Жан-Люк, Мими и два жандарма

PHIL SUZEMKA

— Мы – семейное предприятие, — сказал мсье Бонвиль. – Фабрику построил мой прадед. В своё время он передал её моему деду. Мой дед – моему отцу. Мой отец оставил фабрику мне. Когда придёт мой час, я передам её своим сыновьям.

Мсье Бонвиль наклонил голову и помолчал, чтоб у меня было время проникнуться вековыми традициями. Я проникся.

— Когда мой прадед основал фабрику, — продолжил мсье Бонвиль, — на ней работало всего двадцать человек.

Он снова помолчал, чтоб я успел задать вопрос. Я успел.

— А сколько людей у вас работает сейчас? – спросил я.
— Двадцать два! – гордо сказал Бонвиль и скромно добавил: — Видит бог, эти сто лет мы не стояли на месте…

Я не бог, но даже я с помощью сложения и вычитания понял, что за «эти сто лет» фабрика определенно рванула вперед. Только что-то меня в их приросте насторожило.

— А сколько у вас сыновей, мсье Бонвиль? – спросил я.
— Два, — потупился Бонвиль, — Жан-Люк и Люк-Себастьян.

***

Близнецы приехали к офису одновременно: один на Audi, второй – на BMW. Мы с мсье Бонвилем встречали их на крыльце.

— По-моему, это Жан-Люк, — неуверенно сказал мсье Бонвиль, когда из Audi показалась взъерошенная рыжая голова. Жан-Люк полез из машины, но зацепился ногой за порог и упал.

— Нет, — сказал мсье Бонвиль, — это не он. Наверное, это – Люк-Себастьян…

В это время другая рыжая голова показалась из BMW. Вылезающий Жан-Люк в широких, сразу затрепетавших на ветру шёлковых штанах внимательно посмотрел на встающего с асфальта Люка-Себастьяна, хлопнул дверцей машины и, радостно улыбаясь, шагнул к нам. Раздался треск шёлка. В захлопнутой двери BMW остался клок штанов.

— Знаете, — сказал мсье Бонвиль, — я думаю, что Жан-Люк – это тот, который упал.

Потом он помолчал и добавил:

— А, может, и не он…

— Добрый день! – сказал первый рыжий, протягивая мне руку.
— Мой сын – Жан-Люк! – торжественно представил Жан-Люка мсье Бонвиль.
— Папа, — строго сказал рыжий. – Я не Жан-Люк, я – Люк-Себастьян. Жан-Люк у нас всегда падает.

В это время к крыльцу, прихрамывая, подошел второй близнец.

— Подонок! – обиженно сказал Жан-Люк Люку-Себестьяну. – Ты почему опять уехал на моей машине?
— Я перепутал, — спокойно сообщил Люк-Себастьян.
— Это нормальный человек, да?! – с сарказмом возопил Жан-Люк.

Мсье Бонвиль попытался перевести разговор.

— Сынок! – сказал мсье Бонвиль, поводя рукой в мою сторону. – Познакомься: к нам из России приехал мсье…
— Я вас спрашиваю! – продолжал яриться Жан-Люк, отводя отцовскую руку. – Это нормальный человек – путать BMW и Audi?!!
— А ты падаешь! – мстительно сказал Люк-Себастьян. – Как дурак. Всё время.

— А ключи? – спросил я.
— Что – ключи? – не понял Жан-Люк.
— Я говорю, как это ваш брат мог уехать на вашем автомобиле, если ключи от машин – разные?
— Я им даю оба комплекта каждому, — мягко сказал Бонвиль.
— Потому что этот дурак всегда все путает! – насупился Жан-Люк.
— А ты – падаешь! – быстро сказал Люк-Себастьян.
— Прекрати!
— …падаешь…

Мсье Бонвиль неожиданно закричал: «Хватит!» Близнецы умолкли и с интересом уставились на отца.

— Давайте, — с галантной улыбкой предложил Бонвиль, обращаясь ко мне, — осмотрим цеха…
— Класс! – щёлкнул пальцами Жан-Люк. – Обожаю нашу фабрику! Вперёд!

И мы тронулись.

