«Вот тогда он решил собрать всех и услышать все о себе наяву…»

Валерий Зеленогорский

Игорь Бродский:
Подумал, что в такой день будет уместен этот большой текст. Любящие прочтут.

…
Валерий Зеленогорский:
Роман в конвертах

За три месяца до юбилея Сергеев собрал волю в кулак и сел составлять список гостей по случаю круглой даты.
Все предыдущие годы он тщательно избегал отмечать свой день рождения, уезжал, прятался, отключал телефон. Не нравились ему эти репетиции поминок, он не считал нужным подводить промежуточные итоги, не любил это дело, чувствовал себя на днях рождения идиотом.
Сам он к людям ходил, терпел это безобразие, но себя в этой роли видеть не хотел. Может, роды у его матери были тяжелыми? В общем, в этот день он явно чувствовал себя плохо, да и глупо было выносить на Божий суд факт своего рождения. Домашние это знали и до поры до времени не трогали, но шестьдесят – последний рубеж перед началом разрушения, его принято отмечать, если дожил.
Последней каплей стали участившиеся походы на похороны знакомых, где приходилось слышать банальные слова «встречаемся на поминках». Вот тогда он решил собрать всех и услышать все о себе наяву, хотя мнением людей и не дорожил – к требовательному к себе человеку чужая хвала и хула не пристает, большего суда, чем собственный, не бывает.
Подводить итоги своей жизни он не собирался, ничего великого он не совершил – росли дети, он их кормил, похоронил родителей, никого не убил и героем не стал. Чего гордиться обычной среднестатистической жизнью?
Весь мир от него ничего не получил. «На своих сердца не хватает» – как говорил один артист по поводу бомбардировок Грозного. Одним словом, юбилей предполагался семейным, без статуса полугосударственного или любого другого.
Он достал из стола заготовленные конверты, положил перед собой лист бумаги и первым номером написал себя – Сергеев.
Он вспомнил себя в двухлетнем возрасте, играющим с тряпичным слоником, набитым опилками шедевром игрушечной империи местной артели общества слепых. Сергеев безжалостной рукой вскрыл его, желая узнать, что там внутри. Оказалось, что опилки. От отчаяния он засыпал ими себе глаза, заревел, обкакался и навсегда понял, что лезть в душу и тело другим не надо, говна не оберешься.
Первый раз он смертельно испугался ночью в инфекционной больнице в трехлетнем возрасте, когда его положили с подозрением на стригущий лишай. Вечером мама ушла, он лежал один в темной палате, советская медицина не считала нужным оставить маму с ним. В больнице имелся полный набор средств для ухода в виде ночной няньки – по норме одной на все отделение. Он не спал всю ночь, не понимая, почему мама его бросила, и что он сделал не так. Потом его бросали женщины, но так больно и страшно, как в первый раз, не было никогда.
Он не ходил и не говорил до двух лет. Мама волновалась, водила к врачам, те ничего не обнаруживали. Его кормили и лелеяли, а ходить по одной комнате в десять метров, где все под руками, смысла не было. Он ползал, и ему было удобно, говорить особенно не хотелось – мама и так его понимала, чего зря языком молоть.
Когда переехали в новую квартиру, он сразу пошел и заговорил предложениями – мир стал другим, было о чем говорить.
От таких глубоких воспоминаний его бросило в жар. Второй строчкой он написал: «Родители», – и его обдало кладбищенским холодом.
Родители, советские служащие, у которых, кроме любви, ничего не было, давно ушли на небо, отдав все, что могли. Они лежат под общим камнем в далеком городе, где он давно не бывает – не понимает, как можно разговаривать с камнем, на котором выцветшие фотографии родных людей с числами начала и конца.
Послать им приглашение через грань невидимого невозможно, почта туда не ходит. Он отложил конверт с приглашением на свой юбилей тем, кого уже нет нигде.
Они не видели его новых жен и детей, никогда не узнают, как ему живется одному, они бы порадовались его сегодняшним «успехам», но…
Он перешел к живым.
Нынешняя жена и дочь попали в список автоматически, при всех обстоятельствах, кроме них, он никому не нужен. Он, конечно, не подарок, отъявленный индивидуализм, который он исповедует, не способствует крепости уз. Но семью не выбирают, в ней живут и умирают – такая сомнительная шутка пришла в голову и ушла, приглашение своим легло в стопку «Близкие родственники».
Сергеев закурил и задумался: когда-то он видел фильм, где герой собрал на юбилей всех жен, детей и внуков, и от этой благостной картины в кинозале все плакали. Он смеялся, он еще был не женат, его родители никогда не разводились, но он не поверил. В кино нарушили закон сохранения энергии – зло и ненависть не исчезают бесследно, так не бывает.
Он, правда, видел на похоронах одного артиста семь жен покойника, но и у гроба идиллии не было, каждая в свое время укоротила его жизнь, как могла, он тоже постарался добавить им морщин, но все равно последняя была горда, что все эти суки бывшие – никто, а она – последняя вдова, и вся слава ей (о наследстве речи не было, только карточные долги), и в новостях ее показывают крупным планом.
Он записал в список дочь, которую оставил в десять лет ради неземной любви к новой жене. Много было всякого – ревность, слезы и обиды двух дорогих сердцу женщин, не желающих его делить. Много утекло воды и слез, но, слава Богу, сейчас они дружат, как подруги, и у них больше общих интересов, чем с Сергеевым.
Сергеев никогда не вмешивался в личную жизнь своих детей, не считал себя мудрым по праву отца – возраст и ум не всегда взаимосвязаны. Когда ему было десять лет, он уверенно считал себя умнее директора школы и старшего пионервожатого Валеры. Пионервожатый через много лет стал секретарем горкома, но умнее не сделался, а себя Сергеев дураком не считал, хотя жил с окладом сто двадцать рублей и жалкой должностью старшего инженера. Директору школы дали звание «Заслуженный учитель», но она от этого не поумнела, а Валера потом сдох под забором, не выдержав крушения коммунистических идеалов и пагубной наследственной страсти к огненным жидкостям.
