Вклад писателя-пророка в литературу
23 октября, 2023 2:59 пп
Игорь Свинаренко
Юля Веретенникова Каденко:
И вот ещё к юбилею Кабакова. Какие они с Игорем были собеседники! Надеюсь, и сейчас выпивают и беседуют
…
Игорь Свинаренко, 21 октябрь 2018 г.:
Александр Кабаков родился 22 октября 1943 года. Так что ему 75. А вот поздравление — одно из интервью которых я у него взял немало. Ура!.
“Писатель-пророк —
это вам не баба Ванга”
В пророки он попал 12 июня 1989 года. В тот день вышел шестой номер журнала “Искусство кино” с повестью “Невозвращенец”. Произведение нашумело в СССР, а также, будучи переведенным на различные языки, еще в 20 с чем-то странах. После чего слово в слово сбылись раскиданные по тексту повести предсказания Кабакова: саперными лопатками разогнали демонстрацию, перестройка потерпела крах, случился путч, развалился СССР, а на его территории стряслись гражданские войны…
Однажды за обедом в любимой узбекской пельменной Кабакова мы с ним обсудили вклад писателя-пророка в литературу.
Промолчи — попадешь в стукачи
— Саша! Как тебе в голову пришел столь странный для восемьдесят девятого года сюжет?
— Это было в восемьдесят восьмом году. Я тогда работал в газете “Гудок” редактором отдела информации. И вот вызывают меня однажды в отдел кадров, а там двое мужчин: один помоложе, другой постарше. Они начали меня вербовать. Все. С этого места читай “Невозвращенца”.
— То есть это репортаж?
— Фактически — репортаж. Я там даже сохранил имена-отчества этих людей, только поменял их крест-накрест. И портретное сходство сохранил. Один такой пухлый, молодой, а другой худой, этакий человек с плаката, с чеканным лицом. Они потом еще несколько раз приглашали меня на встречи — в гостиницу “Интурист”, в “Центральную”, где у них были служебные номера. Это все у меня там описано с небольшим гротеском, с очень небольшим преувеличением. Ну, одежда их превращается в форму НКВД… А то, что они в книге несли чушь — ну, так они и в жизни несли чушь.
Они объясняли, что если я советский человек, то должен иметь совесть. Напомнили мне, что я ездил за границу, встречался там с нашими эмигрантами, что у меня есть знакомая датская журналистка, так вот она работает на спецслужбы… Мы ж, говорят, не призываем тебя стучать на своих, а предлагаем выполнить долг патриота — помочь разоблачению вражеского агента. Я мямлил, что у меня не получится. Швейком прикидывался.
— А эта датчанка, она действительно работала на спецслужбы?
— Меня это не интересовало. А если б действительно работала, то мне оставалось только молча пожать ей руку. Ведь я же был противник существовавшего в этой стране строя. И все, что его подрывало, было мне близко, я это приветствовал. Потом тот строй рухнул…
— А было страшно, что на тебя “наехал” Комитет?
— Мне было действительно не по себе. Они меня пытались запугать. Я даже помню, советовался с отцом…
— Полковником ракетных войск Абрамом Кабаковым…
— Да. К тому времени давно уже отставным. Отец сказал: “Кончай с ними играться. Это не те люди, с которыми можно играть. Нет — значит, говори им “нет”. Все”. Я послушал его и сказал тем “нет”. Тем более что свой интерес к их методам работы я удовлетворил. Удовлетворил, значит, и уехал в отпуск — писать про них эту повесть. О чем их честно предупредил перед отъездом.
Эта повесть была мне нужна по двум причинам. Во-первых, я не читал в русской советской литературе ни единого художественного описания процесса вербовки.
— Привет, а Солженицын?
— Так то в лагере. А про вербовку на воле — это я первый. Кроме художественной задачи, я перед собой ставил и практическую: отмазаться. Чтоб они, вымещая злобу за неудачу, не записали меня в стукачи. Как это они сделали со многими людьми.
