«Ты, конечно, не помнишь пьяный секс на ковре…»
5 августа, 2018 9:25 дп
Валерий Зеленогорский
Стокгольмский синдром.
Крюкова пила чай и задумчиво курила. У неё сегодня намечался допрос одного хмыря, дело которого стояло на контроле у зама по следствию.
Хмырь не шёл на признательные показания, всё надеялся, что прокуратура даст «заднюю» и он выскочит и свалит за кордон.
За хмыря уже внесли нужную сумму, но деньги не главное, справедливость и закон должны победить – так считала Крюкова и её начальники в борьбе с коллегами из следствия. С ними они бились уже несколько лет за право карать и миловать, только в свой карман.
Крюкова зашла в ванную и поправила макияж, посмотрела на себя в голубой форме и осталась довольна собой, а особенно новой звездой, которую недавно получила за раскрытие группы. Дело было громкое, хотя денег Крюкова не заработала – надо иногда и родному государству долг отдать.
Перед уходом на работу она зашла в спальню; там лежал её заложник, взятый две недели назад из его собственной постели ещё тёпленьким. Он сопел, накрыв голову подушкой.
Он наказан за преступление против Крюковой, совершенное двадцать лет назад в городе Калуге – жемчужине Центральной чернозёмной области, как писали в редких путеводителях.
Срока давности за преступления против Крюковой не существовало, пепел мести стучал в её сердце и достучался.
Крюкова тогда работала в детской комнате и подрабатывала в охране гостиницы, где останавливались гости города и отдыхали бандиты с девушками – в подвальной сауне, самой крутой в Калуге.
Там Крюкова и встретила этого господинчика, который гулял в компании местных авторитетных предпринимателей. Его, как потенциального инвестора, принимали с большим почётом.
Господинчик был молоденький, очень сладенький, чудо-мальчик с румяным личиком и ноготками в маникюре.
Он уже был изрядно пьян, выходя из сауны, наткнулся на Крюкову, несущую караульную службу на этаже, где был его люкс.
Перед дверью господинчик споткнулся на ухабах ковровой дорожки, оставшейся от времен зрелого социализма, и упал.
Крюкова помнила о гостеприимстве родины российской космонавтики и подняла господинчика, открыла дверь и бережно положила на диван тело.
Уже уходя, она заметила, что господинчик вывернул свою ручку, и она наверняка во сне занемеет. Крюкова бережно положила ручку господинчика на его литую грудь, и тут он очнулся и увидел Крюкову. В искаженном водкой сознании он не заметил её бутылочных ног и шрама на щеке от удара ножом отчима в седьмом классе. Многого не заметил пьяный господинчик, молниеносным рывком дернул Крюкову к себе на диван, и понеслась кривая в щавель.
Крюкова охнуть не успела, как оказалась в душистых ручках мальчика с румяными щечками. А потом она очнулась и даже не поняла сразу, как всё чудно случилось: мальчик уже дрых, она, спешно собравшись, вернулась на пост охранять безопасность постояльцев.
Такого с ней никогда не было. Господинчик был совсем из другого теста. Редкие связи Крюковой с оперсоставом в лице капитана Ряшки на столе убойного отдела не приносили радости.
Всегда спешащий Ряшка брал Крюкову небрежно, как бы делая одолжение, к тому же он был женат. А тут совсем другой случай: к ней, серой птичке, залетел заморский попугайчик, такой волнистый-волнистый.
Утром попугайчика увезли на лакированной бричке в столицу, и он не вспомнил ночного приключения. Он даже любил такие экспромты, когда в командировках ему подкладывали девушек, и он просил их не включать свет и не разговаривать. Такой экстрим ему нравился.
Незнакомка возникала в его спальне привидением, ловко сбрасывала с себя покровы, колдовала с ним, а потом исчезала на цыпочках с туфлями в руках, а он засыпал опустошённый.
Крюкова не была привидением, она была офицером МВД двадцати пяти лет, рабоче-крестьянского происхождения, из довольно пышной плоти и крови. Через три недели она стала невпопад блевать, и осмотр гинеколога показал положительный результат: она беременна.
Ряшка был в командировке в горячей точке. Крюкова была беременной от проезжего молодца, симпатичного с лица.
Сначала она хотела оставить плод спонтанной любви, но потом поняла, что одна ребенка не потянет, папу с такими связями она прижать не сможет, только место потеряет.
Не время ей было рожать, ни мамки, ни няньки, только комната в общаге и на книжке одна тысяча долларов на поездку за шубой в Грецию.
Делать нечего, Крюкова сделала аборт, да так неудачно, что с тех пор ей иметь детей стало невозможно.
Поплакала, в Грецию съездила, шубу купила и стала карьеру делать.
Поучилась в юридическом, очень заочно, ушла в прокуратуру и стала вершить закон и порядок.
Сначала на подхвате, а уж потом развернулась в полный рост, в группе оперативной дело громкое раскрыла по банде мошенников из городской мэрии. Крюкову перевели в область, дали очередную звезду и однокомнатную квартиру.
Потом Крюкова закрыла дело мебельного бизнесмена, он из благодарности обставил ей квартиру. Крюкова стала хорошо одеваться, купила себе ботфорты, но они ей были почти до пояса – из-за ног, которые были короче ботфортов.
Она за гроши сделала себе приличную грудь у врача без лицензии, закрыла глаза на нарушение закона, и грудь вышла на загляденье и на ощупь была мягкая и живая, не такая, как у подруги из областного суда.
У подруги грудь была, как два теннисных мяча отечественного производства, сделано это было ещё в СССР из силикона, произведённого по конверсии оборонного ведомства из отходов от прокладок для скафандров.
В самолёте груди, правда, не взрывались, вид имели эстетичный, но на ощупь напоминали мячики, которые дают для реабилитации кистей рук после травм.
Муж судьи ушёл из-за этой груди, пугался, когда жена его обнимала, сбежал к безгрудой аптекарше, у которой на работе под халатом не было трусов.
«Дело не в груди, – говорила она подруге в бане, – дело в другом. Он подонок, и его надо посадить». Но подруга сажать его не хотела, насажалась уже, вот и мужа потеряла на вредной работе.
Крюкова сделала себе ещё татушку в виде орхидеи на левой булке объемной жопы.
Вообще-то, она, Крюкова, паука на затылке хотела наколоть, она видела такое в кино про китайскую проститутку, но следователь по особо важным делам Генпрокуратуры и дня бы не проработал с пауком на шее, тут и к бабке не ходи.
С этой орхидеей вышла незадача: однажды в командировке, в местной бане, Крюкову обняла девушка из мэрии. Оказалось, что орхидея означает, что её владелица любит женщин, и девушка ошиблась, прокололась. Крюкова на извращение не пошла, не любила она этого, считала, что это грех, хотя девушка её взволновала, и она с трудом удержалась в рамках своей ориентации.
В качестве заключительного аккорда Крюкова хотела удлинить ноги на аппарате Елизарова, но не стала – долгой песней оказалась эта операция, некогда было, дел невпроворот. Страна вставала с колен, а для этого кое-кого пришлось на них поставить и показать, кто в доме хозяин.
Ряшке Крюкова дала отставку, теперь он был ей не нужен, её стал посещать раз в неделю начальник по кадрам предпенсионного возраста с тремя звёздами на золотом шитье.
Кадровик был в постели не силён, но в кабинете он имел всех. «Кадры решают всё, так было и так будет», – говаривал он с одышкой, после скоропалительного секса со своей Крюковой в ботфортах на голое тело и в его фуражке с золотой кокардой из чистого золота по последней моде.
Крюкова очень любила допрашивать мужчин, ей нравилось, как они дрожат от её немигающего взгляда. Они улыбались ей, мелко подрагивая трясущимися ножками и ручками, когда она подписывала им обвинительное заключение. Они готовы были ползать перед ней на коленях, такие важные и крутые ещё пару месяцев назад, когда они брезгливо смотрели на неё, сидя в дорогих ресторанах со своими длинноногими подружками или надменными жёнами, которые потом бегали и искали подхода к ней, такой невысокой и толстожопой.
Для души у Крюковой был один адвокатишко, молодой прилизанный пакостник, которого она имела во все дыры. Она его рекомендовала на громкие дела, он делал себе имя, помогал ей решать вопросы с бизнесменами, принимал от них на свой счет разного размера благодарности и передавал ей на её офшор на Каймановых островах.
В качестве бонуса она била его плеткой, а он в кожаном шлеме и с ошейником гавкал у нее в спальне под музыку Вивальди, под старый клавесин, чтобы соседи не боялись его воя после наказания госпожи.
Всё было тип-топ, счет её рос, домик в ближнем Подмосковье обрастал мрамором по цоколю, лет ей было ещё мало, сорок по нынешним временам – не бабий век.
Замуж она не хотела, но любви желала, а особенно – отомстить душистому господинчику, о котором доходили слухи, что он так поднялся, что теперь до него, как ему казалось, как до Луны.
Крюкова видела его довольную рожу в глянцевых журналах в окружении молоденьких сосок.
Но земля круглая, обратную сторону Луны наши славные органы сфотографировали ещё при Хрущеве, а дело о коррупции, в котором господинчик был первой скрипкой, не только сфотографировали, но и задокументировали и дали ход – и началось.
Приняли всех по полной программе: выемки документов, захват с масками, и всех мордой в снег, и телерепортаж в новостях из Лефортово, где господинчик без галстука и шнурков оказался на шконке.
Он не ожидал, не верил, что с ним такое случится, с другими такое возможно, но с ним никогда. Но случилось, он попал под поезд, его бизнес оказался нужен государству, а он сам государству стал не нужен. Кино закончилось.
К допросу своей ритуальной жертвы Крюкова готовилась тщательно: с вечера сделала полную эпиляцию, косметичка и парикмахерша в четыре руки надраили ее фасад до умопомрачительной красоты.
Утром Крюкова надела латексное белье и лайковые ботфорты. Голубая форма с золотыми галунами и звёздами на погонах довершила неотразимость карающего меча справедливости, и Крюкова поехала в Лефортово собирать свои камни. Время их собирать пришло неотвратимо, как наказание за преступление.
