Журналистка Елена Костюченко рассказывает, как ее, по всей видимости, пытались отравить на территории Германии.
Елена Костюченко — одна из лучших российских журналисток. В первые недели вторжения она находилась в Украине и написала оттуда несколько текстов для «Новой газеты», которые стали важными свидетельствами войны и преступлений, совершенных российскими военными в соседней стране. В конце марта 2022 года «Новая» приостановила свою работу из-за угрозы уголовного преследования, издание удалило тексты журналистки (но их можно прочитать на «Медузе»). С тех пор не вышло ни одного репортажа Костюченко. Вскоре после того, как она переехала в Германию, у нее начались серьезные проблемы со здоровьем. По всей видимости, ее пытались отравить (подробнее об этом — в расследовании The Insider). «Медуза» публикует рассказ Елены Костюченко о том, что происходило с ней после весны 2022-го.
Я долго не хотела писать этот текст. Мне мерзко, страшно, стыдно.
Я не могу написать все, что знаю, потому что я должна беречь тех, кто спас мне жизнь.
24 февраля 2022 года моя страна напала на Украину. 24 февраля я поехала в Украину по заданию «Новой газеты», где я работала последние 17 лет.
Я пересекла польско-украинскую границу в ночь на 26 февраля. За четыре недели, благодаря невероятной помощи украинцев, я смогла сделать четыре репортажа — с границы, из Одессы, из Николаева и Херсона.
Херсон находился под оккупацией. Чтобы попасть туда и выехать оттуда, я дважды пересекла линию фронта. В Херсоне российские военные похищали и пытали людей. Я смогла найти тех, кто прошел через пытки. Сопоставляя их рассказы, работая на местности, я нашла место, где держали похищенных людей, — бывшее здание СИЗО по адресу Теплоэнергетиков, 3. Мне также удалось получить имена и обстоятельства похищения 44 человек. Я опубликовала текст. Я передала информацию о похищенных прокуратуре Украины.
Мариуполь еще сопротивлялся. Шли бои. Гуманитарных коридоров не было много дней. Единственная иногда проходимая дорога лежала через Запорожье. Она регулярно обстреливалась, и ближе к Мариуполю начинались российские блокпосты. Но почти ежедневно по этой дороге ехали люди, чтобы попытаться спасти своих родных из уничтожаемого города. Волонтеры организовывали их в колонны. Я решила, что поеду с ними.
28 марта я въехала в Запорожье. Пока стояла на блокпосту (бойцы теробороны забрали мой паспорт и аккредитацию на проверку), мне начали приходить сообщения от друзей. «Ублюдки», «Держись», «Скажи, если нужна помощь». Так я узнала, что «Новая газета» прекратила свою работу. «Новая» получила второе за год предупреждение от Роскомнадзора, это грозило отзывом лицензии. Я ждала этого, ждала с начала вторжения, но я не знала, что будет так больно.
Я решила, что все равно поеду в Мариуполь. Опубликую текст там, где смогу.
29 марта я встречалась с волонтерами и с теми, кто собирался ехать в Мариуполь спасать своих близких. Я нашла человека, который согласился взять меня в свою машину, несмотря на мой российский паспорт. Мы договорились, что выезжаем 31-го.
30 марта, день накануне поездки, я провела в гостинице. Пыталась набраться сил. Мне позвонила коллега из «Новой». Она спросила, еду ли я в Мариуполь. Я удивилась: о том, что я еду, в редакции знали лишь два человека — мой главный редактор Дмитрий Муратов и мой редактор Ольга Боброва. Я сказала: «Да, я еду завтра». Она сказала: «Со мной связались мои источники. Они знают, что ты едешь в Мариуполь. Они говорят, что у кадыровцев есть приказ найти тебя».
Кадыровцы — чеченские подразделения Росгвардии — активно участвовали в боях за Мариуполь, стояли на блокпостах. Я это знала. Коллега сказала: «Они не будут тебя задерживать, они тебя убьют. Это согласовано все».
Это как будто врезаешься в стену. Заложило уши, все стало белым. Я сказала: «Я не верю». Она сказала: «Я им тоже сказала, что не верю. И они включили мне аудиозапись, где ты разговариваешь с человеком о Мариуполе, обсуждаешь поездку. Я узнала твой голос».
Она повесила трубку, я села на кровать. Я ничего не думала, я просто сидела.
Через 40 минут мне позвонил мой источник из военной разведки Украины. Он сказал: «У нас есть информация, что в Украине готовится убийство журналистки „Новой газеты“. Ориентировка на тебя на каждом российском блокпосту».