Детей своих Сергеев уму-разуму не учил, он их совсем не учил, его бы воля – он бы и в школу их не водил, зачем лишнее расстройство в юном возрасте? В образование из-под палки он не верил, не было в жизни случая, чтобы он пожалел об отсутствии знаний, недополученных в системе образования. Если захочешь – узнаешь, если нет – спокойнее будет.
Из-за учебы у него самого были одни проблемы.
В школе он с четвертого по седьмой класс боролся с классной. Эта сука ненавидела его за бархатные шорты, отдельную квартиру и споры о роли пионеров-героев. Сергеев возмутился на уроке по поводу использования малолетних детей в боевых действиях. Где были взрослые, что они делали? Дети не должны отвечать за просчеты власти (он читал в это время книжку о Гуле Королевой, девочке, погибшей на войне).
Маму вызвали в школу и сказали: «Да, сейчас оттепель, мы осуждаем Сталина за ошибки, но пусть ваш мальчик закроет рот». Мама плакала, папин взгляд вызвал у него мороз по коже, и Сергеев засунул свое мнение надолго, до сегодняшнего дня – в России по-другому не выживешь.
Еще раз он пожалел о том, что чего-то не умеет, когда в первый раз в пятнадцать лет влюбился. Девушка пригласила его на каток, он не умел, но пошел, стоял у бортика и смотрел, как она катается. Когда какой-то мальчик взял ее за руку и они поехали по кругу, его отчаянию не было предела.
Зима скоро закончилась, а осенью он полюбил другую, и она на каток не ходила.
Дети сами выбирали секции, книги и пары для совместной жизни, он не вмешивался.
Когда он сам первый раз женился, родители ничего не сказали по поводу его выбора, хотя и не одобрили его. Они промолчали, а надо было сказать – спать можно с кем угодно, но остаются дети, и они не понимают, чем мама нехороша горячо любимому папе, который не живет с ними.
«Сказали бы твердо тогда „Не делай этого“, было бы лучше, а может, и хуже, никто не знает» – так думал Сергеев, заполняя приглашение дочери и ее семье с двумя внучками, живущими в чужой стране. Он редко их видел, любил заочно. С детьми надо жить, тогда они становятся твоей частью, на расстоянии любви не бывает.
Он задал себе вопрос: а кого он действительно любит после смерти родителей, без кого он не сможет прожить, кого не сможет от себя оторвать? Пролистав свои увлечения и прошлые страсти, он понял, что только дочь, подрастающую девушку, которая скоро перестанет в нем нуждаться.
Он не водил ее в парк собирать осенние листья, не проверял дневник, пытался иногда залезть в ее компьютер, где она сутками писала каким-то людям длинные письма. Он очень за нее боялся, начинал пить за столом только после того, как ему докладывали, что она дома.
Он любил ее до безумия, всегда, в любом состоянии заходил в комнату, где она спала, говорил ей всякие глупости от помутнения разума, заранее сходил с ума, преждевременно страшась момента, когда она начнет свою взрослую жизнь. Каждый раз, когда он выходил из дома, она вылетала из своей комнаты и говорила ему одну фразу: «Папа, я тебя люблю». Он умирал каждый раз и удивлялся – откуда у нее эти слова, естественные и простые?
В его семье никто таких слов не говорил, не принято было, но любовь была. Ее стеснялись, никто ни с кем не прощался, не целовал – не заведено было, а жаль.
Она редко заходила в его комнату. Если это случалось, Сергеев пытался тупо шутить, замирая от радости. Они переглядывались, давали друг другу сигнал «свой-чужой», сверяли ориентиры и расходились, чтобы не сжечь друг друга на близком расстоянии.
Она ничего не читала, слушала свою музыку, которую Сергеев ненавидел, с ужимками и хохотом говорила по телефону с какими-то людьми – он не встревал. Оба были левшами, леворукий мир совсем особый, нечто инопланетное есть в этой группе землян, и их не надо переучивать, ломать под себя – это бесполезно.
Закончив с семьей, Сергеев перешел к попутчикам, решил идти хронологически.
Из школьных друзей он ни с кем связи не поддерживал, не ездил на вечера встреч – не знал, что им говорить и почему он должен встречаться с людьми, с которыми его связал городской отдел народного образования. Мы ведь не встречаемся с теми, кто лежал с нами в больнице или кружился в танце в доме отдыха. Время, проведенное вместе с человеком, вас ни к чему не обязывает. Бывшие жены и мужья не хотят друг друга видеть, забывают десятилетия, прожитые вместе, а одноклассники и сокурсники – это попутчики в поезде, который давно приехал. Сергеев считал, что все эти встречи учеников, выпускников, фронтовиков – это желание вернуться в прошлое – для тех, кто недоволен настоящим и считает, что в прошлом все было чисто и светло. На самом деле не совсем так чисто и совсем не светло, по-всякому было, если покопаться.
Детство своего Сергеев не любил, всегда хотел быть старше, не выносил ходить строем. Он желал заснуть и проснуться взрослым, а потом иметь возможность послать нахуй тех, кто считал, что по праву старшинства имеет право грузить его своими представлениями о жизни, вкусами и правилами.
Из глубокого детства он помнил лишь пионерку Леонову – первую любовь – и няньку из детского сада, которая расчесывала его кудри, а он сидел на ее круглых коленях и млел от счастья. Все остальное осталось тошнотворным воспоминанием, как пенка ячменного кофе и манная каша в комках в школьном буфете.
Леонову он пригласить не мог – девушки, за которыми он ухаживал, уже начали умирать, нянька, пьяная, на свадьбе у троюродной сестры погибла под колесами трактора.
Не мог он пригласить и Зубкова, вечного врага до восьмого класса. Маленький сын уборщицы Зубков немало выпил сергеевской крови, проходу не давал. По ночам Зубков ему снился, а днем гнобил, и так до восьмого класса, пока тот не ушел в ПТУ. Как-то сильно достал его Зубков, заколебал своей простотой, допек так, что Сергеев даже боксом пошел заниматься, чтобы одолеть врага, но Рокки из него не вышло, после второй тренировки спарринг-партнер запрещенным ударом ногой по яйцам посадил его на жопу.