— Когда наш прадед её построил, — доверительно склонился на моё плечо Люк-Себастьян, — их было всего двадцать, а сегодня нас – двадцать два!
— …хотя без этого придурка было бы двадцать один… — пробурчал Жан-Люк, хромая за остальными.
— Только не упади! – не оборачиваясь, съязвил Люк-Себастьян.

— Папа, — спросил не то Жан-Люк, не то Люк-Себастьян, — а мы покажем мсье нашу мадемуазель швею?
— Хорошо, — сказал Бонвиль, — идёмте…

Мы направились по каким-то переходам в какой-то цех…

…Я приехал во Францию не один, а с двумя приятелями. Приятели у меня люди богатые, у них мебельная фабрика, но никакого знания языков. У меня нету фабрики, но я богат духовно. Я знаю языки и вообще я читал Кафку (правда, почему-то по-фински).

— Мы нужны друг другу, — сказали мне приятели.

И мы втроем собрались поехать к Бонвилю, который намеревался выдурить из нашей встречи какое-нибудь сотрудничество. Может, хотел увеличить штат до двадцати пяти человек, может, — ещё что.

Приятели застряли в Париже. Там они уже второй день скупали всё подряд в Galeries Lafayette.

— Мы – существа неразвитые, — извиняясь, объяснили они мне. – Стихов не знаем, Кафку даже на его родном турецком не читали, историю не учили. У нас на уме одни материальные ценности. Видишь, чем мы заняты? Скупаем всё подряд. Это от духовной бедности. А ты у нас человек будущего. Давай, ты сам поедешь к Бонвилю, а мы тут ещё чего-нибудь себе купим.

Я согласился. Всё равно у меня не было денег. И я поехал в Лилль, к Бонвилю.

…Швея сидела одна, в углу цеха, за загородкой. Из-за загородки нёсся тревожный звук работающей промышленной швейной машины Dürkopp-Adler. Звук не менялся. Вообще, это странно. Обычно швея пошьёт-пошьёт да и остановится. И машинка стихает. А тут звучало так, будто там, в закутке, засел сумасшедший пулемётчик, не знающий, что война  давно кончилась. Бонвиль замедлил шаг и оглянулся на нас.

— Только ничего ей не говорите… — прошептал он. – А то мы её собьём…

Он сначала сам сунул нос в это пулемётное гнездо, а потом быстро-быстро замахал нам ладонью. Мы втроём тоже сунулись к щёлочке, а я при этом ещё успел поддержать запнувшегося за что-то Жан-Люка.

…Мадемуазель швея встрачивала молнии в спальные мешки. Там было на что посмотреть! Одной рукой она хватала из кучи справа мешок без молнии, другой сдирала с какой-то стойки саму молнию и, в тот момент, когда предыдущий, уже готовый спальник сам собой сваливался в ту кучу, что слева, новый мешок уже летел по кругу под бронебойной иглой Dürkopp’a.

Зрелище завораживало. Молнии бешено извивались, шлёпая мадемуазель швею по рукам, голове и шее. Она привычно уворачивалась от ударов, иногда отбивая их плечом, но положение ноги на педали не меняла. Педаль была утоплена до пола. Dürkopp выл, шуршащие спальники летели по кругу, в воздухе свистели ленты молний.

Потом вдруг из какой-то дырки слева высунулась пытливая морда.

— Это Огюст, — шёпотом пояснил мне мсье Бонвиль. — Надеюсь, он успеет…
— Будем спорить на Огюста? — спросил Люк-Себастьян у Жан-Люка.
— Не будем, — ответил Жан-Люк, — ты всегда проигрываешь.
— Зато не падаю, — прошипел второй рыжий.

Огюст явно чего-то выжидал. Он несколько раз заносил ногу за перегородку, но что-то его останавливало. В какой-то момент, который я так толком и не отследил, Огюст прыжком подскочил к куче готовых изделий, схватил их в охапку и выскочил обратно, быстро-быстро пиная перед собой ногою выпавший из охапки спальник. Всё это заняло какие-то миллисекунды. Мадемуазель швея раскрыла клюв и обиженно издала протяжный каркающий звук.