Буквально предчувствие гражданской войны
Ну вот. Будучи сотрудником “Гудка”, я получил путевку в пансионат железнодорожников, что в поселке городского типа Затока, под Одессой. И вот там, под пение Пугачевой и запах дуста, которым посыпали розы, сидя на балконе своего номера, я за 20 дней написал 75 машинописных страниц, — почти без помарок. Я туда с собой брал портативную машинку “Rheinmetall”, ну знаешь, у нее еще футляр серенький в белую точку, как у дорогих саксофонов. И поставил заголовок — сейчас будешь смеяться — “А потом наступает рассвет”. Хорошо потом додумался поменять.
— И все же, как ты все угадал?
— Ну, если ты интересуешься насчет трех источников и трех составных частей, то это — сама вербовка; дальше — известное сочинение Орвелла “1984”; и, наконец, предчувствие гражданской войны.
— Да, теперь все говорят: “Мы всё знали наперед!” Но у тебя у одного есть документальное подтверждение. А как это предчувствие, интересно, выглядело, какое оно было и откуда?
— Я тогда домой с работы ходил пешком через Пушкинскую площадь. И останавливался возле кафе “Лира”, где все время шли митинги. Стоял, и смотрел, и слушал. Слушал, слушал, и вдруг осознал, что девяносто процентов нашего населения психически нездорово.
— Да ладно! Так много?
— Ну, может, я преувеличиваю процент, может, у меня специфическое общение… Может, я принимаю за психическое нездоровье просто малую образованность и связанную с этим склонность к гиперболам. И еще умственную отсталость, воинствующее невежество, экспансивность… Все вместе это называется — “желание изменить мир”. Это когда человек абсолютно не понимает, что вообще происходит, и мир для него — враждебная загадка… И еще я увидел лютую ненависть граждан друг к другу. Я тогда подумал, что если в руки этим людям попадут автоматы — а они неизбежно попадут, — то эти идиоты начнут друг в друга стрелять. И общее состояние декаданса наводило на мысль: что-то неизбежно будет, будет плохо.
Да. Значит, вернулся я из Затоки с рукописью и прибег к устному самиздату. А именно собрал литературных приятелей дома, — это Игорь Иртеньев, Юра Арабов (приятно сейчас называть его Юрой, после его успеха на Каннском фестивале)… Кто еще? Боря Гуреев, Дима Попов, киновед, он сейчас живет в Германии… И вот сидят они, пьют мою водку, закусывают моими бутербродами — пусть кто попробует что плохое сказать.
Закончил я читать, и тут Володя Эфраимсон (сейчас в Америке) говорит:
— Ну, Сань, ты даешь! В разгар гласности написать непроходняк, это ж надо!
Я и сам понимал, что непроходняк — там же был Горбачев и крах перестройки. Я даже не мечтал это напечатать!
Но Дима Попов забрал у меня рукопись и отдал своему начальнику по “Искусству кино” — Косте Щербакову. И тот ее, к общему офигению, лично протащил через цензуру!
— А как ты угадал, что стрелять в Москве будут именно в девяносто третьем?
— Роман Гюго “93-й год” произвел на меня такое впечатление, что действие своей повести я перенес в девяносто третий год. Только поэтому, уверяю тебя.
И я пытался представить, как же будет выглядеть гражданская война в Москве.
— Да… ты тогда почти точно угадал фамилию главаря путчистов — Панаев.
— За это спасибо цензуре. Она потребовала изменить фамилию диктатора Гончарова — чтоб не было созвучно с Горбачевым. Цензоры не просто понимали литературу, они понимали авторский замысел! Подсознательный замысел! Так сегодня уж никто больше не читает. Я и поменял Гончарова на Панаева…
— А какой еще вклад цензура сделала в твое произведение?
— Выкинула описание большого котлована на месте Мавзолея и маленьких ямок у Кремлевской стены, на которое меня вдохновил Марк Захаров, потребовавший немедленно закопать Ленина.
Слава — яркая заплата
— Вот вышел журнал, и началась слава, так?
— Раньше! Еще до публикации! Рукопись, отксеренная, пошла гулять. Попала на “Ленфильм”, где по моему “Невозвращенцу” сняли чудовищный фильм.
— Хемингуэй тоже был недоволен экранизациями себя.
