как стоял, глядя вперед, так и остался, даже головы не повернул. Видно было только, как побелели его пальцы, вцепившиеся в поручень.
«Электрика!» — произнес он внезапно охрипшим голосом.
Я бросился со всех ног вниз по трапу — тра-та-та-та, — на бегу заприметил открытую каюту, в которой стоял электрик, что-то перебирая в своем шкафу. Не говоря ни слова, я схватил его за грудки и втолкнул в дверь машинного отделения.
Электрик кубарем покатился вниз, но успел на лету отжать кнопку аварийного включения генератора. Загорелись лампочки, зажужжали приборы, включился руль, и мы успели вывернуть в последний момент.
Говорят, что человек познается в момент наивысшего напряжения. Капитан Полковский с того дня стал для меня образцом и идеалом.
Жизнь на судне идет в своем ритме: у штурмана в море вахта 4 часа через 8, на берегу — сутки через двое. На борту все работают постоянно, при этом выходные дни копятся.
Так и получилось, что к весне 1964-го у меня в трудовой копилке набралось 56 свободных рабочих дней, это два с половиной месяца отпуска.
Отправляя меня на берег, капитан Полковский дал понять, что по возвращении может назначить вторым помощником. Мне было 23 года, и я невольно подумал, что при таких темпах служебного роста мог бы повторить рекорд отца, ставшего капитаном в 29 лет.
В родительской квартире, где я провел школьные годы, мне было тесно. Тесно было в Таллинне. Днем в хорошую погоду это был уютный и милый город, но с наступлением темноты, особенно дождливой осенью, улицы пустели, все было окутано унынием и особой балтийской тоской.
Природу этой тоски я долго не улавливал, пока не попал на Запад, в эмиграцию, и понял, что в эмиграции я уже был, более того, я в ней вырос. Эстония дала мне прививку от эмигрантской ностальгии, научила жить в параллельном измерении.
Это пригодилось в будущем, но тогда я о таком будущем не помышлял, у меня были другие планы.
Душа рвалась в Питер, к друзьям-джазистам.
«Интеграл похож на саксофон»
Seva Novgorodsev
Seva Novgorodsev:
Швеция на глобусе или на крупной карте видна как единый массив, а если взять масштаб поподробнее, то увидишь, что по своему строению она похожа на сыр рокфор — светлые участки земли перемежаются с синими вкраплениями моря.
Вдоль балтийского побережья Швеции — около 20 тысяч островов. На подходе к Стокгольму начинаются шхеры, миль за 30 надо брать лоцмана.
Фарватер извивался между гранитных скал, поросших лесом. Скальные породы отвесно спускались к морю, круто уходя в глубину. Эхолот скакал вокруг отметки в 200 метров. Мы шли средним ходом, тяжело груженые стальными трубами, держа курс на высокий утес, у которого предстояло поворачивать.
Капитан Полковский и лоцман стояли в штурманской и неотрывно смотрели вперед, мне на своей вахте делать было нечего. Стой и жди, может, понадобишься.
Внезапно в рубке воцарилась тишина. Смолкли навигационные приборы, застыл гирокомпас, остановилась антенна локатора. Рулевую систему мгновенно заклинило. Судно, потеряв управление, прямым ходом шло на огромную гранитную скалу, о которую разбивались волны.
Пять тысяч тонн груза плюс собственный вес корпуса — это огромная инерция. Если впилиться носом в эту гранитную стену, то «Верхоянск» на треть сомнет себя в гармошку и пойдет на дно как утюг, на все 200 метров глубины. Спастись успеют немногие.
Гробовое молчание длилось недолго, его прервал крик лоцмана. Это был даже не крик, а животный звук, как у подстреленного зайца. Все застыли, парализованные страхом, не в силах отвести глаза от неумолимо надвигающейся глыбы. Жить нам оставалось минуты три, от силы четыре.
Капитан Полковский как стоял, глядя вперед, так и остался, даже головы не повернул. Видно было только, как побелели его пальцы, вцепившиеся в поручень.
«Электрика!» — произнес он внезапно охрипшим голосом.
Я бросился со всех ног вниз по трапу — тра-та-та-та, — на бегу заприметил открытую каюту, в которой стоял электрик, что-то перебирая в своем шкафу. Не говоря ни слова, я схватил его за грудки и втолкнул в дверь машинного отделения.
Электрик кубарем покатился вниз, но успел на лету отжать кнопку аварийного включения генератора. Загорелись лампочки, зажужжали приборы, включился руль, и мы успели вывернуть в последний момент.
Говорят, что человек познается в момент наивысшего напряжения. Капитан Полковский с того дня стал для меня образцом и идеалом.
Жизнь на судне идет в своем ритме: у штурмана в море вахта 4 часа через 8, на берегу — сутки через двое. На борту все работают постоянно, при этом выходные дни копятся.
Так и получилось, что к весне 1964-го у меня в трудовой копилке набралось 56 свободных рабочих дней, это два с половиной месяца отпуска.
Отправляя меня на берег, капитан Полковский дал понять, что по возвращении может назначить вторым помощником. Мне было 23 года, и я невольно подумал, что при таких темпах служебного роста мог бы повторить рекорд отца, ставшего капитаном в 29 лет.
В родительской квартире, где я провел школьные годы, мне было тесно. Тесно было в Таллинне. Днем в хорошую погоду это был уютный и милый город, но с наступлением темноты, особенно дождливой осенью, улицы пустели, все было окутано унынием и особой балтийской тоской.
Природу этой тоски я долго не улавливал, пока не попал на Запад, в эмиграцию, и понял, что в эмиграции я уже был, более того, я в ней вырос. Эстония дала мне прививку от эмигрантской ностальгии, научила жить в параллельном измерении.
Это пригодилось в будущем, но тогда я о таком будущем не помышлял, у меня были другие планы.
Душа рвалась в Питер, к друзьям-джазистам.
«Интеграл похож на саксофон»