ВЫ ЛЮБИТЕ АСАДО?
5 апреля, 2016 9:26 дп
PHIL SUZEMKA
PHIL SUZEMKA:
Ее место было на Сан-Мартине, неподалеку от закрытых пыльными гофрированными панелями задних окон «Харродза». Если по Альвеар идти вдоль сквера и на следующем от «Мариотта» перекрёстке свернуть направо, то как раз и выйдешь к той нише, в которой она обычно сидела.
Ниша была глубокая: во всяком случае, когда по улице проезжала полицейская машина, ей было достаточно откинуться, чтобы скрыть от полиции лицо и почти всё тело. Ноги, конечно, оставались на виду – красивые, точёные, в блестящих чулках, уходящие под кромку мини-юбки, которую иногда медленно и рассеянно поправляла показывавшаяся из темноты ниши рука с двумя кольцами на безымянном пальце.
Впрочем, полицию больше беспокоили участившиеся после кризиса грабежи в microcentro, чем эта женщина, каждую ночь появлявшаяся в одно и то же время в нише напротив «Харродза».
«Харродз» закрыли в девяносто восьмом, через полгода после обвала песо. Вообще, многие магазины тогда закрылись, люди перестали покупать дорогие вещи, а дешёвых в «Харродзе» не продавали. На окна первого этажа повесили гофрированные железные щиты, освещение выключили, перестали мыть тротуар, и почти сразу вся эта часть microcentro превратилась в сплошную помойку.
Жители Вижжья Трентуна — низкорослые индейцы, проныры-метисы из лачуг Ла-Боки, приходившие сюда, как и она, по ночам, рылись до рассвета в мусорных баках, внимательно разворачивали черные пластиковые мешки, выброшенные владельцами лавок, что-то вечно перекладывали с места на место… Незадолго до рассвета они исчезали по одному, по двое, перекинув через плечо старые сумки с уложенной в них добычей.
Вместе с ними исчезала и она.
Впрочем, иногда ей удавалось уйти и раньше. Когда она касалась пальцами края юбки, редкий прохожий не замедлял шага и не старался пройти ближе к нише. Она внимательно и оценивающе смотрела на них из своего укрытия.
По временам ей казалось, что её тело разделено на две части: ту, которую она пытается показать и ту, которую она старается оставить себе. Она любовалась собственными ногами, ей казалось, что они принадлежат не ей, и даже рука, в те мгновения, когда она скользила по краю юбки, словно бы покидала ее ненадолго.
Грех было жаловаться на заработок…
…Калека проходил по Сан-Мартину примерно в одно и то же время – где-то между одиннадцатью и полуночью. Он осторожно брёл по улице, мягко ставя костыли и перебрасывая вперёд свою единственную ногу. Шляпа – не та, что покупают туристы, не ведро из дешёвой жесткой кожи, а настоящая, мягкая, широкополая шляпа, лихо сдвинутая набок и опущенная на глаза, скрывала его лицо, лишь иногда, в момент затяжки, чуть освещавшееся огоньком сигареты.
Длинный кожаный плащ, доходивший ему до щиколоток, вернее – до одной щиколотки, хоть никогда и не бывал застёгнут, всё же скрывал своего владельца почти полностью и не позволял судить о том, докуда у калеки была отрезана нога.
Он проходил мимо ниши, никогда не замедляя ритма своего перемещения. Костыли-нога, костыли-нога, костыли… Раз-два, раз-два, раз… Это совсем не напоминало шаги человека. Нормальный человек может участить шаг, может с него сбиться, а этот – нет. Он двигался как механизм, и ей стало казаться, что каждую ночь мимо нее проходит оживший метроном.
Калека всегда показывался со стороны кофейни. И шорох пол его плаща, тоже какой-то очень размеренный и механистичный, сначала приближался, а потом удалялся от её ниши. Где-то внизу, за аптекой, он, этот шорох, затихал совсем.