— Только это меня и утешало. А через полгода мне позвонил Оливер Стоун…
— Да ладно! Сам Стоун?!
— Ну, его агент. Стоун тоже захотел снять фильм по моей повести; как раз “Невозвращенец” вышел по-английски. Но было уже поздно: я ведь подписал договор с “Ленфильмом”. Это самое трагическое, что связано с “Невозвращенцем”. Да… Значит, получил я тогда в редакции десять авторских экземпляров, привез домой, а вечером уехал в Париж. По частному приглашению. Там меня нашли французские репортеры и взяли интервью как у автора прогремевшей в России повести, — чему я очень удивился…
— Ты славен и богат, денег полно…
— Да, деньги уже были, но менять же можно было только пятьсот рублей, ты все забыл! Так что дальше “Тати” я не ходил — тогда. Я даже не в “Тати” покупал, а вокруг, там типа ларьки.
Вернулся в Москву — звонок из Парижа: хотят у меня купить мировые права на повесть, предлагают шесть тысяч франков. Тысяча долларов, это ж были бешеные деньги! — если кто помнит восемьдесят девятый год. Я… отказываюсь. Они через десять минут перезванивают, извиняются и предлагают в десять раз больше.
Дальше повесть издали в двадцати странах. Меня печатали почти в стольких же странах, как Солженицына.
— Чем ты можешь объяснить тот успех?
— Как верно сказал тогда Гребенщиков про одну успешную рок-группу, которую хорошо приняли в Финляндии: “Ребята, это не вы поете, а Горбачев”. Не буду преуменьшать, я думаю, что и за меня процентов на тридцать спел Горбачев, если не больше. Россия была дико в моде. Я возник на гребне моды. Должен сказать, что одновременно со мной переводили троих наших, с такой же или почти такой же интенсивностью. Витю Ерофеева с “Русской красавицей” (секрет успеха был в том, что красавица — русская), потом еще был “Одлян” (“чернуха” про детскую колонию), и Свету Алексиевич с ее “Чернобылем”.
— То есть они туда, на Запад, взяли самые смачные русские позиции: зона, Чернобыль, русские женщины и…
— …и будущее этой сумасшедшей страны. Думаю, кроме всего прочего, их в повести привлек диалог между персонажами: насилием или ненасилием решать проблемы?
И вот началось то турне. Меня пять месяцев возили по странам, где вышла книжка. Германия, Франция, Англия, Дания, Испания, Норвегия…
— Ты тогда увидел, съел, выпил все, что хотел?
— Да, увидел, съел, выпил… Пожил! Мы с женой очень хорошо провели время. Тогда мне все было интересно… Я тогда привык к нормальной, хорошей жизни. Привык, что можно запросто вечером сесть в поезд, в обычный второй класс, и из Мюнхена поехать ночью в Париж. Захотелось в Лондон съездить — поехал… И это все в девяностом году!
— Ты тогда стал богатым и знаменитым и бросил газетную службу, чтобы блистать.
— Да, я уволился из “Московских новостей”. Меня торжественно проводили, выпили хорошо… Я решил, что раз я теперь знаменитый писатель, то на жизнь мне хватит, причем на какую жизнь! Я один из первых в Москве получил кредитную карточку! Но после понял: мне просто казалось, что я богатый. Я потом увидел столько людей, которые были по-настоящему богаты, о богатстве которых я раньше просто не знал!
— Теперь знаешь?
— Теперь все знают…
Я довольно долго жил в Париже. На радио “Свобода” я часто выступал, почти как штатный сотрудник, с комментариями — долбал все. У меня в городе появились свои любимые места. Меня там знали. Бывает, даже теперь приедешь в Париж, зайдешь в любимое кафе “La Palette” (это на Левом берегу), а там спрашивают: что ж вы к нам не заходите? Да вот, отвечаю, дела… Они не догадываются, что я просто на три дня в Париж заехал.
Когда я жил в Париже… туда приехал Егор Яковлев. Мы встретились, и он велел мне по возвращении в Россию выходить на работу. Я послушал его и на работу вернулся. И надо сказать, что за это я ему благодарен. На что б я жил, если б не он? Деньги-то быстро исчезли! За эти годы и куда большие деньги у людей успевали исчезнуть… А когда-то я мог купить “Ягуар”…
Все сбылось, ну и что?
