«Вы что, с ума сошли? — закричала она. — Это я, Пугачева! Вставай, народ…»
19 сентября, 2022 9:07 дп
Igor Brodsky
Igor Brodsky:
Только что я поставил классический текст М.Жванецкого. И фото. Подлинное. С пляжа. Админы ФБ пост удалили. Фото с Пугачёвой, Жванецким и пляжниками в Одессе 1991 года нарушает нормы сообщества. Не согласился. Они ещё раз проверили и любезно подтвердили, что да, серьёзно нарушает. Наказание в силе. Даю текст. А с фото в Телеграме. Дорогая редакция, я от вас *уею!
Эммануилу Моисеевичу Жванецкому от сына. Отрывок из письма.
Ну что ж, отец. Кажется, мы победили. Я еще не понял кто. Я еще не понял кого. Но мы победили. Я еще не понял, победили ли мы, но они проиграли. Я еще не понял, проиграли ли они вообще, но на этот раз они проиграли…
В середине августа, когда все были в отпуске, я мучился в Одессе, пытаясь пошутить на бумаге, хлебал кофе, пил коньяк, лежал на животе, бил по спинам комаров, испытывал на котах уху, приготовленную моим другом Сташком вместе с одной дамой, для чего я их специально оставлял одних на часа три-четыре горячего вечернего времени, вдруг на экране появляются восемь рож и разными руками, плохим русским языком объявляют: «ЧП, ДДТ, КГБ, ДНД…»
До этого врали, после этого врали, но во время этого врали как никогда. А потом пошли знакомые слова: «Не читать, не говорить, не выходить. Америку и Англию обзывать, после двадцати трех в туалете не …ать, больше трех не …ять, после двух не …еть».
А мы-то тут уже, худо-бедно, а разбаловались. Жрем не то, но говорим что хотим. Даже в Одессе, где с отъездом евреев политическая и сексуальная жизнь заглохла окончательно, — встрепенулись. И встрепенулись все! Кооператоры и рэкетиры, демократы и домушники, молодые ученые и будущие эмигранты.
Слушай, пока нам тут заливали делегаты, депутаты и кандидаты, мы искали жратву, латали штаны, проклинали свою жизнь, но когда появились ЭТИ, все вдруг почувствовали, что им есть что терять.
Не обращай внимания на тавтологию, в Одессе это бич.
Слушай, я такого не видел. По городу ходили потерянные люди. Оказывается, каждый себе что-то планировал. Слушай, и каждый что-то потерял в один день. Вот тебе и перестройка, вот тебе и Горбачев. Одна бабка сказала: «А я поддерживаю переворот. Масло будет». Ее чуть не разорвали…
— Масла захотела! Она масла захотела! …
А настроение было хреновое, отец. Я затих. Опять, думаю, буду знаменитым, опять в подполье, если не глубже. А твой проклятый солнечный город у моря и в мирное время отрезают ото всех киевским телевидением. Ни одной новой московской газеты, ни одной передачи, а тут вообще всюду радио и из каждой подворотни: «…запретить, не ходить, не …ать, не …ить». Так что сижу — жду звонка.
Звонит наша знаменитая певица, ты уже ее не знаешь, отец. Перелезла она через забор своего санатория, и пошли мы с ней на пляж «Отрада». Жара. Народу полно.
— Эй, — кричит она, — вставайте. Вы что, не знаете, что чрезвычайное положение?
Все сказали: «Не знаем». А кто-то сказал: «Знаем». А кто-то сказал: «Нам вообще на это дело…» А кто-то даже головы не поднял.
— Вы что, с ума сошли? — закричала она. — Это я, Пугачева! Вставай, народ.
Тут их всех как ветром собрало.
— Ты смотри, — закричали они, — Алла Борисовна. Сфотографировать можно?
— Давай, — закричала она, только с этим, со Жванецким давай.
— Давайте, — закричали тридцать фотографов. — А автографы можно?
— Нет, — сказала хитрая певица, — это плохая примета. Никто не понял, но все согласились. — Чрезвычайное положение, все запрещено, — вскричала она, — поэтому мы все сейчас пойдем на другой пляж. Сколько нас здесь?
— Человек пятьсот.
— Мало. Еще давай. Митинги запрещены, но у нас не митинг, а демонстрация. Что будем делать, если нас арестуют?
— Перебьем всех, — радостно ответила толпа.
— Тогда пошли на другой пляж. Там еще людей соберем.
Все пятьсот с фотографами и детьми пошли на соседний пляж, там присоединилось еще пятьсот.
— А теперь все в воду, — закричала певица, — как на крещении.
— Сейчас я разденусь, — крикнул один. — Не раздеваться! Кто в чем. Чрезвычайное положение. И все вошли в воду.
Пятьсот и еще пятьсот и запели «Вихри враждебные веют над нами», и запевалой была она, и они были хором. А я на берегу проводил летучий митинг-беседу с теми, кого интересовало, что такое чп, дп, кгб, кпу.
— А теперь, — сказала Алла опять гениально, — вы все останетесь здесь, а мы пойдем. И мы пошли.
