Жан-Люк, Мими и два жандарма

25 июля, 2019 6:08 пп

PHIL SUZEMKA

— Мы – семейное предприятие, — сказал мсье Бонвиль. – Фабрику построил мой прадед. В своё время он передал её моему деду. Мой дед – моему отцу. Мой отец оставил фабрику мне. Когда придёт мой час, я передам её своим сыновьям.

Мсье Бонвиль наклонил голову и помолчал, чтоб у меня было время проникнуться вековыми традициями. Я проникся.

— Когда мой прадед основал фабрику, — продолжил мсье Бонвиль, — на ней работало всего двадцать человек.

Он снова помолчал, чтоб я успел задать вопрос. Я успел.

— А сколько людей у вас работает сейчас? – спросил я.
— Двадцать два! – гордо сказал Бонвиль и скромно добавил: — Видит бог, эти сто лет мы не стояли на месте…

Я не бог, но даже я с помощью сложения и вычитания понял, что за «эти сто лет» фабрика определенно рванула вперед. Только что-то меня в их приросте насторожило.

— А сколько у вас сыновей, мсье Бонвиль? – спросил я.
— Два, — потупился Бонвиль, — Жан-Люк и Люк-Себастьян.

***

Близнецы приехали к офису одновременно: один на Audi, второй – на BMW. Мы с мсье Бонвилем встречали их на крыльце.

— По-моему, это Жан-Люк, — неуверенно сказал мсье Бонвиль, когда из Audi показалась взъерошенная рыжая голова. Жан-Люк полез из машины, но зацепился ногой за порог и упал.

— Нет, — сказал мсье Бонвиль, — это не он. Наверное, это – Люк-Себастьян…

В это время другая рыжая голова показалась из BMW. Вылезающий Жан-Люк в широких, сразу затрепетавших на ветру шёлковых штанах внимательно посмотрел на встающего с асфальта Люка-Себастьяна, хлопнул дверцей машины и, радостно улыбаясь, шагнул к нам. Раздался треск шёлка. В захлопнутой двери BMW остался клок штанов.

— Знаете, — сказал мсье Бонвиль, — я думаю, что Жан-Люк – это тот, который упал.

Потом он помолчал и добавил:

— А, может, и не он…

***

— Добрый день! – сказал первый рыжий, протягивая мне руку.
— Мой сын – Жан-Люк! – торжественно представил Жан-Люка мсье Бонвиль.
— Папа, — строго сказал рыжий. – Я не Жан-Люк, я – Люк-Себастьян. Жан-Люк у нас всегда падает.

В это время к крыльцу, прихрамывая, подошел второй близнец.

— Подонок! – обиженно сказал Жан-Люк Люку-Себестьяну. – Ты почему опять уехал на моей машине?
— Я перепутал, — спокойно сообщил Люк-Себастьян.
— Это нормальный человек, да?! – с сарказмом возопил Жан-Люк.

Мсье Бонвиль попытался перевести разговор.

— Сынок! – сказал мсье Бонвиль, поводя рукой в мою сторону. – Познакомься: к нам из России приехал мсье…
— Я вас спрашиваю! – продолжал яриться Жан-Люк, отводя отцовскую руку. – Это нормальный человек – путать BMW и Audi?!!
— А ты падаешь! – мстительно сказал Люк-Себастьян. – Как дурак. Всё время.

— А ключи? – спросил я.
— Что – ключи? – не понял Жан-Люк.
— Я говорю, как это ваш брат мог уехать на вашем автомобиле, если ключи от машин – разные?
— Я им даю оба комплекта каждому, — мягко сказал Бонвиль.
— Потому что этот дурак всегда все путает! – насупился Жан-Люк.
— А ты – падаешь! – быстро сказал Люк-Себастьян.
— Прекрати!
— …падаешь…

Мсье Бонвиль неожиданно закричал: «Хватит!» Близнецы умолкли и с интересом уставились на отца.

— Давайте, — с галантной улыбкой предложил Бонвиль, обращаясь ко мне, — осмотрим цеха…
— Класс! – щёлкнул пальцами Жан-Люк. – Обожаю нашу фабрику! Вперёд!