— Ты ожидал, что народ так удивится этой книжке?
— Нет, я ничего не ожидал. Но повесть сразу нашумела, потому что все испугались.
— Когда стало ясно, что твои пророчества начали сбываться? Ты можешь обозначить этот момент?
— А это когда в Тбилиси применили саперные лопатки. Сразу все руками замахали! Оказалось, что я выдал пророчество — и оно на глазах у восхищенной публики сбывается! Это страшно добавило шуму, разных интервью; но уж, правда, ни новых денег, ни славы не принесло.
Да… Немало говорили в том духе, что-де “повесть не бог весть каких литературных достоинств, она интересна разве только в политическом смысле”. Но на самом деле повесть заметили еще тогда, когда ничего не сбылось! Вот был анекдот про интеллигента, который писатель-прозаик. “Про каких таких про заек?” А я как бы писатель-пророк: “Про какой такой на фиг рок?”
— А ты сам удивился, когда сбылось?
— Отчасти — да. Человек — орудие, и я, как верующий человек, не могу думать иначе. И любой, кто всерьез задумается о происходящем, поймет, что это не он живет, это им живут.
Жизнь после славы
— Слушай… А как же после такого мирового успеха дальше жить? Как ты дальше после этого зажил?
— Понимаешь, перешибить первый успех очень трудно. Что ни напиши, — ничего не считается! Никто этого не оценит. И у тебя начинается чудовищный кризис… Это не упрек, просто так устроена человеческая цивилизация.
— Вот и Гоголь сжег второй том…
— Не хочу ни с кем мериться, но… взять такую выдающуюся фигуру в истории русской жизни этого века, как Александр Исаевич Солженицын. Вот написал он “Ивана Денисовича” и “Архипелаг”. После этого он мог написать последовательно “Илиаду”, “Ромео и Джульетту”, “Евгения Онегина”, потом “Войну и мир”, “Шинель” — все не имело бы уже никакого значения, он остался бы автором “Одного дня Ивана Денисовича” и “Архипелага”. Он живет, пишет, и пишет лучше…
— И ты тоже стал лучше писать?
— И я тоже — лучше. Более того, то, что я написал до “Невозвращенца”, тоже лучше, но это понимает десяток глубоко литературных людей. Тут ничего не сделаешь, это клеймо.
— И от этого ваш брат писатель спивается…
— Да… С этим нельзя сделать ничего.
— А ты думал, что еще напишешь столь же громкие книги, как “Невозвращенец”?
— Нет. В ранней молодости у меня была единственная мечта — хоть что-нибудь написать и напечатать. Так эта мечта давно сбылась, мне жаловаться не на что…
— Тебе, наверно, часто говорят: “Какой же ты умный!”
— Ну… Сейчас уже реже.
— Теперь классический вопрос: “Каковы ваши творческие планы?”
— Пишу новый роман, очень большой. Несмотря на то что с кино мне сильно не повезло, что я дал себе зарок никогда больше с кино не связываться, я опять ввязался и занимаюсь новым фильмом по моему сценарию.
Успокойтесь, все будет хорошо
— Саша! Предскажи что-нибудь, пожалуйста. Ты же писатель-пророк, у тебя ведь получается! Скажи — что будет дальше?
— Нет, нет, я ничего не предсказывал, все вышло нечаянно. Но мне кажется, что и России, и Северной Корее, или Ираку, или Кубе — всем путь один.
— В смысле — расстрел Белого дома, мечта об импичменте, “семья”?
— Нет, я про хорошее — про коммерческие ларьки, супермаркеты, пепси-колу. Свобода в земной жизни придумана не нами. Ее учредил Господь, он завещал людям не отнимать друг у друга собственность, не убивать друг друга, живет человек — пусть себе живет (извини за такой вольный пересказ заповедей). Этот Божий порядок личной свободы отменить нельзя, его только можно на время, ненадолго приостановить, — как у нас или в Германии. Ким Чен Ир, Кастро, Зюганов — все это не имеет значения. Все наладится…
Это моя надежда, а не предсказание, — я ж не баба Ванга.