Сергеев всегда зажмуривался, когда на дороге стоял Зубков: глаза закроешь – и вроде его нет. Потом, во взрослой жизни, он тоже зажмуривался, эта схема работала – закроешь глаза, заснешь, а утром вроде рассосалось, как когда-то с Зубковым.
В институте он тоже не сблизился с соратниками, не в Гарварде учился, где выпускники помнят друг друга и помогают членам своей корпорации. В их Институте транспорта между ним и остальными проходил Иордан. Пить в общежитии и играть в преферанс он не умел, в кружке линейной алгебры заниматься не мог по причинам прозаической неспособности к наукам, жил сбоку, как глубоко законспирированный на чрезвычайный случай агент, но случая не привелось, слава Богу.
Какое-то время его занимал КВН, особое развлечение для толстых девочек, которых никто не любит, и нервных мальчиков, не имеющих успехов в спорте и учебе. Юмор их был туземным, его любили только свои, быть звездой районного масштаба Сергееву было мало – его тянуло к взрослым умным мужчинам и зрелым женщинам с высоким уровнем нервной деятельности.
Старший преподаватель кафедры сопротивления материалов стал его товарищем. Когда тебе двадцать, а другу тридцать пять – это существенная разница. Встретить такого человека – для юноши бесценный подарок. Многочасовые прогулки с разговорами обо всем, созвучность душ и понимание жизни в одном измерении – одни книги, одни фильмы, а главное, навигация старшего младшему без назидания и высокомерия.
Старший друг был женат, имел детей, но не имел кандидатской степени, необходимой, чтобы занять на кафедре важное и денежное кресло. Жена его пилила, создавала условия для научного творчества, а он запирался в кабинете и читал Дюма или спал, укрывшись газетой.
Жена находила его в этом бессовестном положении, стыдила, показывала на детей, которые умрут с голоду, когда его выпрут, он каялся и опять ничего не делал.
Его Сергеев тоже не сможет пригласить – за год до его смерти от ураганной онкологии они увиделись. К тому времени прошло тридцать лет, как они знакомы, но ничего не изменилось, контакт и понимание остались, только учитель стал желтее и суше. Он поделился радостью, что защитил в конце концов диссертацию за год до смерти, дети выросли, голод их миновал, жена успокоилась. Смерть настигла его сразу после защиты никому не нужной степени. Было понятно, почему он этого не делал раньше – не хотел умирать.
Они чудесно поговорили через тридцать лет, никаких недомолвок, никаких препятствий, как будто прошла неделя после каникул. Сергеев взял конверт с фамилией старшего друга и положил в стопку к ушедшим.
Женщин, которых он когда-то, казалось, любил, оказалось немного.
Одни растворились во времени, даже при напряжении мозга в попытках восстановить какие-либо детали прошлых страстей ничего не выходило, – вспоминались какие-то обрывки или незначительные слова и картинки: от одной – бешеный взгляд при скандалах, от другой – потные подмышки и змеиные губы, от третьей – ничего, от четвертой – ужас и отчаяние при мысли, что мог бы жениться под воздействием страсти, принимаемой за любовь.
Насилуя память, Сергеев вернулся в 75-й год, когда он в первый раз изменил первой законной жене.
От первого брака осталось лучшее – только дочь, остальное – недоразумение. Когда через много лет анализируешь собственные мотивы и поступки, всегда удивляешься, как такое могло случиться с тобой, не тупым человеком, какой бес путает нас – ведь глаза видели. Откуда эта куриная слепота? Или ослепление настигает как кара за неведомые грехи?
Сергеев помнил два таких ослепления. Первое настигло после службы в армии. Он пришел в драной форме и с вшами, подхваченными в эшелоне двадцать дней везшем его домой по просторам Родины. Когда-то в средней школе он читал про царскую армию, про вши, тиф и малярию. Оказавшись во вшивом вагоне с воинами Советской Армии в мирное время, он ошалел. Мама заставила его раздеться на лестнице перед квартирой, вспомнила свое военное прошлое, все сожгла в титане и ужаснулась телу сыночка в красных расчесах от вагонных насекомых.
Видимо, вши оказались заразными. После встречи с выпускником старшего курса он по его наколке пошел устраиваться в милицию на хлебное место – в отдел по борьбе с хищениями социалистической собственности.
Полковник в отделе кадров, увидев его, почему-то страшно удивился: он прочел в анкете, что его папа – инвалид по пятой графе (то есть немножко нерусский), и спросил, зачем ему все это, намекая, видимо, что Сергееву здесь не рады.
Больше он туда не ходил, но, представляя себя в форме, защитником народного добра, он до сих пор мелко крестится – бес попутал или насекомые были специально заражены силами темными.
Второе ослепление было еще сильнее – когда Бог отвел его от внутренних органов, он женился, родил ребенка и понял, что выбрал на рулетке жизни не ту цифру.
Жена не носки, ее не выбросишь утром под кровать, и в шкафу в стопке новые жены не лежат. Надо посмотреть вокруг, может быть, имеется альтернатива.
Альтернатива сидела в кабинете партийного просвещения на заводе, где он работал в вычислительном центре. Вычислительный центр был, а ЭВМ еще не поступила, ее еще не украли шпионы, и не изготовили русские левши, но набрали народ готовиться к научному прорыву.
Делать на работе было нечего, времени для размышлений имелось навалом, и Сергеев решил полюбить Катю из парткабинета. Катя была хороша – золотая грива на голове, высокая грудь и юбка ниже колен, скрывающая неплохие ноги.
Она была строга, верность коммунистическим идеалам сушила ее плоть, она решила отдаться служению партии, вела себя как монашка Новодевичьего монастыря.
Сергеев партию не любил, с детства брезговал общественными организациями.
Полюбить человека из стана врага стало для него испытанием. Он домогался Кати всеми доступными средствами – провожал ее домой, писал ей стишки, занимал очередь в столовой, на что-то другое не было денег.