И мы тронулись.

— Когда наш прадед её построил, — доверительно склонился на моё плечо Люк-Себастьян, — их было всего двадцать, а сегодня нас – двадцать два!
— …хотя без этого придурка было бы двадцать один… — пробурчал Жан-Люк, хромая за остальными.
— Только не упади! – не оборачиваясь, съязвил Люк-Себастьян.

— Папа, — спросил не то Жан-Люк, не то Люк-Себастьян, — а мы покажем мсье нашу мадемуазель швею?
— Хорошо, — сказал Бонвиль, — идёмте…

Мы направились по каким-то переходам в какой-то цех…

***

…Я приехал во Францию не один, а с двумя приятелями. Приятели у меня люди богатые, у них мебельная фабрика, но никакого знания языков. У меня нету фабрики, но я богат духовно. Я знаю языки и вообще я читал Кафку (правда, почему-то по-фински).

— Мы нужны друг другу, — сказали мне приятели.

И мы втроем собрались поехать к Бонвилю, который намеревался выдурить из нашей встречи какое-нибудь сотрудничество. Может, хотел увеличить штат до двадцати пяти человек, может, — ещё что.

Приятели застряли в Париже. Там они уже второй день скупали всё подряд в Galeries Lafayette.

— Мы – существа неразвитые, — извиняясь, объяснили они мне. – Стихов не знаем, Кафку даже на его родном турецком не читали, историю не учили. У нас на уме одни материальные ценности. Видишь, чем мы заняты? Скупаем всё подряд. Это от духовной бедности. А ты у нас человек будущего. Давай, ты сам поедешь к Бонвилю, а мы тут ещё чего-нибудь себе купим.

Я согласился. Всё равно у меня не было денег. И я поехал в Лилль, к Бонвилю.

***

…Швея сидела одна, в углу цеха, за загородкой. Из-за загородки нёсся тревожный звук работающей промышленной швейной машины Dürkopp-Adler. Звук не менялся. Вообще, это странно. Обычно швея пошьёт-пошьёт да и остановится. И машинка стихает. А тут звучало так, будто там, в закутке, засел сумасшедший пулемётчик, не знающий, что война  давно кончилась. Бонвиль замедлил шаг и оглянулся на нас.

— Только ничего ей не говорите… — прошептал он. – А то мы её собьём…

Он сначала сам сунул нос в это пулемётное гнездо, а потом быстро-быстро замахал нам ладонью. Мы втроём тоже сунулись к щёлочке, а я при этом ещё успел поддержать запнувшегося за что-то Жан-Люка.

…Мадемуазель швея встрачивала молнии в спальные мешки. Там было на что посмотреть! Одной рукой она хватала из кучи справа мешок без молнии, другой сдирала с какой-то стойки саму молнию и, в тот момент, когда предыдущий, уже готовый спальник сам собой сваливался в ту кучу, что слева, новый мешок уже летел по кругу под бронебойной иглой Dürkopp’a.

Зрелище завораживало. Молнии бешено извивались, шлёпая мадемуазель швею по рукам, голове и шее. Она привычно уворачивалась от ударов, иногда отбивая их плечом, но положение ноги на педали не меняла. Педаль была утоплена до пола. Dürkopp выл, шуршащие спальники летели по кругу, в воздухе свистели ленты молний.

Потом вдруг из какой-то дырки слева высунулась пытливая морда.

— Это Огюст, — шёпотом пояснил мне мсье Бонвиль. — Надеюсь, он успеет…
— Будем спорить на Огюста? — спросил Люк-Себастьян у Жан-Люка.
— Не будем, — ответил Жан-Люк, — ты всегда проигрываешь.
— Зато не падаю, — прошипел второй рыжий.

Огюст явно чего-то выжидал. Он несколько раз заносил ногу за перегородку, но что-то его останавливало. В какой-то момент, который я так толком и не отследил, Огюст прыжком подскочил к куче готовых изделий, схватил их в охапку и выскочил обратно, быстро-быстро пиная перед собой ногою выпавший из охапки спальник. Всё это заняло какие-то миллисекунды. Мадемуазель швея раскрыла клюв и обиженно издала протяжный каркающий звук.