Душистый господинчик лежал в камере, липкий от страха. Он вонял потом и мочой, как бомж с Павелецкого вокзала. Ожидание в неизвестности раздавило господинчика, от былого шика не осталось ничего.
Ещё вчера господинчик был высоким и значительным, а сегодня он просто никому не нужное говно и судьба его в чужих руках – так он думал, но то, что его ожидало, ему даже не снилось.
Его привели в кабинет на допрос, он сел на табурет, сложив ручки на коленях, как девочка-побирушка в детской комнате.
Незаметная дверь в стене мягко, без шума открылась. В лучах света, бьющего по глазам, явилась Крюкова. Как же желанна ей была эта встреча! Двадцать лет, все ночи она видела этот сон, и он сбылся.
Господинчик не узнал в важной госпоже девушку из давнего приключения, да и думать об этом в настоящем ему в голову не приходило, сейчас он просто хотел домой, и любая цена его бы устроила. Он собрал свои последние силы и напрягся, взывая к потусторонним силам.
Крюкова терпела. Она хотела наехать на него сразу, но начала формально: фамилия, имя, отчество и т. д и т. п.
Скороговоркой Крюкова зачитала ему весь список его преступлений, по её словам выходило, что он государственный преступник и ему корячиться пятнадцать лет, в лучшем случае – десять лет без права переписки.
Он ошалел, стал требовать адвоката. Она демонически засмеялась и сказала голосом Фредди Крюгера:
– Я тебе дам адвоката, это я – адвокат дьявола, я буду тебя казнить и миловать. Скажу тебе честно – тебе пиздец, деньги тебе не помогут, никто не возьмёт, ты попал, готовься страдать, как я когда-то.
Она перешла к своей части обвинения.
– Ты, конечно, не помнишь пьяный секс на ковре двадцать лет назад в гостинице «Космос», а я помню до сих пор, помню и то, как потом жила двадцать лет, рыла землю, глотала слезы по ночам, чтобы никто не слышал моего воя. Я даже благодарна тебе за мотив для достижения своей цели.
Он замахал руками и заверещал дурным голосом:
– Это недоразумение! Я вас не знаю, это был не я, это страшная ошибка.
– Нет, милый, это не ошибка, ты брал, что хотел, ты брал всё, тебе давали всё за просто так, по праву рождения, и тебе было всё равно. Ты думал, что так будет всегда, что ты всегда будешь наверху, а остальные мордой в подушку будут терпеть. Но твоё кончилось, теперь наступило моё время, и вот ты здесь, в этой руке, и сделаю с тобой, что захочу. Вот тебе мой приговор в последней инстанции: я сейчас освобождаю тебя под подписку о невыезде, и ты будешь моим заложником три года, 1095 дней и ночей ты будешь служить мне. Если ты отказываешься, то собирайся на Колыму, там ты и три месяца не протянешь, я позабочусь, можешь не сомневаться, станешь там девочкой, мой сладкий. Время на раздумье уже пошло, время на раздумье закончилось, твоё слово.
Душистый Господинчик (далее ДГ) не раздумывая ответил:
– Согласен.
Крюкова дала ему телефон, и он пробормотал жене, что по программе защиты свидетелей отбывает в неизвестность. Так оно и было на самом деле, он не знал, что его ждет, но выбрал себе новую жизнь, не представляя, что это будет.
Крюкова вывела его и повезла к себе домой. Он сидел рядом с ней, как зайчик, и терпеливо ждал. К нему прицепилась дурацкая песенка: «К новым приключениям спешим, друзья! Эй, прибавь-ка ходу, машинист!»
С ксивой Крюковой они летели по встречке. У Триумфальной арки к джипу подбежал гаец, в глазах его читалось желание получить как минимум штуку.
Когда он рассмотрел пропуск на стекле, сразу обмяк и очень пожалел о своем желании стать богаче. Гаец повернулся и побежал, как сильно побитая собака, казалось, что он виляет несуществующим хвостом. Крюкова даже не удостоила гайца взглядом, она ездила в любом состоянии, и эти твари всегда отдавали ей честь, знали, суки, что себе дороже встанет.
За кольцевой она помчалась, как член команды «Макларен» из «Формулы-1», и пришла на финиш к шлагбауму своего посёлка без штрафных очков с двумя пит-стопами. Один раз они остановились, когда заложник захотел пить, а потом через километр он чуть не лопнул, как шина «Пирелли», и почти обоссался от страха, когда они летели со скоростью под двести километров по встречной полосе.
Шелестя шинами по мелкому гравию, они въехали на частную собственность, заложник съёжился, стал её частью. Она заметила это и грубо пошутила:
– Не ссы, Капустин, отъебём – отпустим.
Она тоже нервничала: «Не каждый день мы захватываем людей», – утешила она себя и повела в дом свою жертву, столь дорогую её сердцу.
Дома Крюкова сняла форму, осталась в белье и ботфортах, сначала хотела взять плетку и отстегать ДГ за все свои слезы, но потом отложила – оставила на закуску.
«Успеем, – подумала она, – такого длинного свидания у меня ещё не было».
Её мужчины всегда уходили ночью или выставляли её на утренний холод, когда ей хотелось спать с ними, уткнувшись носом им в подмышку. «Теперь всё будет по-моему, теперь я всегда буду наверху».
Пока Крюкова готовилась к мести, выбирая способ позабористее, ДГ лежал в ванне, оттирая тюремную грязь и вонь. Он плавал в аромате шампуней и каких-то лепестков и остро почувствовал, как прекрасен этот мир. Неужели нужно попасть за решетку, чтобы оценить радость – просто спать в своей постели, просто пить чай в своем доме, и ещё много простых вещей, которые в обыденной жизни никто не ценит. ДГ лежал ванне и чувствовал себя младенцем, которого нежная мама купает в корыте.
Счастье было недолгим, вошла Крюкова во всем своем блеске и приказала приступать к главному. ДГ мигом выплыл из нирваны и вспомнил, что он заложник и раб, и если он не понравится госпоже, то вернется на шконку, а этого ему смертельно не хотелось.
Они зашли в её спальню в дизайне девичьей светелки времён Ивана Грозного. У ДГ отлегло от сердца: он ожидал, что увидит дыбу и блоки для подвешивания на цепях, в страхе искал взглядом качели с тисками для сжатия его некрупных яиц. Ничего подобного не было, светло, миленько и очень целомудренно.
Они легли, ДГ жадно набросился на неё и через шесть секунд был свободен – сказалось нервное напряжение последних дней. Он сделал всё, что мог. В глазах Крюковой он прочёл разочарование. Она с иронией сказала ему:
– А ты, оказывается, лев. Я видела по «Дискавери», как в саванне лев совершал это со своей львицей в реальном времени. Диктор комментировал в прямом эфире и считал, насчитал шесть секунд, но утешил разочарованных зрителей тем, что такое происходит каждые двадцать пять минут четверо суток подряд.
ДГ подумал, что если она заставит его жить по расписанию царя зверей, то он через сутки отбросит лапы и все закончится неестественной смертью заложника.
Крюкова заметила ужас в его глазах и успокоила тем, что она не львица и её потребности более скромные. Встала, надела халатик в васильках и пошла на кухню кормить своего льва.
Ещё с вечера Крюкова наготовила гору еды. Себе она не готовила, неохота было для себя, а тут развернулась по полной программе. Пока ДГ курил, она накрыла стол. Когда ДГ вошел, она достала холодненькую водочку, и они сели за стол.
ДГ ел хорошо – очень проголодался. Он так сладко жил всегда, что настоящего аппетита голодного человека никогда не знал. В детстве ему всегда совали в рот то да сё, потом он всё время проводил за столом, решая вопросы или отмечая успешные решения, стол был его рабочим местом, и ДГ всегда мучился, думая, что б ещё такое съесть, чтобы удивить обнаглевший от вкусной еды желудок, маялся и изводил рестораторов своими придирками.
Но две недели на тюремном пайке вылечили ДГ, он сидел за столом и мёл все подряд: салаты, супы, горячие и холодные. Казалось, он лопнет, но он не мог остановиться, он ел руками, по его рукам и подбородку текли соусы и жир от хинкали и курицы, кебабчики летели в рот, обгоняя котлеты.
Крюкова сидела, подперев рукой голову. Так радостно было смотреть, как твой мужчина ест твою еду и не хвалит, а просто валит её в себя, облизываясь и похрюкивая. Она чувствовала себя мамочкой, встречающей сына из армии. От этого ощущения она чуть не заплакала, вспомнила, что её сын мог уже прийти из армии, а вместо него сидит эта скотина и трескает в три горла.
– Встать! – выкрикнула Крюкова в его довольную рожу. Он испуганно вытянулся, как солдат. Так как он был без трусов, вышло смешно, и Крюкова засмеялась, а потом назначила ему послушание:
– Вымоешь всю посуду, – резко сказала она. Он стал искать дверцу посудомоечной машины, но она голосом, от которого падали в обморок преступные авторитеты, приказала мыть руками. ДГ надел передник с чебурашкой и стал у раковины мыть гору посуды.
– Рассказывай, как жил, и поподробнее, – приказала Крюкова и налила себе чаю.
ДГ начал издалека, рассказал, как маленьким был мягкой игрушкой у мамы с папой, как купался в любви и в великой реке Волге на даче у бабушки-профессорши.
Учился он в Лондоне, там всё попробовал, хорошее и плохое, там же женился в первый раз на русской девушке после трёх косяков травы и двухдневного рейва на дискотеке на пляже в Брайтоне. Когда трава отпустила, ДГ понял, что ошибся, но ещё какое-то время они жили вместе. В феврале они поженились, а в марте он съехал от неё и сразу забыл.
Потом он прочитал в помойном журнале, что февраль – время волчьих свадеб, жениться в такой месяц совсем невозможно. ДГ успокоился, понял, что порча не в нём, просто выбор оказался неверным.