Иногда за нею приходили раньше, чем он появлялся. Она легко и послушно уходила, совсем не думая о калеке и вспоминая о нём только под утро, когда оставалась одна и шла на кухню, чтобы заварить себе матэ.
Как его зовут? Где он живет? Есть ли у него семья? Все эти вопросы не то, что б занимали её, но просто как-то постоянно сквозили в её голове среди прочих мыслей, вроде мыслей о том, что нужно зайти в прачечную или что пора платить за свет.
Однажды он остановился совсем рядом с нишей, не более чем в паре метров от неё, и какое-то время стоял, тяжело дыша и покачиваясь. Она даже выглянула из своего укрытия и попыталась его рассмотреть. Он сдвинул на затылок шляпу, и она подумала, что сейчас, наконец, его увидит. Но он, что-то бурча, вытер лоб рукой и сразу вернул шляпу на место.
Она так ничего и не разглядела и даже обиделась за него на это.
…И все же эта ночь пришла: он остановился напротив неё и начал шарить в карманах плаща. От него шел запах неплохого одеколона, слегка сбитый запахом табака и спиртного. В какой-то момент калека покачнулся и она вскочила, чтобы схватить его за рукав. Но он удержался сам и только удивленно посмотрел на неё.
— Ведите себя прилично, сеньора, — с неприязнью пробурчал он, — я совсем не собираюсь на вас тратиться…
— Простите, — растерялась она, — мне просто показалось, что вы сейчас упадете…
Мужчина подумал и кивнул, принимая объяснение.
— У вас не найдется огонька? — спросил он уже более спокойным голосом. – В кармане дыра, зажигалка всё время проваливается…
Она порылась в сумочке и протянула ему спички. Калека прикурил, вернул коробок и двинулся к аптеке, бросив на ходу: «Спасибо, сеньора!»
Два следующих дня её уводили раньше и они не виделись. В эти два дня она неплохо заработала и даже подумала о том, что всю следующую неделю ей вовсе необязательно искать заработок. Но вечером, когда часы на соборе пробили одиннадцать, она вышла на Сан-Мартин.
***
…Он появился из-за кофейни в половине двенадцатого. Она выглядывала из своей ниши и видела, как он приближался. Когда до него оставалось метров десять, она встала и прислонилась к стене дома.
— Добрый вечер, сеньор, — сказала она.
— Добрый, — сказал он, останавливаясь и перехватывая костыли в одну руку. – Только я ведь предупреждал, я не потрачу на вас ни песо. Я не из тех придурков, которых вы тут вылавливаете. Я предпочту хорошую порцию асадо тому сомнительному удовольствию, что вы в состоянии мне тут предложить.
Полицейская машина медленно повернула с Виамонте на Сан-Мартин и так же медленно поехала вдоль мусорных баков в их сторону.
— А если я предложу вам хорошую порцию асадо? – улыбнулась она.
Он приподнял шляпу и посмотрел на нее недоумевающе. Она успела заметить на лбу и левой щеке несколько шрамов.
— Так что насчет асадо? – снова спросила она. – Между прочим, я вообще неплохо готовлю мясо.
Он отвернулся и, глядя в сторону приближающейся машины, пробормотал:
— Я, пожалуй, соглашусь… Только зачем вам это надо?…
Машина остановилась и офицер, поправляя фуражку, подошёл к ним. Мельком глянув на калеку, он обратился к женщине:
— Вам известно, что вы не имеете права на свою деятельность в этом районе?
— Какую деятельность? – удивился калека. – Это моя сестра, она пригласила меня сегодня на асадо. Мы сейчас покурим и поднимемся. Какую-такую деятельность, лейтенант? Я ветеран, вы же не хотите неприятностей из-за того, что помешали герою Мальвинской войны встретиться с сестрой?
— Вы были на той войне? – спросил полицейский. – Сочувствую, сеньор. В моей семье тоже есть потери. Желаю приятного вечера.
Офицер ушёл.
— Лейтенант пообещал нам хороший вечер, сестрёнка, — сказал калека. – Не обманем его ожиданий!