Игорь Свинаренко
Юля Веретенникова Каденко:
И вот ещё к юбилею Кабакова. Какие они с Игорем были собеседники! Надеюсь, и сейчас выпивают и беседуют
…
Игорь Свинаренко, 21 октябрь 2018 г.:
Александр Кабаков родился 22 октября 1943 года. Так что ему 75. А вот поздравление — одно из интервью которых я у него взял немало. Ура!.
“Писатель-пророк —
это вам не баба Ванга”
В пророки он попал 12 июня 1989 года. В тот день вышел шестой номер журнала “Искусство кино” с повестью “Невозвращенец”. Произведение нашумело в СССР, а также, будучи переведенным на различные языки, еще в 20 с чем-то странах. После чего слово в слово сбылись раскиданные по тексту повести предсказания Кабакова: саперными лопатками разогнали демонстрацию, перестройка потерпела крах, случился путч, развалился СССР, а на его территории стряслись гражданские войны…
Однажды за обедом в любимой узбекской пельменной Кабакова мы с ним обсудили вклад писателя-пророка в литературу.
Промолчи — попадешь в стукачи
— Саша! Как тебе в голову пришел столь странный для восемьдесят девятого года сюжет?
— Это было в восемьдесят восьмом году. Я тогда работал в газете “Гудок” редактором отдела информации. И вот вызывают меня однажды в отдел кадров, а там двое мужчин: один помоложе, другой постарше. Они начали меня вербовать. Все. С этого места читай “Невозвращенца”.
— То есть это репортаж?
— Фактически — репортаж. Я там даже сохранил имена-отчества этих людей, только поменял их крест-накрест. И портретное сходство сохранил. Один такой пухлый, молодой, а другой худой, этакий человек с плаката, с чеканным лицом. Они потом еще несколько раз приглашали меня на встречи — в гостиницу “Интурист”, в “Центральную”, где у них были служебные номера. Это все у меня там описано с небольшим гротеском, с очень небольшим преувеличением. Ну, одежда их превращается в форму НКВД… А то, что они в книге несли чушь — ну, так они и в жизни несли чушь.
Они объясняли, что если я советский человек, то должен иметь совесть. Напомнили мне, что я ездил за границу, встречался там с нашими эмигрантами, что у меня есть знакомая датская журналистка, так вот она работает на спецслужбы… Мы ж, говорят, не призываем тебя стучать на своих, а предлагаем выполнить долг патриота — помочь разоблачению вражеского агента. Я мямлил, что у меня не получится. Швейком прикидывался.
— А эта датчанка, она действительно работала на спецслужбы?
— Меня это не интересовало. А если б действительно работала, то мне оставалось только молча пожать ей руку. Ведь я же был противник существовавшего в этой стране строя. И все, что его подрывало, было мне близко, я это приветствовал. Потом тот строй рухнул…
— А было страшно, что на тебя “наехал” Комитет?
— Мне было действительно не по себе. Они меня пытались запугать. Я даже помню, советовался с отцом…
— Полковником ракетных войск Абрамом Кабаковым…
— Да. К тому времени давно уже отставным. Отец сказал: “Кончай с ними играться. Это не те люди, с которыми можно играть. Нет — значит, говори им “нет”. Все”. Я послушал его и сказал тем “нет”. Тем более что свой интерес к их методам работы я удовлетворил. Удовлетворил, значит, и уехал в отпуск — писать про них эту повесть. О чем их честно предупредил перед отъездом.
Эта повесть была мне нужна по двум причинам. Во-первых, я не читал в русской советской литературе ни единого художественного описания процесса вербовки.
— Привет, а Солженицын?
— Так то в лагере. А про вербовку на воле — это я первый. Кроме художественной задачи, я перед собой ставил и практическую: отмазаться. Чтоб они, вымещая злобу за неудачу, не записали меня в стукачи. Как это они сделали со многими людьми.