Пару лет поработал в Лондоне и устал от жизни на острове. Британия хороша, спору нет, но в России лучше. Наглые они, англосаксы, весь мир имели много веков, все им должны, так они считают. Поехал на Родину-уродину, как поет Шевчук, «хоть и не красавица, а она нам нравится».
На работу ДГ устроили к коммерсанту одному, который ни на одном языке не говорил и не писал. Но голова у него была золотая, способный был до комбинаций всяких, к чему ни прикоснётся, всё в золото превращается – так ДГ и служил у него, секретарем, кассиром по его личным счетам, дизайнером для него был, рубашки ему покупал, ботинки, всё делал, но обижен не был – денег заработал, связи приобрёл, стал незаменимым. Привык к нему хозяин, шагу без него ступить не мог.
А потом хозяина завалили. Было за что, конечно, слишком резво стал прибирать под себя чужие активы, получил из гранатомета большое отверстие в лобовом стекле своей машины и поджарился, как шашлык, забытый на горящих углях.
Хоронили его в закрытом гробу, головёшки в костюм не оденешь, гримёр, даже из Голливуда, макияж на черепе не сделает. Так и отнесли на руках соратники героя капиталистического труда под салюты роты почётного караула.
Если бы покойник увидел из гроба кремлевских курсантов, дающих салют в день траура по нему, то засмеялся бы. Он косил от армии в дурке и даже ссал под себя три недели, чтобы получить белый билет – и получил его.
Но смеяться в гробу было нечем, да и не смешно было.
По дороге на тот свет полная неопределенность – возьмут ли в рай? На земле коммерсанту вроде обещали иерархи церковные, а там, наверху, запросто могут сказать: «Мы не при делах, кто вам обещал, с теми и решайте. У нас тут порядок, поживете пока в подвешенном состоянии, между адом и раем, а потом посмотрим, куда вас направить».
С того света новостей не было, хозяин, видимо, свои проблемы решил, а вот на земле события развивались стремительно.
Все документы были оформлены на ДГ, всё имущество осталось ему, но с маленьким обременением в виде дочки хозяина, которая была наследницей первой очереди. Девушка училась, как все приличные барышни, в МГИМО. Отплакала папочку, и оказалось, что у неё самый близким человек – ДГ. Они встретились, он обрисовал ей картину, и выходило, что им надо объединиться, чтобы сохранить имущество, следовательно, надо пожениться.
Согласие обеих сторон наступило на террасе ресторана «Турандот», где июньским вечером два человека решили соединиться для сохранения своих активов, свадьбу решили не праздновать из-за траура.
Через неделю молодые люди поселились в отцовском доме на бывшей даче бывшего члена Политбюро Гришина на Волге, недалеко от Завидова.
Там было хорошо, коммунисты имели неплохой вкус, места выбирали заповедные: голубые ели, на причале – многосильные катера и лодки, в обслуге никаких филиппинок, только местные граждане, проверенные славными органами до седьмого колена, как всегда, всё обнесено зелёным забором.
Почему все заборы в таких местах зелёные? Оказывается, зелёный забор позволяет скрывать объект в складках местности. Природная скромность коммунистов и уважение к чувствам простых граждан.
Зелёный забор скрывал социальную несправедливость и не давал поводов для зависти.
Там и зажила новая семья, созданная умом, а не сердцем.
ДГ редко бывал дома, окунулся в дела. Новые возможности позволили ему выполнять любой свой каприз. Жена его жила в городе, редко приезжала на дачу, проводила время со своими подружками в полётах по бутикам и ресторанам. Жили они хорошо, встречались редко, но близости не было. Расчёт, лишённый чувства, уродует отношения.
Девушка ДГ (далее ДДГ) была холодной мраморной сукой, она ничего не желала, всё имела и в основном скучала, не зная, чем себя побаловать. Иногда это был тренер по верховой езде, иногда – тренер по каббале, на каждое желание у неё был тренер.
Даже в магазины она ходила с личным буккером, который помогал ей покупать. Она даже ничего не мерила на себя, у неё была девушка для этого, подобранная по её параметрам. Она всё мерила и показывала, а ДДГ сидела и смотрела, потом уезжала, а вещи везли домой.
Тренер по жизни у неё тоже был. Они встречались два раза в неделю, и ДДГ рассказывала ему о минимальных колебаниях её настроения. Он разбирал с ней её ощущения и советовал, как ей поступать и что делать. Так она и жила, не совершая никаких усилий.
Посуда закончилась.
Крюкова заслушалась рассказом ДГ. Она выпила две чашки чая и поняла, что очень устала, и пошла к себе в спальню поспать. Заложник получил очередное послушание и пошел стирать её исподнее в режиме ручной стирки.
Его крепкая задница мелькнула в дверном проеме, и Крюкова с удовольствием отметила, что порода в нем есть, и природа его одарила неплохо.
Лёгкий холод прошел по позвоночнику Крюковой. Она вспомнила свою породу, где нормальных людей не было уже сто лет. В результате Крюковой досталось множество пороков, которые она исправила титаническими усилиями, скорректировала и тело, и дух. И ей воздалось за труды её. Стало теплее, она упала в свое кружевное логово и заснула, как девушка, лишенная девственности любимым человеком.
Проснулась она уже вечером. Она знала, что делать. Она решила сделать котлеты. Ей страшно захотелось сделать ему котлеты, такие котлеты, чтобы он съел их вместе с руками.
Она видела, что он отравлен всеми этими рукколами и сашими, всей этой новой модой, когда утрачена национальная кухня. Русские люди вместе с едой заморской забывают родные корни. Крюкова тоже ела все эти гаспачо, фокаччо и прочее болоньезе.
Последним, что её убило из новой моды на чужую еду, была икра летучей мыши на листе фикуса, употребленная Крюковой на террасе ресторана «Турандот», куда её привёл адвокатишко решать вопрос своего клиента, укравшего народное добро.
Адвокатишко сам заказывал, не поскупился, шампанское взял дорогое, стоимостью в три московские пенсии, лобстера за семь пенсий и эту икру из слепой мыши, которую доили на далеком острове и привезли частным бортом с острова Хонсю в обед.
Официант в сопровождении метрдотеля гордо нес плевок этой икры в серебряной чашке. Оба были такие важные, как будто их подоили, это их последняя икра и больше они нереститься не будут.
Торжественно сняли крышку, и чудо явилось: в углу тарелки на зелёном листе фикуса лежала кучка жёлтого цвета, отдалённо похожая на говно кузнечика, которое Крюкова с сестрой добывали, изучая насекомых в деревне бабушки.
Девочки тогда узнали у соседа-моряка, который плавал в загранку, что китайцы едят кузнечиков и прочих насекомых, и решили пополнить свой скудный рацион китайским деликатесом. Сестра тогда съела кузнеца, а Крюкова не смогла, не справилась, блеванула, увидев, как сестра хрустит поджаренным на костре насекомым. И вот случилась вторая попытка, пришлось попробовать.
На вкус это оказалось солёненьким. Чтобы не вырвало, Крюкова решила закусить зелененьким листком. Фикус жевался плохо, но помог. Официант почему-то смотрел с удивлением. Оказалось, что фикус лежит в тарелке для дизайна и есть его не надо.
Два бокала шампанского залили позывы икры на выход. Крюкова вспомнила это и решила: делаем котлеты.
Когда она вошла в комнату, заложник сидел в кресле и смотрел телевизор. Шла передача, в которой группа дебилов шутила по поводу недостатка ума у американцев и украинцев. Дебилы так старались быть смешными, что их даже было жалко.
Крюкова выключила телевизор и сказала твёрдым тоном:
– Вперёд на кухню!
Заложник быстренько встал, одёрнул передник и пошел в кухню, сверкая задом.
На кухне Крюкова стала руководить: «Возьми мясо» – ДГ достал три пакета, с говядиной, свининой и бараниной, потом достал шикарный белый лук, который Крюкова всегда покупала у одного корейца на Дорогомиловском рынке, в последние годы ставшем стерильным, как операционная.
Когда-то Крюкова была в Барселоне на рыбном рынке и поразилась его чистотой и отсутствием посторонних запахов. Она не верила, что когда-нибудь такое будет в России, но случилось, как чудо.
Потом Крюкова сама достала старую ручную мясорубку немецкого производства довоенного выпуска. Крюкова забрала её у бабушки, когда та умерла в деревне. Это было единственное наследство бабушки, прожившей восемьдесят лет в избе, построенной еще её дедом.
Машинка была старенькая, но её сточенные почти до предела ножи рубили мясо лучше любого блендера. Крюкова закрепила машинку на краю стола, и заложник стал ретиво крутить мясо. Из широкого горла машинки вылезал разноцветный фарш. Потом заложник перекрутил лук и замоченную булку, и Крюкова сама, своими душистыми ручками, всё замешала и налепила котлет, крупных, размером с ладонь здоровенного мужчины.
Две огромные сковороды уже полыхали жаром, и началось. Всё скворчало и шипело, котлеты получались пышные и золотистые, Крюкова снимала их и складывала в крупную тарелку. Получилось штук тридцать, ровных, одинаковой формы, золотистого цвета, с корочкой.
Крюкова отправила заложника принять душ, а пока он плескался, она накрыла на стол и ждала его, румяная и благостная.
Они сели, как одна семья, рядышком. Она налила две рюмочки ледяной водочки и сказала, обращая взор в небо, видное в стеклянном фонаре крыши: «За всё хорошее!» – и погладила шрам на указательном пальце своего заложника.
Погладила нежно, он даже вздрогнул от искры, пронзившей его сердце. Такого у него никогда не было: общая трапеза, сделанная вместе своими руками, объединила сильнее клятв о вечной любви и брачных контрактов.
Они выпили, и Крюкова положила заложнику две котлеты. Он умял их моментально. Потом налили ещё, и он почувствовал, что ему тоже нужно что-то сказать.
Он взял рюмку и сказал почти искренне:
– Мне так вкусно никогда не было, у меня никогда не было дома, и мне никто никогда не делал котлеты, мне совсем ничего никогда не делали. Мне так вкусно, что я боюсь лопнуть.