… В лифте он снял шляпу. Всё лицо у него было в шрамах.
— Вы надвигаете шляпу, чтобы никто этого не видел? – растерявшись, впрямую спросила она.
— Нет, — сказал он, — не из-за этого. Вы меня не узнали, а было время, когда мое имя гремело на весь город. Я был лучшим танцором танго. Лучшим. Номером один. Женщины меня на руках носили. А теперь…
Он махнул рукой:
— Одним словом, я не хочу, чтоб меня видели таким те, кто меня когда-то боготворил… Меня изуродовала эта война и мне не надо, чтоб меня узнавали. Я доволен своим прошлым, сеньора, своей былой славой. Это то, что меня держит…
… Через неделю один из ее мужчин удивленно спросил:
— Ты чего связалась с этим психом, с Хорхе Фонтевеккья?
— Ты его знаешь? – спросила она. – Хотя это немудрено, его когда-то знал весь город, теперь он скрывает своё лицо от бывших поклонников…
— Интересно, откуда было взяться поклонникам? – с сарказмом спросил мужчина. – Я-то его хорошо помню, мы жили в Бельграно на соседних улицах. Хорхе мечтал стать танцором танго. Но, к сожалению, у бедняги начисто отсутствовало чувство ритма. Он сутками учился танцевать под метроном и всегда сбивался. А потом эта история с трамваем. Его волокло по камням полквартала, всё лицо изуродовало, да еще и ногу потерял… Какие уж тут поклонники! — он и живёт-то у сестры…
***
…Калека шел размеренно, шуршал плащ, лицо скрывала шляпа. Звуки шагов раздавались отчётливо, через абсолютно равные промежутки, как будто по улице шёл не человек, а дьявольски выверенная, раз и навсегда отлаженная машина.
— Хорхе, — окликнула его женщина.
Он остановился.
— От меня вам необязательно прятаться. Я-то, к сожалению, не застала времена вашей славы. Мне очень жаль, правда! Но я опять приготовила асадо, может, поднимитесь?…
PHIL SUZEMKA
Ее место было на Сан-Мартине, неподалеку от закрытых пыльными гофрированными панелями задних окон «Харродза». Если по Альвеар идти вдоль сквера и на следующем от «Мариотта» перекрёстке свернуть направо, то как раз и выйдешь к той нише, в которой она обычно сидела.
Ниша была глубокая: во всяком случае, когда по улице проезжала полицейская машина, ей было достаточно откинуться, чтобы скрыть от полиции лицо и почти всё тело. Ноги, конечно, оставались на виду – красивые, точёные, в блестящих чулках, уходящие под кромку мини-юбки, которую иногда медленно и рассеянно поправляла показывавшаяся из темноты ниши рука с двумя кольцами на безымянном пальце.
Впрочем, полицию больше беспокоили участившиеся после кризиса грабежи в microcentro, чем эта женщина, каждую ночь появлявшаяся в одно и то же время в нише напротив «Харродза».
«Харродз» закрыли в девяносто восьмом, через полгода после обвала песо. Вообще, многие магазины тогда закрылись, люди перестали покупать дорогие вещи, а дешёвых в «Харродзе» не продавали. На окна первого этажа повесили гофрированные железные щиты, освещение выключили, перестали мыть тротуар, и почти сразу вся эта часть microcentro превратилась в сплошную помойку.
Жители Вижжья Трентуна — низкорослые индейцы, проныры-метисы из лачуг Ла-Боки, приходившие сюда, как и она, по ночам, рылись до рассвета в мусорных баках, внимательно разворачивали черные пластиковые мешки, выброшенные владельцами лавок, что-то вечно перекладывали с места на место… Незадолго до рассвета они исчезали по одному, по двое, перекинув через плечо старые сумки с уложенной в них добычей.
Вместе с ними исчезала и она.