Два месяца он окучивал Катю, заговорил ее до смерти, два раза дарил цветы – сирень и ландыши. В ресторан она не шла, ее убеждения не позволяли ей встречаться с женатым мужчиной, но со временем она привыкла.
Один раз они вместе ездили в колхоз, и во время обеда Сергеев заставил выпить ее винца, придумав праздник – День рождения коня Буденного. В теплый июльский день, в разгар полевых работ и после вина, она разрешила ему по бабьей слабости мелкие подачки в виде пары поцелуев и горячего бедра, которое она не стала убирать.
В роковую пятницу случилось непоправимое.
Жена уехала на дачу, Сергеев шел с Катей домой по сонному от духоты городу, каким-то чудом заманил ее в буфет на набережной и влил в стальное тело большевички стакан красного вина. Она, прилично забалдев, открыла все шлюзы, ее прорвало, как старую дамбу в Нью-Орлеане.
На грязной лавочке, на сиденье которой люди ставили ноги, он добился определенных успехов на верхнем этаже ее немаленького тела. Ее грудь на время досталась идеологическому противнику, почти диссиденту, но ни пяди основного бастиона она даже под наркозом не уступила бы.
Сергеев был счастлив, он обладал желанным, настроение стало очень приподнятым, ему все время хотелось выкрикнуть строчку из культового фильма: «Кто еще не пробовал комиссарского тела?» Антисоветская борьба за Катины трусы разгоралась.
У него уже вопрос так не стоял, стояло совсем другое, и он пошел в атаку. До Катиного дома парочка долетела на крыльях Эроса, но перед подъездом девушка что-то застопорила, они сели у песочницы, и она стала говорить, что уже поздно. Сергеев понимал, что отступать нельзя, зверя надо было добить в его логове, но тут луна закрылась и стало холодно, группа подростков-патриотов обступила знойную парочку.
Они очень не любили, когда помеченная ими территория поганилась посторонними. Сергееву хотелось превратиться в камень, в беседку на детской площадке, он зажмурился, как всегда, но они не исчезли, он представил, как бьют его нетренированное тело, и онемел окончательно.
Член правящей партии Катя отступать не собиралась, она призвала их к порядку, взяла Сергеева за руку и повела к себе, представив его своим мужем.
В темной прихожей Катиного логова хищник Сергеев как-то сник, напряжение от встречи во дворе убило нарастающее чувство, он сбежал из нехорошего района и только дома под семейным одеялом понял, что адюльтер – смертный грех и Бог не фраер, он все видит.
Катя состарилась на обломках Советского Союза, так и не узнав плотской любви, теперь она живет в монастыре и молится с прежней неистовостью.
Почему-то после Кати возник Милявский. Они служили вместе в Советской Армии в далеком Закавказском округе, дружить они не дружили, совсем наоборот.
Сергеев работал в штабе писарем и считался белой костью, Милявский должности не достиг и был на грязных работах – пойди принеси.
Он был настоящий московский интеллигент, толстый, с брезгливо оттопыренной губой, всегда в свободное время читал журнал «Театр», где была его заметка о Сахалинском детском театре, где он разнес в пух и прах режиссерское решение спектакля по книге «Витя Малеев в школе и дома».
Актриса, играющая Витю, ему не дала, и он оторвался, переполненный гормонами, на режиссере, хотя тот его поил коньяком и водил два раза в ресторан.
Сергеев с ним не общался, Милявский презирал его за должность и близость к власти – как художник, он считал, что ее надо сторониться. Он мыл пол в штабе и даже в кабинете писаря Сергеева, так природа захотела.
Однажды к Милявскому приехала жена, он пришел к Сергееву за увольнительной. Сергеев не отказал земляку, даже денег не взял, но в конце по-солдатски грубо пошутил про то, что Милявский сделает с супругой после долгой разлуки. Милявский не разговаривал с ним до дембеля, и Сергееву долгие годы было перед ним неудобно.
В Москве они не виделись, но Сергеев слышал, что тот поднялся по линии культуры и даже чем-то руководит.
Они встретились на дне рождения уважаемого человека, и Сергеев решил снять с души грех, томивший его двадцать пять лет. Он подошел, напомнил ратную службу и извинился за прошлую обиду.
Этот мудак сделал вид, что ничего не помнит, хотя следов амнезии на его жирной морде не было. Сергеев очень огорчился из-за своей сверхчувствительности. Он нес крест вины четверть века, а эта свинья даже не вспомнила его в роковые 70-е.
Тогда он понял, что винить себя за прошлое не надо, если никого не убил. Ты мучишься невольным грехом молодости или брошенным невпопад словом, жалишь себя во все места, а людям твои страдания совершенно параллельны.
Дело со списком пошло веселее, когда он перешел к приятным людям, которыми обрастаешь, как старый баркас ракушками. Ходу они не мешают, с ними, слава Богу, не пришлось ничего делить – ни женщин, ни деньги, ни работу. Объединяли их только встречи на многочисленных праздниках. За последние двадцать лет никто из них еще не умер, не пригласить их было бы неудобно – искренние, симпатичные люди, разного ума и достатка, но, как говорят в таких случаях, он наш, близкий и не важно, что он глуп и врет чаще, чем надо. За плечами десятки лет, прожитых рядом, это называется дружбой, свои люди.
Вынырнул из прошлого человек, потерявшийся на просторах среды обитания богоизбранного народа. Девушка, которой он первый раз расстегнул лифчик в шестнадцать лет, изменила его жизнь. После этого драматического события он уже не мог ходить в школу и изучать геометрию, его манила практическая анатомия, а ее тогда в школе не проходили, так в России было всегда: чего очень надо, с огнем не сыщешь. Сергеев ушел из школы на завод и сосредоточился на первой любви, понимая, что этот опыт в жизни ему понадобится больше, чем алгебра и география.
Ему было шестнадцать лет, девочке тоже. В те стародавние времена нравственность цвела буйным цветом, отдельные случаи беременности встречались в старших классах и больницах закрытого типа для болеющих туберкулезом и полиомиелитом. Эти дети по полгода лежали в своих санаториях и без присмотра родителей и медперсонала могли совершать биологические опыты на местности, но в благородных семействах, где детям внушали, что женщину нельзя ударить даже цветком, честь хранили, как партбилет на поле боя. Нет партбилета, потерял – значит, обесчещен.