— Можно уходить, — прошептал мсье Бонвиль, — теперь Огюст зайдёт к ней справа с новыми заготовками, а это не так интересно.
— А как она умудряется так быстро шить и не сбиваться? — удивился я.
— Опыт, — пожал плечами мсье Бонвиль, — плюс особое устройство глаз.

Тут мадемуазель швея, видимо, почувствовала неладное. Нет, Dürkopp так и не умолк, но она подняла голову.

— Мама! — сказал я сам себе.

Кинокартина «Вий», напугавшая меня в детстве, показалась лёгкой комедией. Не знаю, это ли имел в виду мсье Бонвиль, говоря про особое устройство глаз, но оба глаза у мадемуазель швеи были скошены на одну сторону: вниз и вправо. Сначала она нас не видела, только чуяла. Потом подняла голову вверх и медленно повела ею в нашу сторону.

— Уходим, — вздрогнул мсье Бонвиль. — Боже, храни мою фабрику!..

Наши взгляды встретились со взглядом мадемуазель швеи, её нога соскочила с педали и  Dürkopp заткнулся. Похоже, людей мадемуазель швея видела впервые.

— Хоть стой, хоть падай! — сам себе пробормотал я и, хотя это и было сказано по-русски, на всякий случай поглядел на Жан-Люка.

Выручил Огюст: он влетел в помещение с охапкой заготовок, кинул их справа от машинки и так же быстро выскочил. Мадемуазель швея перевела взгляд вниз, издала клёкот, когтистой лапой схватила заготовку и «втопила» сразу взвывший Dürkopp «до полика».

— Как её зовут? — зачем-то спросил я у мсье Бонвиля, когда мы выскочили на улицу.
— Мademoiselle Mimi, — вытер лоб Бонвиль.
— Угу, ну да — Мими, — пробормотал я. — Как же это я сам не догадался: действительно Мими, ни дать ни взять…

— Спальные мешки не наш профиль, — мягко пояснил Бонвиль. — Но мадемуазель Мими ничего другого, кроме как вшивать молнии, не умеет. А уволить её…
— Понимаю, — кивнул я. — Было двадцать два, будет двадцать один: практически откат к временам прадеда. Отрицательная динамика по персоналу.

— Даже не это, — отмахнулся Бонвиль. — Как бы Вам объяснить… Просто без стрёкота её машинки я уже и не представляю нашу фабрику. Это, знаете, как ход времени. Время ведь не должно прерываться, верно?

Я вспомнил взгляд швеи, заглохший Dürkopp, прыжок Огюста и убеждённо сказал:

— Это — да! Не дай бог, когда прерывается! Врагу не пожелаешь. Пусть лучше она строчит без перерыва.

И тут Бонвилю пришла в голову шикарная, как ему показалось, идея.

— Хотя, знаете что?! — воскликнул он. — Если мы наладим совместное производство, я, как мне это ни тяжело,  могу отправить мадемуазель швею к вам в Москву. А? Что думаете?

«Не приведи господи! Как я повезу её в самолёте без работающей машинки?!» — подумалось мне, но вслух я сказал:

— Вы знаете, подобного рода head-hunting не в моей зоне ответственности. Нам следует дождаться моих партнёров и хорошенько с ними обсудить, какие перспективы сулит перевоз мадемуазель Мими в Россию. Я не совсем уверен, что юная экономика нашей страны способна такое вынести.

…Партнёры объявились к вечеру. Сортируя бесчисленные пакеты с надписями Galeries Lafayette, 40, Вoulevard Haussmann, Paris, они как бы между прочим поинтересовались у меня:

— И что у них интересного? Хорошая фабрика?
— Cirque du Soleil, а не фабрика, — пробурчал я. — Они тут диких швей выращивают на сторону. И больше ни хрена не делают.
— Ну, и чёрт с ними! — весело сказали приятели. — Завтра сгоняем в Бельгию, походим по магазинам, вернёмся пообедать с твоим Бонвилем и поедем обратно в Париж. В музей тебя сводим. В Париже ж есть музей?
— Наверно, есть, — сказал я. — Может, даже — два.