Буквально предчувствие гражданской войны
Ну вот. Будучи сотрудником “Гудка”, я получил путевку в пансионат железнодорожников, что в поселке городского типа Затока, под Одессой. И вот там, под пение Пугачевой и запах дуста, которым посыпали розы, сидя на балконе своего номера, я за 20 дней написал 75 машинописных страниц, — почти без помарок. Я туда с собой брал портативную машинку “Rheinmetall”, ну знаешь, у нее еще футляр серенький в белую точку, как у дорогих саксофонов. И поставил заголовок — сейчас будешь смеяться — “А потом наступает рассвет”. Хорошо потом додумался поменять.
— И все же, как ты все угадал?
— Ну, если ты интересуешься насчет трех источников и трех составных частей, то это — сама вербовка; дальше — известное сочинение Орвелла “1984”; и, наконец, предчувствие гражданской войны.
— Да, теперь все говорят: “Мы всё знали наперед!” Но у тебя у одного есть документальное подтверждение. А как это предчувствие, интересно, выглядело, какое оно было и откуда?
— Я тогда домой с работы ходил пешком через Пушкинскую площадь. И останавливался возле кафе “Лира”, где все время шли митинги. Стоял, и смотрел, и слушал. Слушал, слушал, и вдруг осознал, что девяносто процентов нашего населения психически нездорово.
— Да ладно! Так много?
— Ну, может, я преувеличиваю процент, может, у меня специфическое общение… Может, я принимаю за психическое нездоровье просто малую образованность и связанную с этим склонность к гиперболам. И еще умственную отсталость, воинствующее невежество, экспансивность… Все вместе это называется — “желание изменить мир”. Это когда человек абсолютно не понимает, что вообще происходит, и мир для него — враждебная загадка… И еще я увидел лютую ненависть граждан друг к другу. Я тогда подумал, что если в руки этим людям попадут автоматы — а они неизбежно попадут, — то эти идиоты начнут друг в друга стрелять. И общее состояние декаданса наводило на мысль: что-то неизбежно будет, будет плохо.
Да. Значит, вернулся я из Затоки с рукописью и прибег к устному самиздату. А именно собрал литературных приятелей дома, — это Игорь Иртеньев, Юра Арабов (приятно сейчас называть его Юрой, после его успеха на Каннском фестивале)… Кто еще? Боря Гуреев, Дима Попов, киновед, он сейчас живет в Германии… И вот сидят они, пьют мою водку, закусывают моими бутербродами — пусть кто попробует что плохое сказать.
Закончил я читать, и тут Володя Эфраимсон (сейчас в Америке) говорит:
— Ну, Сань, ты даешь! В разгар гласности написать непроходняк, это ж надо!
Я и сам понимал, что непроходняк — там же был Горбачев и крах перестройки. Я даже не мечтал это напечатать!
Но Дима Попов забрал у меня рукопись и отдал своему начальнику по “Искусству кино” — Косте Щербакову. И тот ее, к общему офигению, лично протащил через цензуру!
— А как ты угадал, что стрелять в Москве будут именно в девяносто третьем?
— Роман Гюго “93-й год” произвел на меня такое впечатление, что действие своей повести я перенес в девяносто третий год. Только поэтому, уверяю тебя.
И я пытался представить, как же будет выглядеть гражданская война в Москве.
— Да… ты тогда почти точно угадал фамилию главаря путчистов — Панаев.
— За это спасибо цензуре. Она потребовала изменить фамилию диктатора Гончарова — чтоб не было созвучно с Горбачевым. Цензоры не просто понимали литературу, они понимали авторский замысел! Подсознательный замысел! Так сегодня уж никто больше не читает. Я и поменял Гончарова на Панаева…
— А какой еще вклад цензура сделала в твое произведение?
— Выкинула описание большого котлована на месте Мавзолея и маленьких ямок у Кремлевской стены, на которое меня вдохновил Марк Захаров, потребовавший немедленно закопать Ленина.
Слава — яркая заплата
— Вот вышел журнал, и началась слава, так?
— Раньше! Еще до публикации! Рукопись, отксеренная, пошла гулять. Попала на “Ленфильм”, где по моему “Невозвращенцу” сняли чудовищный фильм.
— Хемингуэй тоже был недоволен экранизациями себя.
— Только это меня и утешало. А через полгода мне позвонил Оливер Стоун…
— Да ладно! Сам Стоун?!