Так вот, у девушки был брат, щекастый пятиклассник, смышленый до безобразия. В ее семье установили двухсменный пост наблюдения за Сергеевым: до обеда честь внучки блюла бабушка, древняя старушка, ветеран Осоавиахима – военизированной организации молодежи, где в 30-е годы она преподавала стрельбу, – а после обеда – брат невинной жертвы сергеевского обожания, шахматист и отличник.
Все блицкриги Сергеева по взятию в клещи чести девушки разбивались о бабушкино скрытое наблюдение и хитрые глаза смышленого пятиклассника.
Сергеев пытался усыпить бабушку кагором, который она любила с царских времен, но внучку старушка любила больше. Пятикласснику он перетаскал всего Майн Рида и Фенимора Купера, но мальчик, как Цезарь, читал, разбирал партии Таль – Петросян, однако бдительности при этом не терял.
Так они подружились. Любовь к девочке прошла, улетела, как осенние листья, сброшенные в мусорный ящик перед зимней стужей. Любовь прошла, а мальчик остался на долгие годы.
Когда вам шестнадцать, пятиклассник кажется вам муравьем, но лет через десять все меняется, разница в пять лет становится ничтожной. Смышленый пятиклассник вырос на книжках Сергеева и поступил на первый курс института, где Сергеев завершал свое образование. Они стали плотно общаться, и оказалось, что их многое связывает. Так редко бывает в жизни – ты живешь, мучишься собственной немотой, вопросами, на которые не дают ответа книжки и учителя, и думаешь, что ты один такой во всей Вселенной, одинокий, непризнанный. А рядом в такой же жопе непонимания живет другой человек, но его нужно найти, он не носит на груди доску, где написано: «Я один».
Такое редкое счастье случалось у Сергеева несколько раз в жизни. Такие мужчины дороже женщин – женщины могут многое, как говорили раньше, но не требуйте от девушки больше чем она имеет (или умеет. – Автор.).
Это совсем не дружба, это звучание в одном диапазоне. У таких людей не занимают деньги, не звонят с дороги, что сломалась машина, не требуют от них обязательно прийти на юбилей – для всех этих дел есть другие люди, они хорошие и добрые, и они тоже нужны. Но если тебе хорошо или даже очень плохо, получасовой разговор, вне зависимости от того, сколько лет прошло с прежней встречи, дает ощущение устойчивости бытия, убеждает, что ты не один и покупать путевку на МКС для перелета в другое измерение рано.
Потеряв товарища на двадцать лет в кущах Израилевых, Сергеев заметил, что часто вспоминает их совместные прогулки с работы домой. Они не говорили о своих домашних делах, женах и любовницах – вели разговоры ни о чем: о состоянии атмосферы вокруг, об ощущениях проходящего времени. Это напоминало Сергееву совместные медитации какой-то секты, где существуют только посвященные, никакой исключительности не проповедующие.
Поездка в Израиль была запланирована давно, но состоялась только три года назад, под давлением жены, желавшей увидеть библейские красоты и окунуть тело Сергеева в Мертвое море для оживления функций головного мозга, частично утраченных в многочисленных казино и саунах, где, как правило, не моются, а, наоборот, погружаются в грязь.
Сергеев уступил давлению и поехал, убедил себя, что из этого бесперспективного лечения можно извлечь пользу – найти товарища.
Дело это оказалось несложным, на рецепции отеля он сделал запрос, и вечером ему передали адрес и телефон бывшего сторожа невинности сестры своей.
Он позвонил и услышал знакомый голос, усталый и немного напряженный.
Его уже не юный друг ехал домой с работы, трудился он в западной компании.
У него все было хорошо, он работал, как конь, по восемнадцать часов в день. Его ценили, платили приличные деньги, и он был доволен. Они договорились, что он приедет к нему в отель завтра в шесть утра перед работой – это было единственное время в его графике.
Они встретились на следующий день без поцелуев, объятий и соплей и сели в баре позавтракать и поговорить. Двадцать лет перерыва не изменили товарища, он только слегка поправился и поседел, ироничный взгляд бывшего пятиклассника остался. Сергеев боялся, что прошедшее время разрушит связь – такое бывало в его жизни, когда при бурной встрече с прошлым, после обязательной программы: жена, дети и где болит – не о чем говорить.
Слава Богу, с товарищем было по-прежнему, все осталось, и такая радость захлестнула Сергеева, что ранним библейским утром, когда товарищ уехал горбатиться на заокеанских акул, он напился водки, хотя по совести в это время нужно молиться, а не пить некошерную водку, закусывая бутербродами с беконом. Утро удалось. Когда жена вышла к завтраку перед поездкой в Кану Галилейскую, то поняла, что один экскурсант сегодня пропустит урок истории. Она молча прошла мимо пьяной свиньи, бессмысленно улыбающейся в баре, и села в машину с индивидуальным гидом, бывшим научным сотрудником Института Востока, ныне пенсионером.
В этот момент Сергеев почувствовал себя Штирлицем в кафе «Элефант»: подойти к жене он не мог, ноги не шли, но смотрел он на нее выразительно. Она все поняла и уехала, а он пошел спать, пьяный и взволнованный встречей.
Надписав приглашение старому «юному» другу, Сергеев устал. Он пошел на кухню и выпил чаю – хотелось, чтобы друг был в этот день с ним рядом, его глаза поддержали бы в трудный момент подведения итогов. Сергеев понимал, что тот, может, и не сумеет по житейским причинам приехать, но ему все равно хотелось, чтобы он знал, как много значит в его жизни.
На другом полюсе, в другом измерении жил другой его альтер эго, старый Лев, товарищ на другом отрезке жизненного марафона. Он появился в его жизни в пятьдесят лет, в такое время людей теряют, а тут случилось приобретение.
Лев был и есть звезда российской журналистики, мудрый и печальный человек, блестящего ума и нешуточных страстей, игравших в его негигантском теле.