…Утром мы уехали в Фландрию. В дороге я рассказал про мадемуазель Мими.

— Ну, дела! — удивился Лёха. — Мне ли швей не знать, когда их у нас самих целый цех. Но такая… Как, интересно, она живёт-то вообще, когда от машинки отрывается? Что дома по вечерам делает?..
— Не знаю, Лёш, — ответил я. — Может, она дома на дудке играет.
— Зачем?! Кому?!
— Да я вот представил себе: приходит Мими домой, достаёт дудку, начинает дудеть, а перед ней молнии эти длинные, которые для спальников, из коробки такие вылезают, встают и колышутся как кобры. Штук по восемь, по десять… Прикинь?
— Чур меня! — поёжился впечатлительный Лёха.

Во Фландрии мы встретились на скорую руку с какими-то производителями чего-то и потом поехали по городу. Видимо, Lafayette не полностью удовлетворил тягу Мишки и Лёшки к чудесам материального мира, потому, что, увидев на углу витрину Marks-&-Spencer, они хором заорали мне «стой!» и уже через минуту, чувственно щурясь и потирая ладошки, входили в отдел мужской одежды. Только Лёшка, ещё раз выскочив на улицу, глянул на название магазина и удивлённо сказал: «А говорили, что Маркс только с Энгельсом бывает…»

…Я как-то привык к тому, что чем больше вещей ты сволакиваешь на стойку, тем радостней становится продавец. Но что-то в тот раз пошло у нас не так. Лёшка и Мишка урча сносили к кассе свитер за свитером и штаны за штанами. И вообще, походили на махновцев, случайно отбивших у Деникина вагон с мануфактурой. Или на двух бобров, готовящих запас на зиму.

Но чем выше росла гора покупок, тем мрачнее становились лица трёх фламандок за стойкой. Потом одна их них на минутку исчезла и появилась уже радостная. Хрюкнув что-то двум другим, она своим сообщением заставила разулыбаться и их. Пепел Клааса зашевелился у меня под сердцем при виде этих улыбок и, как выяснилось, не зря: у магазина затормозила машина с надписью Rijkswacht, а в дверь вошли два жандарма.

— Покупаем? — спросили они.
— Покупаем, — сказали мы.
— Денег, что ли, много?
— Ну, есть чуть-чуть.
— А покажи?

Мы вытащили все деньги, а три ведьмы у кассы начали пересчитывать стоимость вещей. Потом они назвали сумму и тот жандарм, что считал деньги, вздохнул:

— Тут в два раза больше. Возможно, правда, купят.

Он повернулся к нам:

— Купите?
— Нет, блин! — в сердцах сказал Лёшка. — Это мы просто так сюда зашли всё переворошить, чтоб они потом обратно складывали !
— Ну, покупайте, покупайте, ладно вам! — миролюбиво сказали жандармы. — Мы подождём.

Потом, когда они помогали нам перетаскивать пакеты и засовывать их в багажник, я спросил:

— А что это было?

— Да понимаешь, — замялись жандармы, — городок у нас маленький, в Marks-&-Spencer вообще никто никогда не ходит, а тут появляются неизвестные люди и скупают пол-магазина. Вот нам и позвонили. Извините, служба…

— Как чуял я, — ругнулся Лёшка, — что от этого Маркса русскому человеку всегда только одни неприятности — хоть с Энгельсом он, хоть без Энгельса.

…Через полчаса мы сидели в арабской кофейне и пили чай, обложившись восточными сладостями. Вообще, нам с Лёхой хотелось пива, а на сладости пробило непьющего Мишку. Лёха согласился.

— Хорошо, — сказал он, — давай сначала твою пахлаву, а потом нам с Филом пиво: я на той стороне ресторан видел.

Rijkswacht подъехал к кофейне минуты через три. В дверь вошли те же самые жандармы.

— Свои, — мрачно поприветствовал их Лёшка.

— Так это вы опять, что ли?! — удивилась полиция. — А то Абдулла звонит, говорит: «срочно приезжайте, дело нечистое: никто у меня никогда столько рахат-лукума не покупал, прям не знаю, что и думать!»