Через час мне позвонил Муратов. Он сказал: «Ты больше не можешь ехать в Мариуполь. Ты должна выехать из Украины прямо сейчас».
Но я не могла заставить себя уехать.
На следующее утро я проснулась от сообщения редактора из «Новой». Генпрокуратура и Роскомнадзор прислали в редакцию требование удалить мои репортажи из Украины с сайта — иначе сайт будет заблокирован целиком. «Новая» подчинилась. Почему-то это окончательно меня раздавило. Я плакала и не могла перестать. Потом вместо слез пришла ярость, она заполнила меня целиком.
Дальше я пыталась найти новый путь в Мариуполь, в обход российских блокпостов. Но этого пути не существовало, везде шли бои. Единственная дорога была дорогой через Запорожье, и на этой дороге меня ждали.
Я не могла признать свое бессилие. Рациональные аргументы не действовали. Меня остановила единственная мысль: что будет с человеком, который согласится взять меня в свою машину? Если убьют меня, не пощадят и его.
В ночь на 2 апреля я выехала из Украины.
Я выехала в очень плохом состоянии. Вши, свинка, ПТСР. Мои друзья приютили меня, передавали с рук на руки. Приехала моя девушка Яна, заботилась обо мне, следила, чтобы я ела и спала. Я собиралась прийти в себя, закончить работу над книгой, которую я писала, и вернуться домой, в Россию. Вся моя работа, вся моя жизнь, мои мама и сестра — там. Чем страшнее становились новости с родины, тем больше я чувствовала, что мое место — именно там.
Я думала над тем, что меня собирались убить. Но чем дольше я думала, тем спокойнее были мои мысли. Сейчас мне смешно и стыдно вспоминать, что было в моей голове. Я не знала, кто отдал приказ, я называла убийц словом «они».
Я думала: наверное, это было эмоциональное решение. Война идет совсем не так, как им хочется, все на взводе. А я только что вернулась из Херсона, проехала у них под носом — конечно, они расстроились. Стали выяснять, что я делаю, узнали, что я еду в Мариуполь, который весь целиком — военное преступление, и попытались вот так, адово, это предотвратить. Между последним украинским и первым российским блокпостом было несколько километров, которые не контролировал вообще никто. Российские военные могли заявить, что я даже не доехала до них. Люди то и дело пропадают на войне. Кто знает — вдруг меня убили украинские военные? Я же российская журналистка, а «украинцы ненавидят россиян», всем известно.
Я думала: жива осталась, и хорошо.
Вечером 28 апреля мне позвонил Муратов. Он говорил очень мягко. Сказал: «Я знаю, что ты хочешь домой. Тебе нельзя возвращаться в Россию. Тебя здесь убьют». Я повесила трубку и начала кричать. Я стояла на улице и орала.
Через месяц мы смогли встретиться. Муратов сказал: «Это будет выглядеть как убийство ненависти. Правые ненавидят лесбиянок, а ты лесбиянка».
Дальше я писала книгу. Я писала и думала только о том, что пишу. В голове не было места ни для чего, кроме текста, и это были лучшие дни.
В конце сентября я связалась с Муратовым снова. Я попросила его узнать, могу ли я вернуться в Россию. Он перезвонил через несколько дней: «Нет. Нет. Нет».
Я нашла квартиру в Берлине и переехала. 29 сентября я вышла на работу в «Медузу». Мы решили, что моей первой командировкой будет Иран. Я бывала в Иране и знала, как там работать. Я нашла людей, которые будут мне помогать, сделала визу, купила одежду. Мы решили, что следующей командировкой после Ирана будет Украина. «Медуза» попросила, чтобы до поездки в Иран я подала документы на украинскую визу.
* * *
Сайт, на котором можно было заполнить анкету и записаться на прием в посольство, не давал сделать ни того, ни другого. На горячей линии МИДа Украины сказали, что сайт находится под хакерской атакой и пока с ней не справятся, запись невозможна. Я стала искать контакты внутри посольства. Мне удалось договориться, что меня примут в консульстве Мюнхена.
Этому нет и не может быть оправданий, но я должна сказать, что переписывалась о поездке в Мюнхен в мессенджере фейсбука. Этот мессенджер не является безопасным, я это знала. Но я была не в России, я была в Германии. Я даже не вспомнила о базовых правилах безопасности, которые соблюдала годами.