Он нагнулся к Крюковой и поцеловал ей руку, очень церемонно и трогательно. Она стыдливо убрала руку под передник и смутилась. Ей никогда не целовали рук.
Тело целовали и даже укромные места целовали наёмные стриптизёры – тарзаны, вольдемары и прочие специалисты по укрощению спелых тёток, за её же кровные денежки, но так, просто за котлеты – никогда.
Она чуть не заплакала, ей так стало хорошо, но она сдержалась, она умела сдерживать себя – на такой работе сопли распускать нельзя. И они выпили, и он стал есть следующую пару котлет уже без хлеба.
– Расскажи ещё что-нибудь про себя.
Он оторвался от котлет, утер губы японской салфеткой с журавлями и начал.
– Родители мои были люди важные. Папа работал в каком-то внешторге. Всю жизнь они жили за границей. Я с ними жил в Африке три года – в стране доктора Айболита на реке Лимпопо, это в ЮАР. Там был апартеид, официально мы их не поддерживали, но неофициально трудились на благо СССР. Помню только черную няню и грудь, которую я сосал до трёх лет, и маленькую обезьянку, которая бегала по мраморным полам нашего дома и срала где ни попадя. А потом мы уехали в Осло, где я мёрз после Африки. Помню, как на выходные мы ездили с посольскими на фьорды, жарили рыбу и пили «Столичную», потом пели военные песни про «катюшу» и «тёмную ночь». И всегда все были напряжены, опасаясь провокаций спецслужб стран НАТО. В семь лет меня отвезли в Россию и поместили в интернат для детей дипломатов в Щёлкове, где я хлебнул говна по полной программе. Ребенок семи лет, я жил в интернате постоянно. В выходные все дети разъезжались к родным, а я и ещё два мальчика, у которых родители были законсервированными агентами, оставались в пустом интернате. И так продолжалось все десять лет, родителей я видел всего раз в три года, когда они заезжали переоформлять очередное назначение. Они никак не могли успокоиться и все копили на безбедную жизнь потом, а потом всё кончилось, их деньги на книжке сгорели в огне перестройки, и родители остались в Австрии и стали работать в австрийской компании, пытавшейся навести мосты с новой Россией.
Единственной радостью были летние каникулы у маминого отца, деда, который жил в Твери и два месяца пестовал своего внука, но своим особым способом.
Дед был отставным полковником НКВД, ничего о своих подвигах не рассказывал, а когда смотрел фильмы про Зорге и Штирлица, почему-то очень смеялся и искренне не понимал, как такие фильмы пропускает КГБ. Гиммлер и Борман, не говоря уже о Броневом, выглядели симпатичнее Сталина и Жукова. Хорошие артисты переиграли менее талантливых исполнителей, изображающих советских руководителей. Это была хорошо спланированная и талантливо исполненная идеологическая диверсия против советской власти под руководством КГБ, возглавляемого тогда Андроповым, странным чекистом с мамой Финкельштейн, да ещё и пишущим неплохие стихи.
«Тут всё непросто», – говорил мальчику дед, но в органы не писал, знал по опыту, что выйдет боком или через другое место.
Два месяца в году дед учил внука, как рыбу ловить, ориентироваться на местности, строить землянки и выживать без еды и одежды. Было трудно, но потом в дни учебы он выживал в интернате, как в диком лесу, вспоминая дедушкины навыки. Особенно дедушка удивлял ДГ тем, что считал себя даосом.
Он всегда смеялся железными зубами во весь рот и рассказывал внуку притчу о танцующем старике.
Этот старик всегда веселился. Только он вставал, как начинал радоваться: тому, что родился не женщиной, тому, что не родился в племени тутси в саванне без трусов и с копьём в руке, что пережил все чистки органов НКВД и не попал в плен в войну, что бабушку встретил в своё время и прожил с ней до золотой свадьбы. Всё у него было хорошо, пенсия военная и доплата за преподавание на военной кафедре, денег ему хватало, и он был доволен собой. На парады не ходил, орденами не брякал и на власть не жаловался, просто жил своей жизнью и никого не поучал: «Вот в наше время…» – он знал, что время его было его временем и другого времени у него никогда не будет.
Единственной родной душой ДГ был дед, да нет его уже, ушёл далеко, и нет у него больше деда; царство ему небесное. Хотя в бога он не верил, не богохульствовал, но не верил, как и всем другим, кто зовёт в царство божие и в коммунизм-капитализм: «Наверное, в аду сейчас мается», – сказал внук и выпил за помин его души, Крюкова тоже выпила, помянула хорошего человека.
Посидели молча какое-то время, и Крюкова решила рассказать своему заложнику, откуда шрам у неё на правой щеке от уха до подбородка. Никому она не рассказывала свою домашнюю тайну, даже подругам своим.
Они иногда смотрели на её шрам с интересом, но она не рассказывала, намекала, что наткнулась в речке на прут металлический и распорола лицо. А правда была совсем другой.
Не любила она вспоминать этот день, когда отчим, дядя Володя, остался с ней и сводной сестрой от нового папы. Мама во вторую смену работала на фабрике, где валенки валяла для родной армии, работала как лошадь. В цехе таскала тачки в печку, где валенки сушились, горбатилась за пять копеек и здоровье свое там оставила, хоть и ударницей была коммунистического труда, и даже три раза за тридцать лет премии получала по десять рублей. За победы в социалистическом соревновании, а дома пахала на детей и дядю Володю, который прибился к ней неизвестно откуда, прибился, прилип, как репей, и стал с ней жить.
Не просыхая от водки, целый день сидел на улице, на воздушке, как он любил говорить. Инвалидом он был липовым, справка у него была, что он лёгкими страдает, вот и сидел на группе инвалидности и законно не работал. Сигаретки свои курил вонючие, водку пил и очень любил им с сестрой газеты читать вслух от корки до корки.
Читал и всё комментировал, как лектор-международник, всё понимал, все заговоры международного империализма, советы давал родному правительству, как реорганизовать экономику.
Палец поднимет после литра и кричит на всю улицу: «Экономика должна быть экономной!». А когда уже допьется до соплей, последний сигнал даёт призывом: «Выше знамя социалистического соревнования!!!»
Вот тогда Крюкова с сестрой его в дом тащили, где он храпел до утра под мычание и стоны.
Лет в двенадцать она заметила, что отчим странно как-то смотреть на неё стал, так странно, что у неё ноги отнимались. Всё норовил в комнату заглянуть, когда она переодевалась, однажды в баню пришёл, где она сестру купала, и стал хватать за всякие места.
Крюкова его веником шуганула и запираться стала в туалете, так дядя Володя дырку сделал, и Крюкова чувствовала, что он смотрит, когда она туда бегает, но сделать ничего не могла. Мама его слушала и не поверила бы ей, держалась за него.
У них на улице она одна замужем была, и ей завидовали, а чему завидовать, пьянь и рвань, толку никакого.
Так вот: мать во вторую смену, маленькая заснула, сидит Крюкова в кухне и географию зубрит, любила она географию, слова любила диковинные: Занзибар, Кордильеры, Аппалачи. Такие странные слова она страшно любила, тайна в них какая-то была. Крюкова жила в посёлке, который назывался Топь, и речка-вонючка у них протекала под названием Сруйка, вот и вся география. Нигде Крюкова до этого не была, должна была поехать на смотр в Калугу, но поездку отменили, бензина не нашлось на автобус школьный, и вся тяга к путешествиям осталась в предмете «География». Там Крюкова путешествовала от параграфа к параграфу.
В тот вечер она читала про Испанию, про корриду, и тут в кухню зашёл бык – дядя Володя – и стал пытаться покрыть падчерицу, перепутав с коровой.
Она сначала ему шептала, чтоб он перестал, жалела, чтоб маленькая не испугалась. Потом толкала изо всех сил, говорила, что расскажет маме, но он не отставал, глаз его налился кровью, как у быка на картинке в учебнике.
Отчим разорвал её халатик, силы её были на исходе, и тогда она схватила нож, огромный киларез – так дядя Володя называл сапожный нож, который точил каждый день с упорством маньяка или мясника.
Она наставила нож на него, но он вывернул ей руку, и нож уперся ей в подбородок. Отчим стал расстёгивать свои портки и чуть ослабил хватку, Крюкова дернулась, и нож распорол ей лицо до уха. Она закричала, он убежал, и она побежала на фабрику к матери, бежала целый километр до проходной, упала вся в крови у ворот и потеряла сознание.
Её подобрали, на фабрике была медсестра, девочку слегка зашили и повезли в район. Туда уже пришел милиционер, и она всё ему рассказала, хотя мама умоляла спасти ее Володю, но дочь не послушалась.
Володю арестовали, и через день он сам повесился на веревке, сплетённой из простыни. Мама его похоронила и долго не могла простить дочке потерю мужа, так до старости её и укоряла, что та не могла потерпеть.
Так и умерла мама, не простила ей, несмотря на то, что Крюкова помогала ей и ничего для нее не жалела.
Шрам остался. Каждый день, глядя в зеркало, Крюкова вспоминала отчима и никогда не жалела, что он повесился. Так в первый раз за неё заступился всевышний, и она с тех пор молится ему сама, в храм не ходит, но деньги жертвует приюту девочек, пострадавших от насилия, жертвует анонимно – так ей кажется честнее.
ДГ услышал всю историю, рассказанную Крюковой бесстрастным и тихим голосом, и понял, как жутко ей было тогда и потом. Он понял, что за её внешней жесткостью стоят вполне конкретные обстоятельства. Он подошёл к Крюковой и сначала провел рукой по побелевшему от времени шраму, а потом пробежал губами от уха до подбородка и почувствовал, как она вся задрожала, так сильно, что он ощутил эту дрожь в каждой клеточке её тела. Эта дрожь передалась ему, и больше он ничего уже не помнил.