Впрочем, иногда ей удавалось уйти и раньше. Когда она касалась пальцами края юбки, редкий прохожий не замедлял шага и не старался пройти ближе к нише. Она внимательно и оценивающе смотрела на них из своего укрытия.
По временам ей казалось, что её тело разделено на две части: ту, которую она пытается показать и ту, которую она старается оставить себе. Она любовалась собственными ногами, ей казалось, что они принадлежат не ей, и даже рука, в те мгновения, когда она скользила по краю юбки, словно бы покидала ее ненадолго.
Грех было жаловаться на заработок…
…Калека проходил по Сан-Мартину примерно в одно и то же время – где-то между одиннадцатью и полуночью. Он осторожно брёл по улице, мягко ставя костыли и перебрасывая вперёд свою единственную ногу. Шляпа – не та, что покупают туристы, не ведро из дешёвой жесткой кожи, а настоящая, мягкая, широкополая шляпа, лихо сдвинутая набок и опущенная на глаза, скрывала его лицо, лишь иногда, в момент затяжки, чуть освещавшееся огоньком сигареты.
Длинный кожаный плащ, доходивший ему до щиколоток, вернее – до одной щиколотки, хоть никогда и не бывал застёгнут, всё же скрывал своего владельца почти полностью и не позволял судить о том, докуда у калеки была отрезана нога.
Он проходил мимо ниши, никогда не замедляя ритма своего перемещения. Костыли-нога, костыли-нога, костыли… Раз-два, раз-два, раз… Это совсем не напоминало шаги человека. Нормальный человек может участить шаг, может с него сбиться, а этот – нет. Он двигался как механизм, и ей стало казаться, что каждую ночь мимо нее проходит оживший метроном.
Калека всегда показывался со стороны кофейни. И шорох пол его плаща, тоже какой-то очень размеренный и механистичный, сначала приближался, а потом удалялся от её ниши. Где-то внизу, за аптекой, он, этот шорох, затихал совсем.
Иногда за нею приходили раньше, чем он появлялся. Она легко и послушно уходила, совсем не думая о калеке и вспоминая о нём только под утро, когда оставалась одна и шла на кухню, чтобы заварить себе матэ.
Как его зовут? Где он живет? Есть ли у него семья? Все эти вопросы не то, что б занимали её, но просто как-то постоянно сквозили в её голове среди прочих мыслей, вроде мыслей о том, что нужно зайти в прачечную или что пора платить за свет.
Однажды он остановился совсем рядом с нишей, не более чем в паре метров от неё, и какое-то время стоял, тяжело дыша и покачиваясь. Она даже выглянула из своего укрытия и попыталась его рассмотреть. Он сдвинул на затылок шляпу, и она подумала, что сейчас, наконец, его увидит. Но он, что-то бурча, вытер лоб рукой и сразу вернул шляпу на место.
Она так ничего и не разглядела и даже обиделась за него на это.
…И все же эта ночь пришла: он остановился напротив неё и начал шарить в карманах плаща. От него шел запах неплохого одеколона, слегка сбитый запахом табака и спиртного. В какой-то момент калека покачнулся и она вскочила, чтобы схватить его за рукав. Но он удержался сам и только удивленно посмотрел на неё.
— Ведите себя прилично, сеньора, — с неприязнью пробурчал он, — я совсем не собираюсь на вас тратиться…
— Простите, — растерялась она, — мне просто показалось, что вы сейчас упадете…
Мужчина подумал и кивнул, принимая объяснение.
— У вас не найдется огонька? — спросил он уже более спокойным голосом. – В кармане дыра, зажигалка всё время проваливается…
Она порылась в сумочке и протянула ему спички. Калека прикурил, вернул коробок и двинулся к аптеке, бросив на ходу: «Спасибо, сеньора!»
Два следующих дня её уводили раньше и они не виделись. В эти два дня она неплохо заработала и даже подумала о том, что всю следующую неделю ей вовсе необязательно искать заработок. Но вечером, когда часы на соборе пробили одиннадцать, она вышла на Сан-Мартин.