Они познакомились случайно за чужим столом, выпили вместе и поговорили ни о чем, потом встречи продолжались и дошли до точки, когда их ежедневные разговоры и нечастые встречи стали необходимыми. Они прожили до этого разные жизни, в разных семьях, с разными женщинами, но оказалось, что их связывают одна страна, русский язык, книги, прочитанные параллельно, и одинаковые ощущения.
Они много разговаривали о времени, своем детстве – обо всем.
Так бывает, что не видишь человека месяцами, не слышишь его голоса, но он незримо присутствует, звучит иногда колоколом, иногда шелестом травы под ногами, но он вечный собеседник, мнение которого – не аргумент в твоей позиции, а просто подтверждение, что ты не злобствующий маргинал, не тот, кому все не нравится. Просто если тебе не нравится то же, что всем, это не значит ничего, и один в поле воин, и не каждый брат Каин.
Лев научил его главному – жить скучно. Он говорил: «С годами ты будешь терять вкус и тягу к разным вещам – к водке, женщинам, а следовательно, к застолью и романам. Научись жить скучно, когда явно ничего не происходит, у тебя будет удаляться горизонт, прежние радости уже не станут греть. Привыкай. Находи очарование в простых вещах, читай Чехова, смотри на внуков, не завидуй и не думай о молодых, которые якобы обходят по прямой. Не участвуй в скачках, поставь свою лошадь в стойло, она тоже устала. Все удачи, которые тебе были зарезервированы наверху, достанутся тебе, чужому они не нужны, и ты на чужое рот не разевай. Свое не расплескай неверными шагами.
Не поможет тебе страховочный миллион, не удвоит он любовь тех, кому ты и так дорог. Да, кому-то, может, будет легче без тебя с миллионом, а кто-то дал бы два, чтобы все осталось, как было в далеком Запорожье, где живы были мама и папа, два друга, которых нет, и ребенок, погибший на утреннем шоссе по вине подонка. На яхте в сто метров от себя не уедешь, даже если она плывет с крейсерской скоростью».
Вот таким ценным приобретением Сергеев гордился: там наверху послали ему льва, а могли послать злобного хорька, отравившего бы существование. Сколько это весит на прагматических весах – миллион, пять, десять?
Сергеев много раз в жизни видел очень успешных людей с огромными капиталами в окружении толпы почитателей и просто холуев. Они думали, что это друзья, и не могли найти вокруг себя людей, которым можно сказать, что давит грудь ранним утром, у которых на плече можно всплакнуть пьяными слезами о том, что мучит. Сказать можно, но потом заплатишь за эту слабость, попользуются и бросят тебя, уже небогатого и опального, говорящего злые и обидные слова. Забудут и переползут на другую плодоносящую грушу – никому чужие неприятности не нужны.
Он видел и слышал, как поверженные бывшие властители дум взывали к небу, посылали туда проклятия и спрашивали: за что? А не за что, для гармонии во Вселенной…
Навигация по жизни – тонкое дело, сам человек не может до конца быть штурманом своей жизни. Если с неба посылают время от времени таких людей, за это надо благодарить – вот такое ощущение испытал Сергеев, надписывая конверт Льву – последнему штурману в океанической пучине его прошедших лет.
Не раз бывали у Сергеева минуты, которые вспоминать неохота. Это дни отчаяния, слабости, когда лежишь лицом к стенке и тебе кажется, что жизнь твоя ничтожна и ты тоже ничтожен. Свет не мил мог оказаться по вине какой-нибудь Милы и Светы, которая вильнула хвостом с каким-нибудь Мартыновым.
Мартынов был злым гением в жизни Сергеева. В пятом классе он отчаянно боролся с ним за обладание Куликовой, девочки не умной, но очень хорошенькой и доступной, по мнению классной общественности. Сергеев мечтал поцеловать ее, но Мартынов тоже крутил своим мерзким жалом. Отбить Куликову Сергееву не удалось, пришлось его брать в долю.
На колесе обозрения, куда Мартынов заманил Куликову, чтобы овладеть ею частично, используя ее беспомощность на высоте, они бросили жребий. Мартынову, как всегда, достался орел, а решка – Сергееву, он должен был начать первым. Высота вскружила голову, и он оросил окрестности своим вчерашним внутренним миром и завтраком, съеденным впопыхах.
После этого стало не до поцелуев, Мартынов победил, а Сергеев в отчаянии лег в первый раз на диван лицом к стене, надеясь умереть навсегда.
Умирать по всяким пустым поводам Сергеев любил часто, он при наличии простого недомогания съедал гору таблеток и отдавал поручения по организации ритуала.
Когда первый раз он разрывался между первой женой и девушкой своей мечты, нынешней женой, то от безысходности планировал суицид, но никак не мог выбрать, каким способом поэффектнее уйти от решения вопроса. Он долго капризничал – смерть под колесами авто ему не нравилась эстетическими последствиями, прыгать с третьего этажа НИИ, где вспыхнул его служебный роман, тоже показалось незрелищно. Так и не выбрал он тогда приличный способ ухода из жизни – ушел от одной жены к другой и теперь вешаться не собирался. Он узнал, что при этом способе человек из себя выдает на-гора много неприятного на вид, вкус, цвет и запах. Он не понимал, зачем столько лет предаваться прекрасному, а на закате выдать из себя столько гадкого.
Был в его жизни человек, всегда ставящий его на место в период выдуманных «трагических» обстоятельств. Когда Сергееву казалось, что случилось непоправимое, всегда восставал в его голове душевнейший товарищ (далее ДТ) из волжского города с Кремлем.
ДТ он знал двадцать лет, они когда-то вместе творили на ниве шоу-бизнеса. Он был единственный вменяемый человек на том поле дураков, имел университетское образование и прочитал к тому времени достаточно книг. Остальные остановились на сказке «Маша и медведи», а те, кто не прочитал, знали, что это группа, и не парились.
Они дружили на расстоянии, редко виделись, но говорили часто. Человек ДТ был красивый, яркий, теннисист и интеллектуал, жадный до жизни во всех ее проявлениях.