Они очнулись в спальне, Крюкова спала, уткнувшись носом в его подмышку, он не шевелился, не хотел разбудить ее. Рука его занемела, но он пересилил себя и долго лежал без сна, вспоминая свою жизнь, лишенную ярких эмоций.
Эмоции, конечно, были: от заработанных денег, от кучи баб, которые за его деньги исполняли его капризы. Бабы говорили ДГ, что он орёл, медведь и даже полубог, но все это было неправдой, он это знал и не брал в голову.
Простого, как мычание, счастья быть с женщиной, которая просто любит и дает всё, что имеет, ему не приходилось испытывать.
Он видел вокруг своих друзей, старых и молодых, богатых и очень богатых, которые ради таких минут швыряли сотни тысяч, но правда была в другом.
«Нельзя купить любовь», – спели когда-то мальчики из Ливерпуля. О боже, как они были правы, эти мальчики, транслирующие уже почти пятьдесят лет божественное провидение, вложенное в их уста.
ДГ так и лежал до утра, гуляя по волнам своей памяти, вспоминая, что осталось там такого, что не следует забывать: дед, бабка, одна девочка из интерната, которая поцеловала ДГ в игре в бутылочку вслепую в их спальне в пятом классе, – больше ничего.
Нет в этом списке родителей, они всегда жили своими тайнами и теперь так живут в Вене. Он дал им много денег сразу, чтобы они перестали копить на старость, но они положили его деньги под проценты и каждый месяц считают дивиденды. Родителям хватит на три жизни, но они всё смотрят на цены и выбирают подешевле, живут так, как будто они черепахи и впереди еще больше двухсот лет.
Они и вправду давно стали черепахами с опущенными головками, раздавленные толстенными панцирями судорожной жизни, которую они прожили в ожидании благосостояния.
Что осталось в сухом остатке? Есть деньги, есть жена, не желающая рожать, чтобы не портить фигуры, есть друзья, которые не отвечают на звонки, боясь заразиться его неприятностями, есть бабы, куча баб, тёлок, кошёлок, жаб и прочих доильных аппаратов, но нет той, с кем он бы хотел проснуться ранним утром и не отвернуться от скуки.
ДГ тихо встал, пошел на кухню и стал варить кашу из геркулеса, он много лет варил такую кашу, с сухими ягодами и сухофруктами. Он решил ею удивить – и удивил.
Крюкова встала по будильнику и не увидела рядом никого, место было тёплым, но пустым, она босая побежала на кухню. ДГ сидел за столом, перед ним стояли две тарелки, две чашки чая. В кухне ощущался какой-то новый запах, совсем незнакомый Крюковой.
ДГ улыбнулся ей и жестом позвал за стол. Она села, заложник положил ей каши, заваленной инжиром, изюмом и черносливом. Крюкова съела целую тарелку, потом попила чаю и полетела на работу – карать и миловать. В машине она очнулась.
Это был первый завтрак в её жизни. Сама она ленилась себе готовить, а тут завтрак, да еще руками мужчины, и какого, такого желанного. Она даже зажмурилась и чуть не врезалась в жопу «Лексуса», который заснул у неё под носом.
Она еле досидела до обеда, сделала пару вещей, которые раньше никогда бы не сделала, – разрешила по одному делу передать подследственному лекарства, а на допросе заказанного подельниками коммерсанта с улыбкой подсказала ему ответ, как сохранить свободу и бизнес. Коммерсант смотрел на Крюкову и не понимал, что изменилось в его участи за три дня.
Если бы он знал, что значит для женщины ночь в облаке любви.
Поделав кое-как дела, Крюкова полетела домой. По дороге она купила на рынке баранью ногу и рыбу, которую при ней оглушили деревянным молотком.
Крюкова летела домой, в дом, где сидел её заложник, такой дорогой мучителю, она знала, что она ему сегодня приготовит, ей очень хотелось запечь баранью ногу, а если он уже объелся мясом, то она сделает ему рыбу, чудесную озерную форель, розовую, как попка младенца.
С такими вкусными мыслями она мухой пролетела дорогу домой и вбежала в дом с волнением молодой любовницы, для которой встречи ещё только в радость.
Её жертва мирно курила на балкончике с книжкой в руке. Он махнул ей приветливо, отнес сумки и помог снять сапоги, встав перед ней на колени, сам встал и сам сделал, она его об этом не просила – она давно уже никого не просила, особенно мужчин.
Или она платила, или брала по праву сильного, а сомневаться в ёе силе повода не было.
На этот раз она выгнала ДГ из кухни, попросила сесть на балкончике и отдыхать. Она готовила и рассказывала своему заложнику про дневные дела, рассказывала спокойно, как мужу, если бы он был. ДГ не комментировал, но слушал внимательно, она это чувствовала, опыт общения с людьми у нее был ого-го: любую фальшь, даже самую невинную, Крюкова вскрывала сразу, ну, примерно как рыбу, которую она вспарывала острым ножом, готовя к жарке.
Крюкова могла поджарить любого, если ей ставили задачу расколоть клиента. Многие, пока не узнавали о её таланте, недооценивали ее, а потом уже было поздно – она шансов не оставляла.
Потом Крюкова и ДГ ужинали, он всё съел, похвалил, и они легли смотреть тупой сериал про ментов, создатели неуклюже пытались сделать их героями.
Обычный вечер обычной семьи, никакой романтики и сцен, как в Голливуде, просто вечер, когда все дома, и никто из тех, кому не досталось спокойного вечера, не звонит. Крюкова закрыла глаза от радости, не желала спугнуть этот покой, которого у неё никогда не было.
Она заснула спокойно, заложник тихо лежал рядом, думая примерно так: «Как хорошо просто лежать, не прыгать с тремя тушками на сексодроме, изыскивая новые способы утолить скуку, просто лежать, потом встать, попить из кастрюли компотику, покурить на балконе и, почесав жопу, лечь в тёплую постель и заснуть, не думая о завтрашнем дне».
По жене ДГ не скучал, по бизнесу тоже, карусель остановилась, он сам остановился и стал понимать, что его бег за новыми миллионами бессмыслен. У него и так уже было много, больше, чем он может потратить, – так зачем ломать чужие судьбы, захватывая чужую собственность.
Он раньше объяснял себе, что он санитар делового леса, уничтожает сухостой и раненую падаль, очищает поляну настоящего бизнеса, но это была просто отмазка для того, чтоб не оскотиниться в своих глазах.
На самом деле он понимал, что он хищник, ломающий хребты зазевавшимся и сытым лосям и косулям. Хребты ломал он, а доедали чужое гиены и шакалы от власти и ее подручных.
Его использовали, как таран, разрушающий стены богатого города. ДГ разрушал, а потом вступали мародёры и рвали на части, пьяные от крови и власти над растерзанными бывшими владельцами.
Ему стало дурно, и он выпил немного виски, чтобы поменять кровожадную картинку на своём жизненном мониторе.
Под утро ДГ заснул, а Крюкова проснулась с ужасным настроением.
Ей приснилась она сама. Вид её был ужасен, она ходила по какому-то замку в вампирском обличье, с клыками в крови. Вокруг неё лежали люди, которых она своими руками сделала несчастными.
Посадила и растоптала по заказу кого надо, рядом с поверженными фигурантами рвали на себе волосы и кричали их жёны и дети, престарелые родители выли над трупами своих детей, попавших под поезд споров хозяйствующих субъектов.
Валерий Зеленогорский
Стокгольмский синдром.
Крюкова пила чай и задумчиво курила. У неё сегодня намечался допрос одного хмыря, дело которого стояло на контроле у зама по следствию.
Хмырь не шёл на признательные показания, всё надеялся, что прокуратура даст «заднюю» и он выскочит и свалит за кордон.
За хмыря уже внесли нужную сумму, но деньги не главное, справедливость и закон должны победить – так считала Крюкова и её начальники в борьбе с коллегами из следствия. С ними они бились уже несколько лет за право карать и миловать, только в свой карман.
Крюкова зашла в ванную и поправила макияж, посмотрела на себя в голубой форме и осталась довольна собой, а особенно новой звездой, которую недавно получила за раскрытие группы. Дело было громкое, хотя денег Крюкова не заработала – надо иногда и родному государству долг отдать.
Перед уходом на работу она зашла в спальню; там лежал её заложник, взятый две недели назад из его собственной постели ещё тёпленьким. Он сопел, накрыв голову подушкой.
Он наказан за преступление против Крюковой, совершенное двадцать лет назад в городе Калуге – жемчужине Центральной чернозёмной области, как писали в редких путеводителях.
Срока давности за преступления против Крюковой не существовало, пепел мести стучал в её сердце и достучался.
Крюкова тогда работала в детской комнате и подрабатывала в охране гостиницы, где останавливались гости города и отдыхали бандиты с девушками – в подвальной сауне, самой крутой в Калуге.
Там Крюкова и встретила этого господинчика, который гулял в компании местных авторитетных предпринимателей. Его, как потенциального инвестора, принимали с большим почётом.
Господинчик был молоденький, очень сладенький, чудо-мальчик с румяным личиком и ноготками в маникюре.
Он уже был изрядно пьян, выходя из сауны, наткнулся на Крюкову, несущую караульную службу на этаже, где был его люкс.
Перед дверью господинчик споткнулся на ухабах ковровой дорожки, оставшейся от времен зрелого социализма, и упал.
Крюкова помнила о гостеприимстве родины российской космонавтики и подняла господинчика, открыла дверь и бережно положила на диван тело.
Уже уходя, она заметила, что господинчик вывернул свою ручку, и она наверняка во сне занемеет. Крюкова бережно положила ручку господинчика на его литую грудь, и тут он очнулся и увидел Крюкову. В искаженном водкой сознании он не заметил её бутылочных ног и шрама на щеке от удара ножом отчима в седьмом классе. Многого не заметил пьяный господинчик, молниеносным рывком дернул Крюкову к себе на диван, и понеслась кривая в щавель.
Крюкова охнуть не успела, как оказалась в душистых ручках мальчика с румяными щечками. А потом она очнулась и даже не поняла сразу, как всё чудно случилось: мальчик уже дрых, она, спешно собравшись, вернулась на пост охранять безопасность постояльцев.