Вечером 17 октября я поехала в Мюнхен. Ехала долгим ночным поездом, в общем вагоне. Разулась, легла на сиденья, спала. Мимо меня проходили люди, они задевали мои ноги, я просыпалась, подтягивала ноги, спала дальше.
Утром приехала в Мюнхен. Поехала к подруге, попробовала поспать, потом — в консульство. Сотрудники расспросили меня, что я собираюсь делать в Украине, забрали мои документы, но оформить заявление на визу не получилось — внутренняя система тоже висела. Мы договорились, что я приеду снова.
Подруга забрала меня возле консульства и мы поехали обедать. Мы ели в ресторане, сидели на улице. Пока мы сидели, к столику дважды подходили ее знакомые — мужчина и две женщины. Я думала: какой Мюнхен маленький город, оказывается, все друг друга знают. Я уходила в туалет, возвращалась. Думала только о визе — шансов получить немного, но вдруг получится.
Потом подруга повезла меня на вокзал. Когда мы подъезжали, она сказала: «Ты знаешь, от тебя плохо пахнет. Я поищу дезодорант». Дезодорант не нашелся. Я помню, что удивилась ее словам: она тактичный человек и ни за что бы не сказала, если бы я и правда не пахла отвратительно.
В поезде я нашла свое место и сразу пошла в туалет. Я намочила салфетки и стала вытираться. Оказалось, я сильно вспотела. Запах пота был резкий и странный: пахло гнилыми фруктами.
Я села на свое место и стала вычитывать рукопись книги. Через какое-то время поняла, что читаю один абзац снова и снова, не могу продвинуться дальше. Я прислушалась к себе. Болела голова.
За три недели до этого я перенесла ковид. Я подумала: неужели я снова заболела.
Я позвонила Яне. Сказала: плохо себя чувствую. Сказала: надеюсь, это не ковид, иначе как я поеду в Иран. Попробовала вернуться к книге, но мне становилось все хуже. Головная боль усилилась. Я продолжала потеть, снова пошла в туалет, снова вытерлась салфетками.
* * *
Когда я вышла на вокзале, поняла, что не могу сообразить, как мне добраться до дома. Я знала, что мне надо перейти на метро, но не понимала как. Думала выйти на улицу и вызвать такси, но сама мысль о том, что надо ориентироваться по карте в приложении, сопоставлять с ней реальные улицы, вызывала ужас. Я думала: это очень сложная задача, я не справлюсь.
Долго искала переход на платформу с поездами метро. На платформе расплакалась: не понимала, в какую сторону надо ехать. Мне помогли другие пассажиры.
От метро до дома идти пять минут. Я шла очень долго. Через каждые несколько шагов я опускала сумку на землю (она казалась невыносимо тяжелой), отдыхала.
На лестнице у меня появилась одышка. Я думала: как же меня скрутило, ебаный ковид.
Дома я сразу легла спать. Я надеялась, что после сна мне станет лучше. Но стало хуже.
Я проснулась от боли в животе. Она была странной — очень сильной, но не резкой, ее как будто включали и выключали. Я попыталась сесть и легла обратно. Голова кружилась так, что комната, казалось, вращается. С каждым вращением нарастала тошнота. Я дошла до туалета, там меня вырвало.
Я продолжала переписываться с иранцами. Плакала. Первая командировка на новом месте — и такое.
Живот болел все сильнее. Было больно даже касаться кожи. Эту ночь и несколько следующих я почти не спала — как только наваливался сон, боль меня будила. Голова продолжала кружиться, стоило мне сесть или встать. На третий день стало понятно, что в командировку я не еду — и что это не ковид.
В Берлине непросто сразу попасть к врачу. Я смогла оказаться у врача только через 10 дней, 28 октября.
Это была обычная поликлиника в моем районе. Врачи — их было двое — сразу сказали, что это отложенные последствия ковида. «Они до полугода длятся. Если через полгода не станет лучше, приходите снова». Провели УЗИ — все в норме, постучали по животу. Я уговорила их взять кровь. Вышла из поликлиники успокоенная — видимо, ничего страшного, скоро станет лучше.
Анализ крови пришел плохой. Печеночные ферменты АЛТ и АСТ оказались в пять раз выше нормы. Взяли анализ мочи. Там оказалась кровь.
Врачи больше не шутили. Меня передали другой специалистке. Она сказала: скорее всего, это какой-то из вирусных гепатитов, наверняка привезли с войны. Вот найдем и начнем вас лечить.
Анализ на гепатиты пришел отрицательный.