— Ну, его агент. Стоун тоже захотел снять фильм по моей повести; как раз “Невозвращенец” вышел по-английски. Но было уже поздно: я ведь подписал договор с “Ленфильмом”. Это самое трагическое, что связано с “Невозвращенцем”. Да… Значит, получил я тогда в редакции десять авторских экземпляров, привез домой, а вечером уехал в Париж. По частному приглашению. Там меня нашли французские репортеры и взяли интервью как у автора прогремевшей в России повести, — чему я очень удивился…
— Ты славен и богат, денег полно…
— Да, деньги уже были, но менять же можно было только пятьсот рублей, ты все забыл! Так что дальше “Тати” я не ходил — тогда. Я даже не в “Тати” покупал, а вокруг, там типа ларьки.
Вернулся в Москву — звонок из Парижа: хотят у меня купить мировые права на повесть, предлагают шесть тысяч франков. Тысяча долларов, это ж были бешеные деньги! — если кто помнит восемьдесят девятый год. Я… отказываюсь. Они через десять минут перезванивают, извиняются и предлагают в десять раз больше.
Дальше повесть издали в двадцати странах. Меня печатали почти в стольких же странах, как Солженицына.
— Чем ты можешь объяснить тот успех?
— Как верно сказал тогда Гребенщиков про одну успешную рок-группу, которую хорошо приняли в Финляндии: “Ребята, это не вы поете, а Горбачев”. Не буду преуменьшать, я думаю, что и за меня процентов на тридцать спел Горбачев, если не больше. Россия была дико в моде. Я возник на гребне моды. Должен сказать, что одновременно со мной переводили троих наших, с такой же или почти такой же интенсивностью. Витю Ерофеева с “Русской красавицей” (секрет успеха был в том, что красавица — русская), потом еще был “Одлян” (“чернуха” про детскую колонию), и Свету Алексиевич с ее “Чернобылем”.
— То есть они туда, на Запад, взяли самые смачные русские позиции: зона, Чернобыль, русские женщины и…
— …и будущее этой сумасшедшей страны. Думаю, кроме всего прочего, их в повести привлек диалог между персонажами: насилием или ненасилием решать проблемы?
И вот началось то турне. Меня пять месяцев возили по странам, где вышла книжка. Германия, Франция, Англия, Дания, Испания, Норвегия…
— Ты тогда увидел, съел, выпил все, что хотел?
— Да, увидел, съел, выпил… Пожил! Мы с женой очень хорошо провели время. Тогда мне все было интересно… Я тогда привык к нормальной, хорошей жизни. Привык, что можно запросто вечером сесть в поезд, в обычный второй класс, и из Мюнхена поехать ночью в Париж. Захотелось в Лондон съездить — поехал… И это все в девяностом году!
— Ты тогда стал богатым и знаменитым и бросил газетную службу, чтобы блистать.
— Да, я уволился из “Московских новостей”. Меня торжественно проводили, выпили хорошо… Я решил, что раз я теперь знаменитый писатель, то на жизнь мне хватит, причем на какую жизнь! Я один из первых в Москве получил кредитную карточку! Но после понял: мне просто казалось, что я богатый. Я потом увидел столько людей, которые были по-настоящему богаты, о богатстве которых я раньше просто не знал!
— Теперь знаешь?
— Теперь все знают…
Я довольно долго жил в Париже. На радио “Свобода” я часто выступал, почти как штатный сотрудник, с комментариями — долбал все. У меня в городе появились свои любимые места. Меня там знали. Бывает, даже теперь приедешь в Париж, зайдешь в любимое кафе “La Palette” (это на Левом берегу), а там спрашивают: что ж вы к нам не заходите? Да вот, отвечаю, дела… Они не догадываются, что я просто на три дня в Париж заехал.
Когда я жил в Париже… туда приехал Егор Яковлев. Мы встретились, и он велел мне по возвращении в Россию выходить на работу. Я послушал его и на работу вернулся. И надо сказать, что за это я ему благодарен. На что б я жил, если б не он? Деньги-то быстро исчезли! За эти годы и куда большие деньги у людей успевали исчезнуть… А когда-то я мог купить “Ягуар”…
Все сбылось, ну и что?