Они любили одни фильмы, смеялись одним шуткам (а отношение к юмору – верный индикатор понимания). В перестройку он в своем городе был проводником новой культуры, возил театральные постановки из Москвы себе в убыток, хотел поделиться с другими радостью от собственного открытия «Таганки» или «Табакерки», приглашал в город лучезарного Губермана и блистательного Михаила Козакова. Один человек, ДТ делал то, что не под силу было Министерству культуры.
Все у него катило по нарастающей – бизнес и личная жизнь. Он очень хотел сына, Бог наконец дал ему желанное и, как всегда, что-то при этом отнял.
Через несколько месяцев после рождения мальчика он вышел из своего офиса и получил целую горсть пуль в грудь и живот. Пули предназначались не ему, его перепутали с другим, но они нашли его, и жизнь круто изменилась.
Он долго лежал в «Бурденко», прошел через ад многочисленных операций в России и Германии, но ничего, кроме мучений, в результате. Приговор – коляска и неживые ноги.
Сколько раз он думал о бессмысленности такого состояния. Ему, живому, энергичному человеку, неспособному замереть на мгновение, сидеть в кресле было невозможно, но желанный сын дал опору: ДТ решил, что не имеет права сидеть и страдать. Он стал жить, как раньше. Его ноги молчали, но другие ножки топали по дому, и он, глядя на них, летал.
Он устроил свою новую жизнь максимально четко, занимался собой, глядя на него, энергичного и по-прежнему красивого, только поседевшего, сжималось сердце. Скольких усилий и духовной работы стоила его жизнь! Свои собственные настроенные горы мифических страданий при этом падали сразу, как пелена с глаз темной ночью, когда из света попадаешь в тьму, невыдуманную и невиртуальную.
Пережив накат воспоминаний о ДТ, Сергеев задумался о двух «художниках». Эти два персонажа сидели гвоздями в ботинке уже двадцать лет. Когда-то они начали вместе топтать культурную ниву, шли одним коллективом по бездорожью шоу-бизнеса.
Поле это было полно сорняков и репейника, оно еще не было возделано, но первые посевы уже пробивались через мусор, горевший на этой свалке дутых репутаций и малограмотных агрономов.
Они вместе, разделив свой талант по разным направлениям, умело и ловко вошли на этот рынок и стали каждый на своей делянке пахать и сеять. Все получалось, урожай был неплохой, все делилось поровну – и вершки и корешки. Никто не ставил свою долю в работе важнее другой.
Они были разными людьми по возрасту, манерам и воспитанию, но наблюдалось и общее – желание успеха, отношение к жизни и радость от общения, ежедневного и круглосуточного. Не имелось еще своих квартир, жены были первыми и дети тоже.
Это недолгое счастье длилось пять лет, которые все изменили. «Художники» выросли и поставили высокие планки – отъебать страну любой ценой, победитель должен получить все. Вот тут и началось.
Сначала отодвинули Сергеева, посчитав, что на троих делить сложнее, чем на двоих. Довод неоспоримый, повод отделить его от пирога нашелся – прокол в одной избирательной кампании. Так бывает всегда – если ищешь, то всегда найдешь.
Сергеев после несчастливого сотрудничества отъехал на свое поле и начал работать один. Он больше не хотел разочарований, он тогда понял, что не надо ничего ни с кем делить, если хочешь сохранить отношения.
«Художники» отплыли к высоким берегам, переступая через новые препятствия из людей и обстоятельств. Они были талантливы, им бы и так досталось все, что они желали, но время ожидания убивало их. Почему другие уже на Олимпе, а мы честно должны ждать своего заслуженного по праву? Вперед и с песней, равнение на первых, с волками по-волчьи…
Сергеев наблюдал за ними и не понимал – кругом, кроме волков, были люди, близкие, теплые, без клыков. Разве их не надо брать в расчет?
Он знал, что они совсем не волки, им не по силам ходить по жизни с окровавленными клыками, он видел, как их это мучило.
Он вспомнил, как через несколько лет после их негромкого развода один из «художников» приехал к нему внезапно ночью и повез смотреть новый дом с лифтами и бассейнами, построенный в крутом месте. Он водил его по дому, тайно гордясь своим успехом. Сергеев был рад за товарища, но оценить по достоинству не мог – он был к этому всему равнодушен, его взаправду тошнило в лимузинах и ресторанах молекулярной кухни.
Они все втроем выросли в эпоху советского среднестатистического благосостояния и желать подобного не смели. Сергеев остался в прошлом, благодарный за удобную квартиру в центре. В таком доме, как у «художника», он жить даже боялся – охрана, слуги, повара, посторонние люди дома, когда себя видеть не хочешь, – это дорогая цена за комфорт.
В конце экскурсии сели выпить за новоселье, товарищ-«художник» сказал:
– Вот дом построил, а жить не хочется. – Он переживал тогда новую любовь, и мыслями он был в однокомнатной в районе Филевской поймы. Сергеев промолчал. Он по возрасту уже пережил такое, но советы давать – бессмысленное дело, каждый знает рецепт, но никто не знает лекарства.
Второй «художник» пер на танке по сценам и стадионам. Он делал грандиозные шоу на разных континентах, успевая при этом замандячить день рождения директору рынка. Ничего плохого в этом не было, великая цель завоевать пространство мировой сцены похвальна, но он не сомневаясь считал, что это его миссия, что он мобилизован и призван осчастливить своими шедеврами человечество. Он парил наверху и считал, будто других нет, Гулливер в стане лилипутов.
Но на каждого Гулливера найдется свой лилипут, время разберется в размерах и объемах.
В какой-то момент Сергеев понял, почему они не вместе – он единственный видел их маленькими и бедными. Будь он рядом, то мешал бы творить новую биографию, где были стремительный успех, буря и натиск. Его глаз мешал излагать новым слушателям сагу о героях.
Такое бывает с успешным мужчиной, который выгоняет старую жену, знающую, что он с ней кушал собственные козявки, сидя за столом в рваных трениках. Он не сможет при ней рассуждать о достоинствах «Шато» прошлого урожая с бокалом в наманикюренной руке – язык отсохнет.