Такого с ней никогда не было. Господинчик был совсем из другого теста. Редкие связи Крюковой с оперсоставом в лице капитана Ряшки на столе убойного отдела не приносили радости.
Всегда спешащий Ряшка брал Крюкову небрежно, как бы делая одолжение, к тому же он был женат. А тут совсем другой случай: к ней, серой птичке, залетел заморский попугайчик, такой волнистый-волнистый.
Утром попугайчика увезли на лакированной бричке в столицу, и он не вспомнил ночного приключения. Он даже любил такие экспромты, когда в командировках ему подкладывали девушек, и он просил их не включать свет и не разговаривать. Такой экстрим ему нравился.
Незнакомка возникала в его спальне привидением, ловко сбрасывала с себя покровы, колдовала с ним, а потом исчезала на цыпочках с туфлями в руках, а он засыпал опустошённый.
Крюкова не была привидением, она была офицером МВД двадцати пяти лет, рабоче-крестьянского происхождения, из довольно пышной плоти и крови. Через три недели она стала невпопад блевать, и осмотр гинеколога показал положительный результат: она беременна.
Ряшка был в командировке в горячей точке. Крюкова была беременной от проезжего молодца, симпатичного с лица.
Сначала она хотела оставить плод спонтанной любви, но потом поняла, что одна ребенка не потянет, папу с такими связями она прижать не сможет, только место потеряет.
Не время ей было рожать, ни мамки, ни няньки, только комната в общаге и на книжке одна тысяча долларов на поездку за шубой в Грецию.
Делать нечего, Крюкова сделала аборт, да так неудачно, что с тех пор ей иметь детей стало невозможно.
Поплакала, в Грецию съездила, шубу купила и стала карьеру делать.
Поучилась в юридическом, очень заочно, ушла в прокуратуру и стала вершить закон и порядок.
Сначала на подхвате, а уж потом развернулась в полный рост, в группе оперативной дело громкое раскрыла по банде мошенников из городской мэрии. Крюкову перевели в область, дали очередную звезду и однокомнатную квартиру.
Потом Крюкова закрыла дело мебельного бизнесмена, он из благодарности обставил ей квартиру. Крюкова стала хорошо одеваться, купила себе ботфорты, но они ей были почти до пояса – из-за ног, которые были короче ботфортов.
Она за гроши сделала себе приличную грудь у врача без лицензии, закрыла глаза на нарушение закона, и грудь вышла на загляденье и на ощупь была мягкая и живая, не такая, как у подруги из областного суда.
У подруги грудь была, как два теннисных мяча отечественного производства, сделано это было ещё в СССР из силикона, произведённого по конверсии оборонного ведомства из отходов от прокладок для скафандров.
В самолёте груди, правда, не взрывались, вид имели эстетичный, но на ощупь напоминали мячики, которые дают для реабилитации кистей рук после травм.
Муж судьи ушёл из-за этой груди, пугался, когда жена его обнимала, сбежал к безгрудой аптекарше, у которой на работе под халатом не было трусов.
«Дело не в груди, – говорила она подруге в бане, – дело в другом. Он подонок, и его надо посадить». Но подруга сажать его не хотела, насажалась уже, вот и мужа потеряла на вредной работе.
Крюкова сделала себе ещё татушку в виде орхидеи на левой булке объемной жопы.
Вообще-то, она, Крюкова, паука на затылке хотела наколоть, она видела такое в кино про китайскую проститутку, но следователь по особо важным делам Генпрокуратуры и дня бы не проработал с пауком на шее, тут и к бабке не ходи.
С этой орхидеей вышла незадача: однажды в командировке, в местной бане, Крюкову обняла девушка из мэрии. Оказалось, что орхидея означает, что её владелица любит женщин, и девушка ошиблась, прокололась. Крюкова на извращение не пошла, не любила она этого, считала, что это грех, хотя девушка её взволновала, и она с трудом удержалась в рамках своей ориентации.
В качестве заключительного аккорда Крюкова хотела удлинить ноги на аппарате Елизарова, но не стала – долгой песней оказалась эта операция, некогда было, дел невпроворот. Страна вставала с колен, а для этого кое-кого пришлось на них поставить и показать, кто в доме хозяин.
Ряшке Крюкова дала отставку, теперь он был ей не нужен, её стал посещать раз в неделю начальник по кадрам предпенсионного возраста с тремя звёздами на золотом шитье.
Кадровик был в постели не силён, но в кабинете он имел всех. «Кадры решают всё, так было и так будет», – говаривал он с одышкой, после скоропалительного секса со своей Крюковой в ботфортах на голое тело и в его фуражке с золотой кокардой из чистого золота по последней моде.
Крюкова очень любила допрашивать мужчин, ей нравилось, как они дрожат от её немигающего взгляда. Они улыбались ей, мелко подрагивая трясущимися ножками и ручками, когда она подписывала им обвинительное заключение. Они готовы были ползать перед ней на коленях, такие важные и крутые ещё пару месяцев назад, когда они брезгливо смотрели на неё, сидя в дорогих ресторанах со своими длинноногими подружками или надменными жёнами, которые потом бегали и искали подхода к ней, такой невысокой и толстожопой.
Для души у Крюковой был один адвокатишко, молодой прилизанный пакостник, которого она имела во все дыры. Она его рекомендовала на громкие дела, он делал себе имя, помогал ей решать вопросы с бизнесменами, принимал от них на свой счет разного размера благодарности и передавал ей на её офшор на Каймановых островах.
В качестве бонуса она била его плеткой, а он в кожаном шлеме и с ошейником гавкал у нее в спальне под музыку Вивальди, под старый клавесин, чтобы соседи не боялись его воя после наказания госпожи.
Всё было тип-топ, счет её рос, домик в ближнем Подмосковье обрастал мрамором по цоколю, лет ей было ещё мало, сорок по нынешним временам – не бабий век.
Замуж она не хотела, но любви желала, а особенно – отомстить душистому господинчику, о котором доходили слухи, что он так поднялся, что теперь до него, как ему казалось, как до Луны.
Крюкова видела его довольную рожу в глянцевых журналах в окружении молоденьких сосок.
Но земля круглая, обратную сторону Луны наши славные органы сфотографировали ещё при Хрущеве, а дело о коррупции, в котором господинчик был первой скрипкой, не только сфотографировали, но и задокументировали и дали ход – и началось.
Приняли всех по полной программе: выемки документов, захват с масками, и всех мордой в снег, и телерепортаж в новостях из Лефортово, где господинчик без галстука и шнурков оказался на шконке.
Он не ожидал, не верил, что с ним такое случится, с другими такое возможно, но с ним никогда. Но случилось, он попал под поезд, его бизнес оказался нужен государству, а он сам государству стал не нужен. Кино закончилось.
К допросу своей ритуальной жертвы Крюкова готовилась тщательно: с вечера сделала полную эпиляцию, косметичка и парикмахерша в четыре руки надраили ее фасад до умопомрачительной красоты.
Утром Крюкова надела латексное белье и лайковые ботфорты. Голубая форма с золотыми галунами и звёздами на погонах довершила неотразимость карающего меча справедливости, и Крюкова поехала в Лефортово собирать свои камни. Время их собирать пришло неотвратимо, как наказание за преступление.
Душистый господинчик лежал в камере, липкий от страха. Он вонял потом и мочой, как бомж с Павелецкого вокзала. Ожидание в неизвестности раздавило господинчика, от былого шика не осталось ничего.
Ещё вчера господинчик был высоким и значительным, а сегодня он просто никому не нужное говно и судьба его в чужих руках – так он думал, но то, что его ожидало, ему даже не снилось.
Его привели в кабинет на допрос, он сел на табурет, сложив ручки на коленях, как девочка-побирушка в детской комнате.
Незаметная дверь в стене мягко, без шума открылась. В лучах света, бьющего по глазам, явилась Крюкова. Как же желанна ей была эта встреча! Двадцать лет, все ночи она видела этот сон, и он сбылся.
Господинчик не узнал в важной госпоже девушку из давнего приключения, да и думать об этом в настоящем ему в голову не приходило, сейчас он просто хотел домой, и любая цена его бы устроила. Он собрал свои последние силы и напрягся, взывая к потусторонним силам.
Крюкова терпела. Она хотела наехать на него сразу, но начала формально: фамилия, имя, отчество и т. д и т. п.
Скороговоркой Крюкова зачитала ему весь список его преступлений, по её словам выходило, что он государственный преступник и ему корячиться пятнадцать лет, в лучшем случае – десять лет без права переписки.
Он ошалел, стал требовать адвоката. Она демонически засмеялась и сказала голосом Фредди Крюгера:
– Я тебе дам адвоката, это я – адвокат дьявола, я буду тебя казнить и миловать. Скажу тебе честно – тебе пиздец, деньги тебе не помогут, никто не возьмёт, ты попал, готовься страдать, как я когда-то.
Она перешла к своей части обвинения.
– Ты, конечно, не помнишь пьяный секс на ковре двадцать лет назад в гостинице «Космос», а я помню до сих пор, помню и то, как потом жила двадцать лет, рыла землю, глотала слезы по ночам, чтобы никто не слышал моего воя. Я даже благодарна тебе за мотив для достижения своей цели.
Он замахал руками и заверещал дурным голосом:
– Это недоразумение! Я вас не знаю, это был не я, это страшная ошибка.
– Нет, милый, это не ошибка, ты брал, что хотел, ты брал всё, тебе давали всё за просто так, по праву рождения, и тебе было всё равно. Ты думал, что так будет всегда, что ты всегда будешь наверху, а остальные мордой в подушку будут терпеть. Но твоё кончилось, теперь наступило моё время, и вот ты здесь, в этой руке, и сделаю с тобой, что захочу. Вот тебе мой приговор в последней инстанции: я сейчас освобождаю тебя под подписку о невыезде, и ты будешь моим заложником три года, 1095 дней и ночей ты будешь служить мне. Если ты отказываешься, то собирайся на Колыму, там ты и три месяца не протянешь, я позабочусь, можешь не сомневаться, станешь там девочкой, мой сладкий. Время на раздумье уже пошло, время на раздумье закончилось, твоё слово.