Симптомы менялись. Живот болел не так сильно, голова кружилась меньше. Сил не было совсем. Начало опухать лицо. Затем появились отеки на пальцах рук. Я с трудом сняла кольца и больше не смогла надеть. Пальцы напоминали сосиски. Начали отекать стопы. Отеки становились все больше, линия подбородка исчезла, мое лицо не было моим лицом. У зеркала мне требовалось время, чтобы узнать себя. Иногда начинало стучать сердце — быстро, как будто бегу. Иногда начинали гореть ладони и стопы — становились красными, блестящими.
Я уставала от всего. Сложно было спуститься по лестнице. Иногда мы выходили гулять — на 15 минут, на полчаса, потом я уставала так, что надо было возвращаться. Я перестала спать — уже не от боли. Как будто мозг забыл, как надо засыпать. Я лежала часами, старалась не будить Яну, смотрела в потолок и думала: что же со мной такое.
Печеночные ферменты продолжали расти. В моче по-прежнему была кровь.
Я продолжала ходить по врачам. Они выдвигали версии, проверяли, выдвигали следующие. Аутоиммунные заболевания, осложненный пиелонефрит, системные заболевания. «Медуза» подключила врача, которому она доверяла. Врач решил повторить анализы на вирусные гепатиты (отрицательно). Когда я ехала домой из больницы, он написал: «Есть вероятность, что вы могли быть отравлены?» Я ответила: «Нет, не настолько я опасная».
Рассказала Яне, смеялись. Она говорит: ну да, самое простое объяснение. Если российская журналистка — так сразу и отравлена.
12 декабря я снова была у врача в поликлинике. Новый раунд анализов, показатели хуже, АЛТ превышен в семь раз. Мы сидели в ее кабинете. Она молчала, перебирала бумаги. Она сказала: «Елена, версий остается две. Первая — что антидепрессанты, которые вы принимаете, могли начать работать совсем нестандартно. Но вы недавно меняли таблетки, а симптомы остались те же и показатели крови те же. Поэтому вторая версия. Постарайтесь не волноваться. Возможно, вас отравили».
Я засмеялась. Врач молчала. Я сказала: «Это невозможно». Врач сказала: «Мы исключили все остальное. Простите. Вам надо в токсикологию „Шарите“».
Следующие три дня я лежала и думала. Сейчас не помню о чем. Яна говорит, что в первый день я рассказывала, что это глупость и врачи ошиблись, просто не смогли поставить правильный диагноз и не хотят искать дальше. Потом я молчала. Потом связалась с «Медузой» и мы стали думать, что делать.
Чтобы сдать анализы на токсины, надо обратиться в полицию.
И я обратилась в полицию. Из участка меня направили в больницу. Туда же приехали полицейские, опросили меня и врачей.
Первый допрос был в криминальной полиции Берлина и длился девять часов. Полицейских интересовало все — над чем я работала, над чем собиралась работать, с кем контактировала в Украине, с кем контактирую из коллег. 17 и 18 октября пришлось вспомнить поминутно.
Мою квартиру и вещи проверили на радиацию. Проверили на радиацию и меня. Забрали вещи, в которых я была в Мюнхене. Полицейские проверяли мою квартиру на безопасность. Офицер сказал: «Почему вы живете с открытыми шторами? Вас же можно застрелить с балкона из дома напротив».
Полицейские сказали, что я должна соблюдать правила безопасности. Какие? «Поменяйте квартиру. Ходите разными дорогами до дома. Не заказывайте такси от адреса до адреса, выходите из машины за квартал. Ходите на улице в солнечных очках». «— И этого достаточно?» «— Ну, это увеличит ваши шансы».
Полицейские были злы на меня. Они не показывали этого, но после третьего допроса разговорились. Старший следователь расследовал убийство бывшего чеченского полевого командира Зелимхана Хангошвили, которого застрелили в парке Тиргартен в 2019 году. Убийцу поймали быстро — благодаря свидетелям и видеокамерам. Паспорт был на имя Вадима Соколова, но журналисты и полицейские установили, что его настоящее имя — Вадим Красиков и что он связан с ФСБ. В Германии его приговорили к пожизненному заключению за убийство «по заказу российского правительства, будучи частью российского силового аппарата». Судья назвал произошедшее «государственным терроризмом». В 2022 году Россия дважды просила включить Красикова в список для обмена, но Германия отказала.