…Он появился из-за кофейни в половине двенадцатого. Она выглядывала из своей ниши и видела, как он приближался. Когда до него оставалось метров десять, она встала и прислонилась к стене дома.
— Добрый вечер, сеньор, — сказала она.
— Добрый, — сказал он, останавливаясь и перехватывая костыли в одну руку. – Только я ведь предупреждал, я не потрачу на вас ни песо. Я не из тех придурков, которых вы тут вылавливаете. Я предпочту хорошую порцию асадо тому сомнительному удовольствию, что вы в состоянии мне тут предложить.
Полицейская машина медленно повернула с Виамонте на Сан-Мартин и так же медленно поехала вдоль мусорных баков в их сторону.
— А если я предложу вам хорошую порцию асадо? – улыбнулась она.
Он приподнял шляпу и посмотрел на нее недоумевающе. Она успела заметить на лбу и левой щеке несколько шрамов.
— Так что насчет асадо? – снова спросила она. – Между прочим, я вообще неплохо готовлю мясо.
Он отвернулся и, глядя в сторону приближающейся машины, пробормотал:
— Я, пожалуй, соглашусь… Только зачем вам это надо?…
Машина остановилась и офицер, поправляя фуражку, подошёл к ним. Мельком глянув на калеку, он обратился к женщине:
— Вам известно, что вы не имеете права на свою деятельность в этом районе?
— Какую деятельность? – удивился калека. – Это моя сестра, она пригласила меня сегодня на асадо. Мы сейчас покурим и поднимемся. Какую-такую деятельность, лейтенант? Я ветеран, вы же не хотите неприятностей из-за того, что помешали герою Мальвинской войны встретиться с сестрой?
— Вы были на той войне? – спросил полицейский. – Сочувствую, сеньор. В моей семье тоже есть потери. Желаю приятного вечера.
Офицер ушёл.
— Лейтенант пообещал нам хороший вечер, сестрёнка, — сказал калека. – Не обманем его ожиданий!
… В лифте он снял шляпу. Всё лицо у него было в шрамах.
— Вы надвигаете шляпу, чтобы никто этого не видел? – растерявшись, впрямую спросила она.
— Нет, — сказал он, — не из-за этого. Вы меня не узнали, а было время, когда мое имя гремело на весь город. Я был лучшим танцором танго. Лучшим. Номером один. Женщины меня на руках носили. А теперь…
Он махнул рукой:
— Одним словом, я не хочу, чтоб меня видели таким те, кто меня когда-то боготворил… Меня изуродовала эта война и мне не надо, чтоб меня узнавали. Я доволен своим прошлым, сеньора, своей былой славой. Это то, что меня держит…
… Через неделю один из ее мужчин удивленно спросил:
— Ты чего связалась с этим психом, с Хорхе Фонтевеккья?
— Ты его знаешь? – спросила она. – Хотя это немудрено, его когда-то знал весь город, теперь он скрывает своё лицо от бывших поклонников…
— Интересно, откуда было взяться поклонникам? – с сарказмом спросил мужчина. – Я-то его хорошо помню, мы жили в Бельграно на соседних улицах. Хорхе мечтал стать танцором танго. Но, к сожалению, у бедняги начисто отсутствовало чувство ритма. Он сутками учился танцевать под метроном и всегда сбивался. А потом эта история с трамваем. Его волокло по камням полквартала, всё лицо изуродовало, да еще и ногу потерял… Какие уж тут поклонники! — он и живёт-то у сестры…
***
…Калека шел размеренно, шуршал плащ, лицо скрывала шляпа. Звуки шагов раздавались отчётливо, через абсолютно равные промежутки, как будто по улице шёл не человек, а дьявольски выверенная, раз и навсегда отлаженная машина.
— Хорхе, — окликнула его женщина.
Он остановился.
— От меня вам необязательно прятаться. Я-то, к сожалению, не застала времена вашей славы. Мне очень жаль, правда! Но я опять приготовила асадо, может, поднимитесь?…