Я повернулся к стойке. Счастливый Абдулла помахал мне коричневой, как у Татунхамона, ручкой.

— Одни стукачи кругом, — поделился я с Мишкой. — Уленшпигеля на них нету.
— Уленшпигель — это типа местного Сталина? — поинтересовался Мишка.
— Уленшпигель — это типа местный Иванушка-Дурачок.
— На печке ездит? Щук в проруби ловит?
— Они тут на печках не ездят. Они тут на печках по каналам плавают и угрей промышляют. От мельницы до мельницы.
— Слышь, Фил, — дёрнул меня Лёха. — Ты скажи этим ментам: мы сейчас вон там пиво пить будем. Так чтоб, когда по второй кружке закажем, пускай они на вызов не приезжают. И вообще: пока мы в городе, им лучше на звонки не отвечать…

Жандармы пожали нам руки и уехали.

— Надо было отсюда сразу после Энгельса этого когти рвать, — всё так же мрачно сказал Лёшка. — Я теперь уже и пива не хочу. Пойдём в туалет, сразу ж настучат: «Что такое! У нас по трое никогда не ссут! Всё пропало! Спасите наш ресторан!» Зла не хватает, что за люди…

…По территории фабрики бегал Бонвиль, из амбразуры, за которой сидела mademoiselle Mimi, захлёбываясь строчил Dürkopp, Жан-Люк ругался с Люком-Себастьяном, а Огюст, плюясь и кряхтя, пытался тряпкой стереть со старого, облезлого погрузчика Manitou сделанную от руки надпись «Auguste — merde!».

— Ну, что? — подскочил к нам, наконец, запыхавшийся Бонвиль. — Берёте в Россию мадемуазель швею?
— Фил, ты ж говорил, её только в клетке перевозить можно, — тихо напомнил Лёха. — А у нас и без неё таких ми-ми-ми как у дурака махорки…
— Можно и взять, — сказал Мишка. — Привезти и подарить конкурентам. Закрыть вопрос за пять минут.
— У нас нет конкурентов, мы — лучшие, — обиделся Лёшка.

Мишка посмотрел на него с укоризной:

— Давай, ты хоть сам не будешь верить в то, что плетёт наш рекламный отдел!

Сзади раздался грохот. Мишка с Лёхой резко обернулись, а мы с Бонвилем спокойно закурили.

— Не переживайте, — сказал я своим тоном местного. — Ничего особенного: Жан-Люк упал…

…В Париже Лёшка спросил:

— Ты пойдёшь в свой музей?
— Он сегодня закрыт, — сказал я.
— А второй? Ты ж говорил, их тут два…
— Второй тоже закрыт, отстань. Оба закрыты.
— А про что тут музей? — спросил Мишка.
— Про одну картинку с тёткой, вокруг которой всё время торчат сто миллионов китайцев. И больше ни про что.
— А хоть тётка-то красивая?
— Да как тебе сказать… На любителя. Не хуже мадемуазель Мими…

У Дюма был лилльский палач. Я не Дюма, мне досталась лилльская швея. Вроде, ничего особенного, но когда я вспоминаю те годы, те наши поездки и Лилль, то первой перед глазами почему-то сразу встаёт мадемуазель Мими. И только после неё — палач с д’Артаньяном. Про палача, графа де ла Фер и миледи ничего не скажу, а вот про мадемуазель швею я научился думать почти с нежностью. Надеюсь, она всё так же строчит из своего верного Dürkopp’a, а Огюст всё так же опасливо трудится у неё вторым номером. Должно же, в конце концов, в этом мире хоть что-то быть стабильным.

А с мсье Бонвилем у нас так ничего и не вышло. Вышло с итальянцами и англичанами, а вот с французами и бельгийцами — никак. Мы лет десять как угорелые носились по Европе и Америке: искали дизайны, покупали оборудование, шлялись по выставкам, смотрели на то, как организованы фабрики. Внедряли это у себя. Хорошее было время.

Потом всё поменялось. Я заболел парусами. Мишку убили. А Лёшка занялся какой-то рыбой. Хотя, далась ему эта рыба…