— Ты ожидал, что народ так удивится этой книжке?
— Нет, я ничего не ожидал. Но повесть сразу нашумела, потому что все испугались.
— Когда стало ясно, что твои пророчества начали сбываться? Ты можешь обозначить этот момент?
— А это когда в Тбилиси применили саперные лопатки. Сразу все руками замахали! Оказалось, что я выдал пророчество — и оно на глазах у восхищенной публики сбывается! Это страшно добавило шуму, разных интервью; но уж, правда, ни новых денег, ни славы не принесло.
Да… Немало говорили в том духе, что-де “повесть не бог весть каких литературных достоинств, она интересна разве только в политическом смысле”. Но на самом деле повесть заметили еще тогда, когда ничего не сбылось! Вот был анекдот про интеллигента, который писатель-прозаик. “Про каких таких про заек?” А я как бы писатель-пророк: “Про какой такой на фиг рок?”
— А ты сам удивился, когда сбылось?
— Отчасти — да. Человек — орудие, и я, как верующий человек, не могу думать иначе. И любой, кто всерьез задумается о происходящем, поймет, что это не он живет, это им живут.
Жизнь после славы
— Слушай… А как же после такого мирового успеха дальше жить? Как ты дальше после этого зажил?
— Понимаешь, перешибить первый успех очень трудно. Что ни напиши, — ничего не считается! Никто этого не оценит. И у тебя начинается чудовищный кризис… Это не упрек, просто так устроена человеческая цивилизация.
— Вот и Гоголь сжег второй том…
— Не хочу ни с кем мериться, но… взять такую выдающуюся фигуру в истории русской жизни этого века, как Александр Исаевич Солженицын. Вот написал он “Ивана Денисовича” и “Архипелаг”. После этого он мог написать последовательно “Илиаду”, “Ромео и Джульетту”, “Евгения Онегина”, потом “Войну и мир”, “Шинель” — все не имело бы уже никакого значения, он остался бы автором “Одного дня Ивана Денисовича” и “Архипелага”. Он живет, пишет, и пишет лучше…
— И ты тоже стал лучше писать?
— И я тоже — лучше. Более того, то, что я написал до “Невозвращенца”, тоже лучше, но это понимает десяток глубоко литературных людей. Тут ничего не сделаешь, это клеймо.
— И от этого ваш брат писатель спивается…
— Да… С этим нельзя сделать ничего.
— А ты думал, что еще напишешь столь же громкие книги, как “Невозвращенец”?
— Нет. В ранней молодости у меня была единственная мечта — хоть что-нибудь написать и напечатать. Так эта мечта давно сбылась, мне жаловаться не на что…
— Тебе, наверно, часто говорят: “Какой же ты умный!”
— Ну… Сейчас уже реже.
— Теперь классический вопрос: “Каковы ваши творческие планы?”
— Пишу новый роман, очень большой. Несмотря на то что с кино мне сильно не повезло, что я дал себе зарок никогда больше с кино не связываться, я опять ввязался и занимаюсь новым фильмом по моему сценарию.
Успокойтесь, все будет хорошо
— Саша! Предскажи что-нибудь, пожалуйста. Ты же писатель-пророк, у тебя ведь получается! Скажи — что будет дальше?
— Нет, нет, я ничего не предсказывал, все вышло нечаянно. Но мне кажется, что и России, и Северной Корее, или Ираку, или Кубе — всем путь один.
— В смысле — расстрел Белого дома, мечта об импичменте, “семья”?
— Нет, я про хорошее — про коммерческие ларьки, супермаркеты, пепси-колу. Свобода в земной жизни придумана не нами. Ее учредил Господь, он завещал людям не отнимать друг у друга собственность, не убивать друг друга, живет человек — пусть себе живет (извини за такой вольный пересказ заповедей). Этот Божий порядок личной свободы отменить нельзя, его только можно на время, ненадолго приостановить, — как у нас или в Германии. Ким Чен Ир, Кастро, Зюганов — все это не имеет значения. Все наладится…
Это моя надежда, а не предсказание, — я ж не баба Ванга.