Душистый Господинчик (далее ДГ) не раздумывая ответил:
– Согласен.
Крюкова дала ему телефон, и он пробормотал жене, что по программе защиты свидетелей отбывает в неизвестность. Так оно и было на самом деле, он не знал, что его ждет, но выбрал себе новую жизнь, не представляя, что это будет.
Крюкова вывела его и повезла к себе домой. Он сидел рядом с ней, как зайчик, и терпеливо ждал. К нему прицепилась дурацкая песенка: «К новым приключениям спешим, друзья! Эй, прибавь-ка ходу, машинист!»
С ксивой Крюковой они летели по встречке. У Триумфальной арки к джипу подбежал гаец, в глазах его читалось желание получить как минимум штуку.
Когда он рассмотрел пропуск на стекле, сразу обмяк и очень пожалел о своем желании стать богаче. Гаец повернулся и побежал, как сильно побитая собака, казалось, что он виляет несуществующим хвостом. Крюкова даже не удостоила гайца взглядом, она ездила в любом состоянии, и эти твари всегда отдавали ей честь, знали, суки, что себе дороже встанет.
За кольцевой она помчалась, как член команды «Макларен» из «Формулы-1», и пришла на финиш к шлагбауму своего посёлка без штрафных очков с двумя пит-стопами. Один раз они остановились, когда заложник захотел пить, а потом через километр он чуть не лопнул, как шина «Пирелли», и почти обоссался от страха, когда они летели со скоростью под двести километров по встречной полосе.
Шелестя шинами по мелкому гравию, они въехали на частную собственность, заложник съёжился, стал её частью. Она заметила это и грубо пошутила:
– Не ссы, Капустин, отъебём – отпустим.
Она тоже нервничала: «Не каждый день мы захватываем людей», – утешила она себя и повела в дом свою жертву, столь дорогую её сердцу.
Дома Крюкова сняла форму, осталась в белье и ботфортах, сначала хотела взять плетку и отстегать ДГ за все свои слезы, но потом отложила – оставила на закуску.
«Успеем, – подумала она, – такого длинного свидания у меня ещё не было».
Её мужчины всегда уходили ночью или выставляли её на утренний холод, когда ей хотелось спать с ними, уткнувшись носом им в подмышку. «Теперь всё будет по-моему, теперь я всегда буду наверху».
Пока Крюкова готовилась к мести, выбирая способ позабористее, ДГ лежал в ванне, оттирая тюремную грязь и вонь. Он плавал в аромате шампуней и каких-то лепестков и остро почувствовал, как прекрасен этот мир. Неужели нужно попасть за решетку, чтобы оценить радость – просто спать в своей постели, просто пить чай в своем доме, и ещё много простых вещей, которые в обыденной жизни никто не ценит. ДГ лежал ванне и чувствовал себя младенцем, которого нежная мама купает в корыте.
Счастье было недолгим, вошла Крюкова во всем своем блеске и приказала приступать к главному. ДГ мигом выплыл из нирваны и вспомнил, что он заложник и раб, и если он не понравится госпоже, то вернется на шконку, а этого ему смертельно не хотелось.
Они зашли в её спальню в дизайне девичьей светелки времён Ивана Грозного. У ДГ отлегло от сердца: он ожидал, что увидит дыбу и блоки для подвешивания на цепях, в страхе искал взглядом качели с тисками для сжатия его некрупных яиц. Ничего подобного не было, светло, миленько и очень целомудренно.
Они легли, ДГ жадно набросился на неё и через шесть секунд был свободен – сказалось нервное напряжение последних дней. Он сделал всё, что мог. В глазах Крюковой он прочёл разочарование. Она с иронией сказала ему:
– А ты, оказывается, лев. Я видела по «Дискавери», как в саванне лев совершал это со своей львицей в реальном времени. Диктор комментировал в прямом эфире и считал, насчитал шесть секунд, но утешил разочарованных зрителей тем, что такое происходит каждые двадцать пять минут четверо суток подряд.
ДГ подумал, что если она заставит его жить по расписанию царя зверей, то он через сутки отбросит лапы и все закончится неестественной смертью заложника.
Крюкова заметила ужас в его глазах и успокоила тем, что она не львица и её потребности более скромные. Встала, надела халатик в васильках и пошла на кухню кормить своего льва.
Ещё с вечера Крюкова наготовила гору еды. Себе она не готовила, неохота было для себя, а тут развернулась по полной программе. Пока ДГ курил, она накрыла стол. Когда ДГ вошел, она достала холодненькую водочку, и они сели за стол.
ДГ ел хорошо – очень проголодался. Он так сладко жил всегда, что настоящего аппетита голодного человека никогда не знал. В детстве ему всегда совали в рот то да сё, потом он всё время проводил за столом, решая вопросы или отмечая успешные решения, стол был его рабочим местом, и ДГ всегда мучился, думая, что б ещё такое съесть, чтобы удивить обнаглевший от вкусной еды желудок, маялся и изводил рестораторов своими придирками.
Но две недели на тюремном пайке вылечили ДГ, он сидел за столом и мёл все подряд: салаты, супы, горячие и холодные. Казалось, он лопнет, но он не мог остановиться, он ел руками, по его рукам и подбородку текли соусы и жир от хинкали и курицы, кебабчики летели в рот, обгоняя котлеты.
Крюкова сидела, подперев рукой голову. Так радостно было смотреть, как твой мужчина ест твою еду и не хвалит, а просто валит её в себя, облизываясь и похрюкивая. Она чувствовала себя мамочкой, встречающей сына из армии. От этого ощущения она чуть не заплакала, вспомнила, что её сын мог уже прийти из армии, а вместо него сидит эта скотина и трескает в три горла.
– Встать! – выкрикнула Крюкова в его довольную рожу. Он испуганно вытянулся, как солдат. Так как он был без трусов, вышло смешно, и Крюкова засмеялась, а потом назначила ему послушание:
– Вымоешь всю посуду, – резко сказала она. Он стал искать дверцу посудомоечной машины, но она голосом, от которого падали в обморок преступные авторитеты, приказала мыть руками. ДГ надел передник с чебурашкой и стал у раковины мыть гору посуды.
– Рассказывай, как жил, и поподробнее, – приказала Крюкова и налила себе чаю.
ДГ начал издалека, рассказал, как маленьким был мягкой игрушкой у мамы с папой, как купался в любви и в великой реке Волге на даче у бабушки-профессорши.
Учился он в Лондоне, там всё попробовал, хорошее и плохое, там же женился в первый раз на русской девушке после трёх косяков травы и двухдневного рейва на дискотеке на пляже в Брайтоне. Когда трава отпустила, ДГ понял, что ошибся, но ещё какое-то время они жили вместе. В феврале они поженились, а в марте он съехал от неё и сразу забыл.
Потом он прочитал в помойном журнале, что февраль – время волчьих свадеб, жениться в такой месяц совсем невозможно. ДГ успокоился, понял, что порча не в нём, просто выбор оказался неверным.
Пару лет поработал в Лондоне и устал от жизни на острове. Британия хороша, спору нет, но в России лучше. Наглые они, англосаксы, весь мир имели много веков, все им должны, так они считают. Поехал на Родину-уродину, как поет Шевчук, «хоть и не красавица, а она нам нравится».
На работу ДГ устроили к коммерсанту одному, который ни на одном языке не говорил и не писал. Но голова у него была золотая, способный был до комбинаций всяких, к чему ни прикоснётся, всё в золото превращается – так ДГ и служил у него, секретарем, кассиром по его личным счетам, дизайнером для него был, рубашки ему покупал, ботинки, всё делал, но обижен не был – денег заработал, связи приобрёл, стал незаменимым. Привык к нему хозяин, шагу без него ступить не мог.
А потом хозяина завалили. Было за что, конечно, слишком резво стал прибирать под себя чужие активы, получил из гранатомета большое отверстие в лобовом стекле своей машины и поджарился, как шашлык, забытый на горящих углях.
Хоронили его в закрытом гробу, головёшки в костюм не оденешь, гримёр, даже из Голливуда, макияж на черепе не сделает. Так и отнесли на руках соратники героя капиталистического труда под салюты роты почётного караула.
Если бы покойник увидел из гроба кремлевских курсантов, дающих салют в день траура по нему, то засмеялся бы. Он косил от армии в дурке и даже ссал под себя три недели, чтобы получить белый билет – и получил его.
Но смеяться в гробу было нечем, да и не смешно было.
По дороге на тот свет полная неопределенность – возьмут ли в рай? На земле коммерсанту вроде обещали иерархи церковные, а там, наверху, запросто могут сказать: «Мы не при делах, кто вам обещал, с теми и решайте. У нас тут порядок, поживете пока в подвешенном состоянии, между адом и раем, а потом посмотрим, куда вас направить».
С того света новостей не было, хозяин, видимо, свои проблемы решил, а вот на земле события развивались стремительно.
Все документы были оформлены на ДГ, всё имущество осталось ему, но с маленьким обременением в виде дочки хозяина, которая была наследницей первой очереди. Девушка училась, как все приличные барышни, в МГИМО. Отплакала папочку, и оказалось, что у неё самый близким человек – ДГ. Они встретились, он обрисовал ей картину, и выходило, что им надо объединиться, чтобы сохранить имущество, следовательно, надо пожениться.
Согласие обеих сторон наступило на террасе ресторана «Турандот», где июньским вечером два человека решили соединиться для сохранения своих активов, свадьбу решили не праздновать из-за траура.
Через неделю молодые люди поселились в отцовском доме на бывшей даче бывшего члена Политбюро Гришина на Волге, недалеко от Завидова.
Там было хорошо, коммунисты имели неплохой вкус, места выбирали заповедные: голубые ели, на причале – многосильные катера и лодки, в обслуге никаких филиппинок, только местные граждане, проверенные славными органами до седьмого колена, как всегда, всё обнесено зелёным забором.
