Вот эта бодяга — кофа?

Мамин рабочий день уже закончился и мы торопились к метро, чтобы успеть в БДТ на спектакль. Мама как-то заикнулась, что очень хочет попасть на игру Басилашвили в пьесе «Дядюшкин сон» и я раздобыл билеты в партер. Наконец, долгожданный день настал. Я заехал за ней на работу, в клинику. Темные круги под глазами. Устала. Но в глубине ее глаз проскакивали искорки радости, и, слегка освежив губы помадой и надев специально взятые из дома туфли на каблуках, она весело защебетала о том, какой сегодня чудесный вечер и что нам надо поторопиться.

Когда мы уже подходили к турникетам, ей позвонили из клиники. Внезапно образовавшиеся пациенты настойчиво требовали срочного осмотра, подкрепляя свое требование обещанным в рекламе круглосуточным приемом. Тот факт, что круглосуточно принимают лишь узкие специалисты, их не интересовал и они нервно били копытом у стойки регистратуры.

Мама вздохнула.
– Извини… Надо вернуться. Кому-то плохо. Кто-то пришел с надеждой и ждёт помощи.

Я вырос в семье врачей – и этим все сказано. Надо – значит, надо.
Мама скрылась в кабинете, уведя с собой пациентку, а её муж остался в холле.

Я уже выходил на улицу, чтобы подождать маму там, как услышал, что он потребовал у администратора клиники принести ему «кофу». Ибо он «в курсах», что теперь это входит в права пациентов — потребовать напиток и пригоршню бесплатных монпансье со стойки. Ну, кроме обязательного подобострастия в голосе и позы на полусогнутых: «Чем ещё я могу Вам услужить?»

На вид этому мужчине около тридцати пяти. Я пока не научился сходу определять возраст взрослых, и все, кому больше шестнадцати, кажутся мне очень взрослыми.
Говорят, в человеке всё должно быть прекрасно. На сегодняшний день причёсанный вариант этого высказывания в продолжении звучит так: и интеллект, и прикид, и татуировки, и сложносочинённый характер.

– А что, у вас нет кофемашины? Фи… Вы что мне принесли? Вот эта бодяга — кофа?

Держит пластиковый стаканчик, брезгливо оттопырив мизинец с длинным обточенным ногтем. Всегда думал – а это зачем? Выгребать? Ковырять? Закручивать?
Роняет стаканчик на пол, специально акцентируя на этом процессе внимание: ой, упал, вот же незадача! Ай-яй-яй, зовите уборщицу!
У нас не уборщица, у нас санитарка, поясняет администратор. Пожилая женщина-киргизка, чистоплотная и обязательная, бежит со шваброй.

– Вот это – санитарка? Парле ву франсе, мадам? Шпрехен зи дойч? Ду ю спик инглиш?

– А что Вас интересует? – спрашивает санитарка, бывший учитель немецкого, на немецком. Мама рассказывала о ней. Сложные времена, сложные судьбы.

Мужчина возмущенно фыркает и демонстративно поворачивается задом. Его икристые ноги от щиколоток и до края шорт украшены татуировками. На одной ноге – голова Медузы Горгоны с волосами-змеями, уходящими в сторону ягодицы за ткань одежды, на другой – видимо, Прометей – в позе рабочего и колхозницы одновременно тянет руку с факелом тоже туда, в сторону фака…простите, паха. Где-то там, наверху, змеиные головки и вездесущий огонь таки настигают нежную плоть героя, потому что ему не сидится на месте и он обходит клинику по периметру.
Глаза его жадно поглядывают на книгу жалоб и предложений, но он пока собирает информацию и напряженно морщит узкий лоб в поиске ярких обличающих формулировок.

Мимо проходит медсестра. Ее аккуратный вид и летящая походка приковывают внимание мужчины и он громко причмокивает губами.

– А здороваться с клиентами не научили? – спрашивает, растягивая гласные и злясь, что на него не обратили внимание. – Ваще охамел народ. Клиент всегда прав, не знаете, что ли?

Плюхается на диван, хватает пульт и переключает канал с музыкального на какую-то пальбу. Делает звук максимально громким и садится, широко расставив ноги.
Из ближнего кабинета выглядывает доктор и просит сделать потише, идет приём, имейте уважение!

– Закрой дверь с той стороны, Айболит! – лениво цедит он врачу и берет, наконец, книгу жалоб.
Пару минут строчит что-то, полуоткрыв рот от напряжения… К концу написания текста в холле появляется жена.
Мужчина нервно отрывает своё крупное тело от низкого диванчика и все мы слышим треск расходящийся на шортах ткани.
Недоумение, обида, возмущение, наконец, ярость появляются на лице мужчины и он вдруг срывается на фальцет:

– Я не буду платить! Я буду жаловаться! Вы у меня попляшете! Шарашкина контора!

Их никто не останавливает.
Пара удаляется.

Мама выходит из кабинета. Её плечи опущены и искорки в глазах потухли.
Сотрудники клиники кучкуются вокруг книги жалоб. В ней написано:

«Саня Монгол.
Клиника Бл&дей и пид@расов, которые не соблюдают договоренностей, имИнуются в просторечии «фуфлыжники». Галимый барыжий движ. Не ходите сюда люди добрые».

Мы с мамой идём к метро. По её щекам текут слезы. Она уже не хочет в театр на Басилашвили.
А я… Я не знаю, кем я буду после школы. Одно знаю точно: врачом я быть не хочу. Просто не смогу.

«…Мне, нерушимо выполняющему клятву, да будет дано счастье в жизни и в искусстве и слава у всех людей на вечные времена…»