А из всех щелей Одессы дикторы Всесоюзного радио шипели: «…запретить, сократить, наказать, посадить». Настроение у нас стало прекрасным. Мы были, наконец, вместе со своей публикой, и мы не знали, мы, к стыду своему, не знали, что в Москве народ пошел против танков. Представляешь, отец, когда ты жил, люди боялись анекдотов, когда я жил, люди боялись книг, теперь, когда живут они, они не боятся танков. Вот что значит людям есть что терять…
М.Жванецкий
Igor Brodsky
Igor Brodsky:
Только что я поставил классический текст М.Жванецкого. И фото. Подлинное. С пляжа. Админы ФБ пост удалили. Фото с Пугачёвой, Жванецким и пляжниками в Одессе 1991 года нарушает нормы сообщества. Не согласился. Они ещё раз проверили и любезно подтвердили, что да, серьёзно нарушает. Наказание в силе. Даю текст. А с фото в Телеграме. Дорогая редакция, я от вас *уею!
Эммануилу Моисеевичу Жванецкому от сына. Отрывок из письма.
Ну что ж, отец. Кажется, мы победили. Я еще не понял кто. Я еще не понял кого. Но мы победили. Я еще не понял, победили ли мы, но они проиграли. Я еще не понял, проиграли ли они вообще, но на этот раз они проиграли…
В середине августа, когда все были в отпуске, я мучился в Одессе, пытаясь пошутить на бумаге, хлебал кофе, пил коньяк, лежал на животе, бил по спинам комаров, испытывал на котах уху, приготовленную моим другом Сташком вместе с одной дамой, для чего я их специально оставлял одних на часа три-четыре горячего вечернего времени, вдруг на экране появляются восемь рож и разными руками, плохим русским языком объявляют: «ЧП, ДДТ, КГБ, ДНД…»
До этого врали, после этого врали, но во время этого врали как никогда. А потом пошли знакомые слова: «Не читать, не говорить, не выходить. Америку и Англию обзывать, после двадцати трех в туалете не …ать, больше трех не …ять, после двух не …еть».
А мы-то тут уже, худо-бедно, а разбаловались. Жрем не то, но говорим что хотим. Даже в Одессе, где с отъездом евреев политическая и сексуальная жизнь заглохла окончательно, — встрепенулись. И встрепенулись все! Кооператоры и рэкетиры, демократы и домушники, молодые ученые и будущие эмигранты.
Слушай, пока нам тут заливали делегаты, депутаты и кандидаты, мы искали жратву, латали штаны, проклинали свою жизнь, но когда появились ЭТИ, все вдруг почувствовали, что им есть что терять.
Не обращай внимания на тавтологию, в Одессе это бич.
Слушай, я такого не видел. По городу ходили потерянные люди. Оказывается, каждый себе что-то планировал. Слушай, и каждый что-то потерял в один день. Вот тебе и перестройка, вот тебе и Горбачев. Одна бабка сказала: «А я поддерживаю переворот. Масло будет». Ее чуть не разорвали…
— Масла захотела! Она масла захотела! …
А настроение было хреновое, отец. Я затих. Опять, думаю, буду знаменитым, опять в подполье, если не глубже. А твой проклятый солнечный город у моря и в мирное время отрезают ото всех киевским телевидением. Ни одной новой московской газеты, ни одной передачи, а тут вообще всюду радио и из каждой подворотни: «…запретить, не ходить, не …ать, не …ить». Так что сижу — жду звонка.
Звонит наша знаменитая певица, ты уже ее не знаешь, отец. Перелезла она через забор своего санатория, и пошли мы с ней на пляж «Отрада». Жара. Народу полно.
— Эй, — кричит она, — вставайте. Вы что, не знаете, что чрезвычайное положение?
Все сказали: «Не знаем». А кто-то сказал: «Знаем». А кто-то сказал: «Нам вообще на это дело…» А кто-то даже головы не поднял.
— Вы что, с ума сошли? — закричала она. — Это я, Пугачева! Вставай, народ.
Тут их всех как ветром собрало.
— Ты смотри, — закричали они, — Алла Борисовна. Сфотографировать можно?
— Давай, — закричала она, только с этим, со Жванецким давай.
— Давайте, — закричали тридцать фотографов. — А автографы можно?
— Нет, — сказала хитрая певица, — это плохая примета. Никто не понял, но все согласились. — Чрезвычайное положение, все запрещено, — вскричала она, — поэтому мы все сейчас пойдем на другой пляж. Сколько нас здесь?
— Человек пятьсот.
— Мало. Еще давай. Митинги запрещены, но у нас не митинг, а демонстрация. Что будем делать, если нас арестуют?
— Перебьем всех, — радостно ответила толпа.
— Тогда пошли на другой пляж. Там еще людей соберем.
Все пятьсот с фотографами и детьми пошли на соседний пляж, там присоединилось еще пятьсот.
— А теперь все в воду, — закричала певица, — как на крещении.
— Сейчас я разденусь, — крикнул один. — Не раздеваться! Кто в чем. Чрезвычайное положение. И все вошли в воду.
Пятьсот и еще пятьсот и запели «Вихри враждебные веют над нами», и запевалой была она, и они были хором. А я на берегу проводил летучий митинг-беседу с теми, кого интересовало, что такое чп, дп, кгб, кпу.
— А теперь, — сказала Алла опять гениально, — вы все останетесь здесь, а мы пойдем. И мы пошли.
А из всех щелей Одессы дикторы Всесоюзного радио шипели: «…запретить, сократить, наказать, посадить». Настроение у нас стало прекрасным. Мы были, наконец, вместе со своей публикой, и мы не знали, мы, к стыду своему, не знали, что в Москве народ пошел против танков. Представляешь, отец, когда ты жил, люди боялись анекдотов, когда я жил, люди боялись книг, теперь, когда живут они, они не боятся танков. Вот что значит людям есть что терять…
М.Жванецкий