— Можно уходить, — прошептал мсье Бонвиль, — теперь Огюст зайдёт к ней справа с новыми заготовками, а это не так интересно.
— А как она умудряется так быстро шить и не сбиваться? — удивился я.
— Опыт, — пожал плечами мсье Бонвиль, — плюс особое устройство глаз.

Тут мадемуазель швея, видимо, почувствовала неладное. Нет, Dürkopp так и не умолк, но она подняла голову.

— Мама! — сказал я сам себе.

Кинокартина «Вий», напугавшая меня в детстве, показалась лёгкой комедией. Не знаю, это ли имел в виду мсье Бонвиль, говоря про особое устройство глаз, но оба глаза у мадемуазель швеи были скошены на одну сторону: вниз и вправо. Сначала она нас не видела, только чуяла. Потом подняла голову вверх и медленно повела ею в нашу сторону.

— Уходим, — вздрогнул мсье Бонвиль. — Боже, храни мою фабрику!..

Наши взгляды встретились со взглядом мадемуазель швеи, её нога соскочила с педали и  Dürkopp заткнулся. Похоже, людей мадемуазель швея видела впервые.

— Хоть стой, хоть падай! — сам себе пробормотал я и, хотя это и было сказано по-русски, на всякий случай поглядел на Жан-Люка.

Выручил Огюст: он влетел в помещение с охапкой заготовок, кинул их справа от машинки и так же быстро выскочил. Мадемуазель швея перевела взгляд вниз, издала клёкот, когтистой лапой схватила заготовку и «втопила» сразу взвывший Dürkopp «до полика».

— Как её зовут? — зачем-то спросил я у мсье Бонвиля, когда мы выскочили на улицу.
— Мademoiselle Mimi, — вытер лоб Бонвиль.
— Угу, ну да — Мими, — пробормотал я. — Как же это я сам не догадался: действительно Мими, ни дать ни взять…

— Спальные мешки не наш профиль, — мягко пояснил Бонвиль. — Но мадемуазель Мими ничего другого, кроме как вшивать молнии, не умеет. А уволить её…
— Понимаю, — кивнул я. — Было двадцать два, будет двадцать один: практически откат к временам прадеда. Отрицательная динамика по персоналу.

— Даже не это, — отмахнулся Бонвиль. — Как бы Вам объяснить… Просто без стрёкота её машинки я уже и не представляю нашу фабрику. Это, знаете, как ход времени. Время ведь не должно прерываться, верно?

Я вспомнил взгляд швеи, заглохший Dürkopp, прыжок Огюста и убеждённо сказал:

— Это — да! Не дай бог, когда прерывается! Врагу не пожелаешь. Пусть лучше она строчит без перерыва.

И тут Бонвилю пришла в голову шикарная, как ему показалось, идея.

— Хотя, знаете что?! — воскликнул он. — Если мы наладим совместное производство, я, как мне это ни тяжело,  могу отправить мадемуазель швею к вам в Москву. А? Что думаете?

«Не приведи господи! Как я повезу её в самолёте без работающей машинки?!» — подумалось мне, но вслух я сказал:

— Вы знаете, подобного рода head-hunting не в моей зоне ответственности. Нам следует дождаться моих партнёров и хорошенько с ними обсудить, какие перспективы сулит перевоз мадемуазель Мими в Россию. Я не совсем уверен, что юная экономика нашей страны способна такое вынести.

***

…Партнёры объявились к вечеру. Сортируя бесчисленные пакеты с надписями Galeries Lafayette, 40, Вoulevard Haussmann, Paris, они как бы между прочим поинтересовались у меня:

— И что у них интересного? Хорошая фабрика?
— Cirque du Soleil, а не фабрика, — пробурчал я. — Они тут диких швей выращивают на сторону. И больше ни хрена не делают.
— Ну, и чёрт с ними! — весело сказали приятели. — Завтра сгоняем в Бельгию, походим по магазинам, вернёмся пообедать с твоим Бонвилем и поедем обратно в Париж. В музей тебя сводим. В Париже ж есть музей?
— Наверно, есть, — сказал я. — Может, даже — два.