Годом раньше тот же следователь расследовал отравление издателя «Медиазоны» и участника Pussy Riot Петра Верзилова. Его, в бреду и судорогах, перевезли в «Шарите» из Москвы на частном самолете. Уже в Берлине друзья Верзилова обнаружили за больницей наблюдение. Полиция предоставила Верзилову защиту и начала свое расследование. «И ничего установить не удалось. Даже вещество установить не удалось». «Почему?» «Потому что невозможно спросить у лаборатории „был ли отравлен человек“. Можно спросить „есть ли в организме вот такое вещество“. А этих веществ тысячи. Поэтому это такой популярный способ убийства».
— Я не понимаю, почему вы пришли к нам так поздно. Вы должны были позвонить в полицию сразу, как вам стало плохо в поезде. Мы бы встретили вас на станции.
— Но я не думала, что это отравление. Я и сейчас не уверена.
— А почему вы не думали?
— Мне дико было думать такое. И я же в Европе.
— И что?
— Я чувствовала, что я в безопасности.
— Вот этим вы нас и бесите. Вы приезжаете и думаете, что вы на каникулах. Что здесь как бы рай. Никто даже не думает, что надо беречься. У нас происходят политические убийства. У нас действуют российские спецслужбы. Ваша беспечность, ваша и ваших коллег, запредельна.
О ходе полицейского расследования меня не информировали.
2 апреля на журналистской конференции ко мне подошел главный редактор The Insider Рома Доброхотов. Отвел в сторону. «Лена, у меня к тебе личный вопрос. Но я сначала кое-что тебе скажу. Мы с Христо Грозевым из Bellingcat сейчас расследуем серию отравлений в Европе. Пострадавшие — российские журналистки. Я хотел тебя спросить. То, что ты не пишешь столько времени, связано с твоим здоровьем?»
И я рассказала ему то, что сейчас рассказываю вам.
2 мая прокуратура Берлина прислала письмо, где сообщала, что дело, возбужденное по статье покушение на убийство, прекращено. Расследование не выявило «никаких указаний» на то, что меня пытались убить. «Имеющиеся показатели крови не дают четких указаний на отравление».
Врачи, консультирующие расследователей, сообщили, что наиболее вероятное объяснение того, что случилось со мной, — отравление хлорорганическим соединением. Я передала эту информацию полиции. 21 июля прокуратура открыла дело снова.
* * *
Что со мной сейчас? Боль, тошнота, отеки прошли. Силы не вернулись. Я ушла из штата «Медузы» — мне еще очень далеко до командировок.Сейчас я могу работать три часа в день. Это время увеличивается, но медленно. Бывают дни, когда я не могу делать ничего. Тогда я лежу и пытаюсь себя не ненавидеть.
Когда я писала этот текст, я пыталась восстановить хронологию, вспомнить все важные детали. Но какие детали важные? В ноябре в Берлин приехал мой друг. Он издатель, не активист, не журналист, не политик. Он пришел ко мне в гости и ужаснулся моему состоянию. Он сказал: ты понимаешь, что могла быть отравлена? Ты говорила об этом врачам? И я сказала: не говорила и не буду, потому что это глупости. Сказала: не надо заражать меня своей паранойей.
Я сказала полицейским неправду. Мне не было «дико думать такое». За то время, которое я работала в «Новой газете», у нас убили четверых сотрудников. Я хоронила химкинского журналиста Михаила Бекетова, он был моим другом. Я знала, что журналистов убивают. Я не хотела думать, что могут убить меня. От этих мыслей меня хранили отвращение, стыд и усталость. Мне было отвратительно думать о том, что есть люди, которые хотят моей смерти. Мне было стыдно говорить о таком. Даже с близкими стыдно, что там полиция. И я чувствовала, как устала, как у меня мало сил, что я не могу опять бежать.
Через несколько недель выйдет моя книга, в которой я рассказываю, как Россия приходила к фашизму. Книга выйдет на нескольких языках. Полицейские считают, что выход книги может стать триггером. Что люди, пытавшиеся меня убить в Украине и, возможно, пытавшиеся сделать это в Германии, попытаются снова.
Я хочу жить.
Поэтому я пишу этот текст.
Еще я хочу, чтобы мои коллеги, мои друзья, активисты и политические беженцы, которые сейчас находятся за рубежом, были осторожны. Были осторожнее меня. Мы не в безопасности и не будем в безопасности, пока в России не сменится политический режим. Наша работа приближает его конец, он защищает себя. Если вам внезапно стало плохо — пожалуйста, не отбрасывайте версию отравления, скажите о ней врачам. Боритесь за себя. Если это уже случилось с вами, пожалуйста, свяжитесь с расследователями The Insider. Они ищут тех, кто пытается нас убить.