Сергеев признался сам себе, что он все равно их любит. Они, наверное, его тоже – за общую радость общего дела, за слова, сказанные тогда сердцем, а не расчетливой головой.
Он решил забыть несуществующие преграды и позвать их на юбилей, но сразу вспомнил, что два секретаря попросят список гостей, чтобы оценить уровень юбилея, посмотрят тайм-план на это число, проведут рейтинговое голосование предложений, еще раз сверят с планом зарубежных поездок, предупредят, что планы Кремля они не знают, но подарок обязательно будет.
Он решил не беспокоить занятых людей и отложил их приглашения в стопку ушедших.
Туда же отправились конверты двух дядь и одной тети.
Ему хотелось бы доложить о себе этим не совсем родственникам, один дядя Миша Левин, друг папы, борец классического стиля, мог приласкать Сергеева вместо сурового папы.
Когда по инвалидности он ушел из школы и сидел дома, то начал хлопотать по хозяйству: готовил, мыл окна и стирал шторы.
Папа Сергеева долго терпел, но когда увидел его в бабском фартуке варящим в медном тазу варенье из райских китайских яблочек, они поругались и не разговаривали до самой смерти. Сергеев мало что понимал по малолетству, но принял сторону отца, а дяди Миши ему долго не хватало.
Второй дядя – летчик-фронтовик, которого дети забрали в Америку после того, как он чуть не умер при испытаниях средства для поднятия духа и потенции. Он принял средство, а женщина не дала, он позвонил врачу, тот порекомендовал разрядку физической нагрузкой, и дядя чуть не умер от этого марафона. Он хотел летать, а ему предлагали умереть на диване. Он не хотел и теперь чахнет в Америке и не ходит на обед к дочке, которая живет с малайцем. Шоколадные внуки его не радуют, хотя он был всегда членом партии и интернационалистом.
Тетя не была Сергееву никакой тетей, она была одноклассницей матери и жила одна с собачкой в элитном кооперативе на «Войковской». Сергеев бедным студентом ходил к ней перекусить деликатесами из «Березки», и особенно часто он посещал тетку после ее многочисленных поездок за рубеж, где у нее были родственники еще со времен угара нэпа, успевшие съехать от большевиков с пустыми карманами, но живыми.
Корысть в теткиных подношениях была невелика, мама у Сергеева умерла рано, и тетка, очень похожая на мать, согревала его. Она была задорной боевой старухой, умной и энергичной, постоянно кого-то принимала из-за бугра, сама ездила в обмен за свое подлинное гостеприимство, и Сергеев очень горевал, когда ее не стало. Она была из тех людей, на которых стоит человечество, – крепким звеном в цепи эволюции.
Успокоив сердце на своих любимых стариках, он передохнул. В списке нужно было отразить свадебных генералов, нужных людей, дающих заработать на нормальную жизнь, а не ждать пенсии, которой не хватит даже на сигареты.
Он твердо решил не звать их, посчитав бестактным бахвалиться известными людьми, случайно оказавшимися рядом с ним по воле упавшего на голову жребия.
Утро уже подбиралось, но Сергеев не мог закончить ворошить страницы своей книги жизни. Осталась одна, последняя, где нужно было поставить точку.
Он давно уже не встречался с Машей, девушкой, которая опрокинула его жизнь, как кастрюля с кипящим супом ошпаривает хозяйку, зазевавшуюся на кухне.
Его обдало жаром ее глаз так, что он на пять лет потерял разум и чувство времени. Забрало так сильно, что он думал – не переживет. Все проходит, говорили ему более мудрые, пережившие этот обыденный ад, он яростно не соглашался, считал, как все идиоты, что его случай уникальный.
К сожалению, он ошибался. Его случай встал в ряд, где все известно. Такое уравнение не имеет решения – слишком много условий и известных членов семьи, которые не сокращаются, как в дробях при приведении к общему знаменателю. Нет общего знаменателя, целое в остатке не остается – только осколки и дроби.
Так случилось и у Сергеева. Маша ушла в другое измерение, вышла замуж для гармонии с остальным человечеством, а Сергеев остался у разбитого корыта, выпустил золотую рыбку, не исполнив ее желания быть рядом в соседнем аквариуме, молчать и не мешать. Не смог жить Сергеев на земле и в воде, ведь он не Ихтиандр из фантастической книжки.
Он долго крутил конверт с ее именем. Он, конечно, не мог ее пригласить, это было бы глупо и нелепо, но и бросить конверт в стопку ушедших он тоже не мог – положил его к близким родственникам, к тем, кто не может приехать по техническим причинам. Она отсутствовала в его жизни, жила в другой системе координат, между ними было пять световых ярких лет. Такое расстояние иногда не преодолеешь, даже если между ними всего двадцать километров по Кольцевой дороге.
Последний конверт достался ему тяжело, от утреннего холода его зазнобило, он подчеркнул на списке итог и пошел на кухню унять озноб. Сначала хотел выпить чаю, но подумал, что чаем тут не поможешь.
Выпил несколько рюмок, покурил, теплая мгла накрыла его, список перестал торчать в голове, как осиновый кол, и он пошел спать.
Заснул он мгновенно, словно провалился в бездну, где увидел кино, которое его поразило.
Вот он входит в праздничный зал и видит, что за накрытым столом сидят все ушедшие, близкие и дальние родственники, бывшие жены и прежние друзья, неприятные и просто мерзкие, те, кого он не звал и не собирался. Вперемежку сидели милые добрые люди и те, кого он вычеркнул из списка.
Он понял, что не он модератор своей жизни – его дело жить с теми, кто встретился на пути, не в его власти вычеркивать и вписывать – его дело идти, а решать, с кем и когда, – не его ума дело.
Все стояли, аплодировали и пили за его здоровье, а он шел мимо огромного стола, мимо людей, которых он засушил в гербарии своей памяти. Потом яркая вспышка погасла, лица растаяли в темноте, он вышел насквозь из зала в другое пространство, где оказался один. Вокруг него была пустота, он вернулся туда, откуда пришел.