***

…Утром мы уехали в Фландрию. В дороге я рассказал про мадемуазель Мими.

— Ну, дела! — удивился Лёха. — Мне ли швей не знать, когда их у нас самих целый цех. Но такая… Как, интересно, она живёт-то вообще, когда от машинки отрывается? Что дома по вечерам делает?..
— Не знаю, Лёш, — ответил я. — Может, она дома на дудке играет.
— Зачем?! Кому?!
— Да я вот представил себе: приходит Мими домой, достаёт дудку, начинает дудеть, а перед ней молнии эти длинные, которые для спальников, из коробки такие вылезают, встают и колышутся как кобры. Штук по восемь, по десять… Прикинь?
— Чур меня! — поёжился впечатлительный Лёха.

***

Во Фландрии мы встретились на скорую руку с какими-то производителями чего-то и потом поехали по городу. Видимо, Lafayette не полностью удовлетворил тягу Мишки и Лёшки к чудесам материального мира, потому, что, увидев на углу витрину Marks-&-Spencer, они хором заорали мне «стой!» и уже через минуту, чувственно щурясь и потирая ладошки, входили в отдел мужской одежды. Только Лёшка, ещё раз выскочив на улицу, глянул на название магазина и удивлённо сказал: «А говорили, что Маркс только с Энгельсом бывает…»

…Я как-то привык к тому, что чем больше вещей ты сволакиваешь на стойку, тем радостней становится продавец. Но что-то в тот раз пошло у нас не так. Лёшка и Мишка урча сносили к кассе свитер за свитером и штаны за штанами. И вообще, походили на махновцев, случайно отбивших у Деникина вагон с мануфактурой. Или на двух бобров, готовящих запас на зиму.

Но чем выше росла гора покупок, тем мрачнее становились лица трёх фламандок за стойкой. Потом одна их них на минутку исчезла и появилась уже радостная. Хрюкнув что-то двум другим, она своим сообщением заставила разулыбаться и их. Пепел Клааса зашевелился у меня под сердцем при виде этих улыбок и, как выяснилось, не зря: у магазина затормозила машина с надписью Rijkswacht, а в дверь вошли два жандарма.

— Покупаем? — спросили они.
— Покупаем, — сказали мы.
— Денег, что ли, много?
— Ну, есть чуть-чуть.
— А покажи?

Мы вытащили все деньги, а три ведьмы у кассы начали пересчитывать стоимость вещей. Потом они назвали сумму и тот жандарм, что считал деньги, вздохнул:

— Тут в два раза больше. Возможно, правда, купят.

Он повернулся к нам:

— Купите?
— Нет, блин! — в сердцах сказал Лёшка. — Это мы просто так сюда зашли всё переворошить, чтоб они потом обратно складывали !
— Ну, покупайте, покупайте, ладно вам! — миролюбиво сказали жандармы. — Мы подождём.

Потом, когда они помогали нам перетаскивать пакеты и засовывать их в багажник, я спросил:

— А что это было?

— Да понимаешь, — замялись жандармы, — городок у нас маленький, в Marks-&-Spencer вообще никто никогда не ходит, а тут появляются неизвестные люди и скупают пол-магазина. Вот нам и позвонили. Извините, служба…

— Как чуял я, — ругнулся Лёшка, — что от этого Маркса русскому человеку всегда только одни неприятности — хоть с Энгельсом он, хоть без Энгельса.

…Через полчаса мы сидели в арабской кофейне и пили чай, обложившись восточными сладостями. Вообще, нам с Лёхой хотелось пива, а на сладости пробило непьющего Мишку. Лёха согласился.

— Хорошо, — сказал он, — давай сначала твою пахлаву, а потом нам с Филом пиво: я на той стороне ресторан видел.

Rijkswacht подъехал к кофейне минуты через три. В дверь вошли те же самые жандармы.

— Свои, — мрачно поприветствовал их Лёшка.

— Так это вы опять, что ли?! — удивилась полиция. — А то Абдулла звонит, говорит: «срочно приезжайте, дело нечистое: никто у меня никогда столько рахат-лукума не покупал, прям не знаю, что и думать!»

Я повернулся к стойке. Счастливый Абдулла помахал мне коричневой, как у Татунхамона, ручкой.

— Одни стукачи кругом, — поделился я с Мишкой. — Уленшпигеля на них нету.
— Уленшпигель — это типа местного Сталина? — поинтересовался Мишка.
— Уленшпигель — это типа местный Иванушка-Дурачок.
— На печке ездит? Щук в проруби ловит?
— Они тут на печках не ездят. Они тут на печках по каналам плавают и угрей промышляют. От мельницы до мельницы.
— Слышь, Фил, — дёрнул меня Лёха. — Ты скажи этим ментам: мы сейчас вон там пиво пить будем. Так чтоб, когда по второй кружке закажем, пускай они на вызов не приезжают. И вообще: пока мы в городе, им лучше на звонки не отвечать…

Жандармы пожали нам руки и уехали.

— Надо было отсюда сразу после Энгельса этого когти рвать, — всё так же мрачно сказал Лёшка. — Я теперь уже и пива не хочу. Пойдём в туалет, сразу ж настучат: «Что такое! У нас по трое никогда не ссут! Всё пропало! Спасите наш ресторан!» Зла не хватает, что за люди…

***

…По территории фабрики бегал Бонвиль, из амбразуры, за которой сидела mademoiselle Mimi, захлёбываясь строчил Dürkopp, Жан-Люк ругался с Люком-Себастьяном, а Огюст, плюясь и кряхтя, пытался тряпкой стереть со старого, облезлого погрузчика Manitou сделанную от руки надпись «Auguste — merde!».

— Ну, что? — подскочил к нам, наконец, запыхавшийся Бонвиль. — Берёте в Россию мадемуазель швею?
— Фил, ты ж говорил, её только в клетке перевозить можно, — тихо напомнил Лёха. — А у нас и без неё таких ми-ми-ми как у дурака махорки…
— Можно и взять, — сказал Мишка. — Привезти и подарить конкурентам. Закрыть вопрос за пять минут.
— У нас нет конкурентов, мы — лучшие, — обиделся Лёшка.

Мишка посмотрел на него с укоризной:

— Давай, ты хоть сам не будешь верить в то, что плетёт наш рекламный отдел!

Сзади раздался грохот. Мишка с Лёхой резко обернулись, а мы с Бонвилем спокойно закурили.

— Не переживайте, — сказал я своим тоном местного. — Ничего особенного: Жан-Люк упал…

…В Париже Лёшка спросил:

— Ты пойдёшь в свой музей?
— Он сегодня закрыт, — сказал я.
— А второй? Ты ж говорил, их тут два…
— Второй тоже закрыт, отстань. Оба закрыты.
— А про что тут музей? — спросил Мишка.
— Про одну картинку с тёткой, вокруг которой всё время торчат сто миллионов китайцев. И больше ни про что.
— А хоть тётка-то красивая?
— Да как тебе сказать… На любителя. Не хуже мадемуазель Мими…

***

У Дюма был лилльский палач. Я не Дюма, мне досталась лилльская швея. Вроде, ничего особенного, но когда я вспоминаю те годы, те наши поездки и Лилль, то первой перед глазами почему-то сразу встаёт мадемуазель Мими. И только после неё — палач с д’Артаньяном. Про палача, графа де ла Фер и миледи ничего не скажу, а вот про мадемуазель швею я научился думать почти с нежностью. Надеюсь, она всё так же строчит из своего верного Dürkopp’a, а Огюст всё так же опасливо трудится у неё вторым номером. Должно же, в конце концов, в этом мире хоть что-то быть стабильным.

А с мсье Бонвилем у нас так ничего и не вышло. Вышло с итальянцами и англичанами, а вот с французами и бельгийцами — никак. Мы лет десять как угорелые носились по Европе и Америке: искали дизайны, покупали оборудование, шлялись по выставкам, смотрели на то, как организованы фабрики. Внедряли это у себя. Хорошее было время.

Потом всё поменялось. Я заболел парусами. Мишку убили. А Лёшка занялся какой-то рыбой. Хотя, далась ему эта рыба…

Средняя оценка 0 / 5. Количество голосов: 0