Почему все заборы в таких местах зелёные? Оказывается, зелёный забор позволяет скрывать объект в складках местности. Природная скромность коммунистов и уважение к чувствам простых граждан.
Зелёный забор скрывал социальную несправедливость и не давал поводов для зависти.
Там и зажила новая семья, созданная умом, а не сердцем.
ДГ редко бывал дома, окунулся в дела. Новые возможности позволили ему выполнять любой свой каприз. Жена его жила в городе, редко приезжала на дачу, проводила время со своими подружками в полётах по бутикам и ресторанам. Жили они хорошо, встречались редко, но близости не было. Расчёт, лишённый чувства, уродует отношения.
Девушка ДГ (далее ДДГ) была холодной мраморной сукой, она ничего не желала, всё имела и в основном скучала, не зная, чем себя побаловать. Иногда это был тренер по верховой езде, иногда – тренер по каббале, на каждое желание у неё был тренер.
Даже в магазины она ходила с личным буккером, который помогал ей покупать. Она даже ничего не мерила на себя, у неё была девушка для этого, подобранная по её параметрам. Она всё мерила и показывала, а ДДГ сидела и смотрела, потом уезжала, а вещи везли домой.
Тренер по жизни у неё тоже был. Они встречались два раза в неделю, и ДДГ рассказывала ему о минимальных колебаниях её настроения. Он разбирал с ней её ощущения и советовал, как ей поступать и что делать. Так она и жила, не совершая никаких усилий.
Посуда закончилась.
Крюкова заслушалась рассказом ДГ. Она выпила две чашки чая и поняла, что очень устала, и пошла к себе в спальню поспать. Заложник получил очередное послушание и пошел стирать её исподнее в режиме ручной стирки.
Его крепкая задница мелькнула в дверном проеме, и Крюкова с удовольствием отметила, что порода в нем есть, и природа его одарила неплохо.
Лёгкий холод прошел по позвоночнику Крюковой. Она вспомнила свою породу, где нормальных людей не было уже сто лет. В результате Крюковой досталось множество пороков, которые она исправила титаническими усилиями, скорректировала и тело, и дух. И ей воздалось за труды её. Стало теплее, она упала в свое кружевное логово и заснула, как девушка, лишенная девственности любимым человеком.
Проснулась она уже вечером. Она знала, что делать. Она решила сделать котлеты. Ей страшно захотелось сделать ему котлеты, такие котлеты, чтобы он съел их вместе с руками.
Она видела, что он отравлен всеми этими рукколами и сашими, всей этой новой модой, когда утрачена национальная кухня. Русские люди вместе с едой заморской забывают родные корни. Крюкова тоже ела все эти гаспачо, фокаччо и прочее болоньезе.
Последним, что её убило из новой моды на чужую еду, была икра летучей мыши на листе фикуса, употребленная Крюковой на террасе ресторана «Турандот», куда её привёл адвокатишко решать вопрос своего клиента, укравшего народное добро.
Адвокатишко сам заказывал, не поскупился, шампанское взял дорогое, стоимостью в три московские пенсии, лобстера за семь пенсий и эту икру из слепой мыши, которую доили на далеком острове и привезли частным бортом с острова Хонсю в обед.
Официант в сопровождении метрдотеля гордо нес плевок этой икры в серебряной чашке. Оба были такие важные, как будто их подоили, это их последняя икра и больше они нереститься не будут.
Торжественно сняли крышку, и чудо явилось: в углу тарелки на зелёном листе фикуса лежала кучка жёлтого цвета, отдалённо похожая на говно кузнечика, которое Крюкова с сестрой добывали, изучая насекомых в деревне бабушки.
Девочки тогда узнали у соседа-моряка, который плавал в загранку, что китайцы едят кузнечиков и прочих насекомых, и решили пополнить свой скудный рацион китайским деликатесом. Сестра тогда съела кузнеца, а Крюкова не смогла, не справилась, блеванула, увидев, как сестра хрустит поджаренным на костре насекомым. И вот случилась вторая попытка, пришлось попробовать.
На вкус это оказалось солёненьким. Чтобы не вырвало, Крюкова решила закусить зелененьким листком. Фикус жевался плохо, но помог. Официант почему-то смотрел с удивлением. Оказалось, что фикус лежит в тарелке для дизайна и есть его не надо.
Два бокала шампанского залили позывы икры на выход. Крюкова вспомнила это и решила: делаем котлеты.
Когда она вошла в комнату, заложник сидел в кресле и смотрел телевизор. Шла передача, в которой группа дебилов шутила по поводу недостатка ума у американцев и украинцев. Дебилы так старались быть смешными, что их даже было жалко.
Крюкова выключила телевизор и сказала твёрдым тоном:
– Вперёд на кухню!
Заложник быстренько встал, одёрнул передник и пошел в кухню, сверкая задом.
На кухне Крюкова стала руководить: «Возьми мясо» – ДГ достал три пакета, с говядиной, свининой и бараниной, потом достал шикарный белый лук, который Крюкова всегда покупала у одного корейца на Дорогомиловском рынке, в последние годы ставшем стерильным, как операционная.
Когда-то Крюкова была в Барселоне на рыбном рынке и поразилась его чистотой и отсутствием посторонних запахов. Она не верила, что когда-нибудь такое будет в России, но случилось, как чудо.
Потом Крюкова сама достала старую ручную мясорубку немецкого производства довоенного выпуска. Крюкова забрала её у бабушки, когда та умерла в деревне. Это было единственное наследство бабушки, прожившей восемьдесят лет в избе, построенной еще её дедом.
Машинка была старенькая, но её сточенные почти до предела ножи рубили мясо лучше любого блендера. Крюкова закрепила машинку на краю стола, и заложник стал ретиво крутить мясо. Из широкого горла машинки вылезал разноцветный фарш. Потом заложник перекрутил лук и замоченную булку, и Крюкова сама, своими душистыми ручками, всё замешала и налепила котлет, крупных, размером с ладонь здоровенного мужчины.
Две огромные сковороды уже полыхали жаром, и началось. Всё скворчало и шипело, котлеты получались пышные и золотистые, Крюкова снимала их и складывала в крупную тарелку. Получилось штук тридцать, ровных, одинаковой формы, золотистого цвета, с корочкой.
Крюкова отправила заложника принять душ, а пока он плескался, она накрыла на стол и ждала его, румяная и благостная.
Они сели, как одна семья, рядышком. Она налила две рюмочки ледяной водочки и сказала, обращая взор в небо, видное в стеклянном фонаре крыши: «За всё хорошее!» – и погладила шрам на указательном пальце своего заложника.
Погладила нежно, он даже вздрогнул от искры, пронзившей его сердце. Такого у него никогда не было: общая трапеза, сделанная вместе своими руками, объединила сильнее клятв о вечной любви и брачных контрактов.
Они выпили, и Крюкова положила заложнику две котлеты. Он умял их моментально. Потом налили ещё, и он почувствовал, что ему тоже нужно что-то сказать.
Он взял рюмку и сказал почти искренне:
– Мне так вкусно никогда не было, у меня никогда не было дома, и мне никто никогда не делал котлеты, мне совсем ничего никогда не делали. Мне так вкусно, что я боюсь лопнуть.
Он нагнулся к Крюковой и поцеловал ей руку, очень церемонно и трогательно. Она стыдливо убрала руку под передник и смутилась. Ей никогда не целовали рук.
Тело целовали и даже укромные места целовали наёмные стриптизёры – тарзаны, вольдемары и прочие специалисты по укрощению спелых тёток, за её же кровные денежки, но так, просто за котлеты – никогда.
Она чуть не заплакала, ей так стало хорошо, но она сдержалась, она умела сдерживать себя – на такой работе сопли распускать нельзя. И они выпили, и он стал есть следующую пару котлет уже без хлеба.
– Расскажи ещё что-нибудь про себя.
Он оторвался от котлет, утер губы японской салфеткой с журавлями и начал.
– Родители мои были люди важные. Папа работал в каком-то внешторге. Всю жизнь они жили за границей. Я с ними жил в Африке три года – в стране доктора Айболита на реке Лимпопо, это в ЮАР. Там был апартеид, официально мы их не поддерживали, но неофициально трудились на благо СССР. Помню только черную няню и грудь, которую я сосал до трёх лет, и маленькую обезьянку, которая бегала по мраморным полам нашего дома и срала где ни попадя. А потом мы уехали в Осло, где я мёрз после Африки. Помню, как на выходные мы ездили с посольскими на фьорды, жарили рыбу и пили «Столичную», потом пели военные песни про «катюшу» и «тёмную ночь». И всегда все были напряжены, опасаясь провокаций спецслужб стран НАТО. В семь лет меня отвезли в Россию и поместили в интернат для детей дипломатов в Щёлкове, где я хлебнул говна по полной программе. Ребенок семи лет, я жил в интернате постоянно. В выходные все дети разъезжались к родным, а я и ещё два мальчика, у которых родители были законсервированными агентами, оставались в пустом интернате. И так продолжалось все десять лет, родителей я видел всего раз в три года, когда они заезжали переоформлять очередное назначение. Они никак не могли успокоиться и все копили на безбедную жизнь потом, а потом всё кончилось, их деньги на книжке сгорели в огне перестройки, и родители остались в Австрии и стали работать в австрийской компании, пытавшейся навести мосты с новой Россией.
Единственной радостью были летние каникулы у маминого отца, деда, который жил в Твери и два месяца пестовал своего внука, но своим особым способом.
Дед был отставным полковником НКВД, ничего о своих подвигах не рассказывал, а когда смотрел фильмы про Зорге и Штирлица, почему-то очень смеялся и искренне не понимал, как такие фильмы пропускает КГБ. Гиммлер и Борман, не говоря уже о Броневом, выглядели симпатичнее Сталина и Жукова. Хорошие артисты переиграли менее талантливых исполнителей, изображающих советских руководителей. Это была хорошо спланированная и талантливо исполненная идеологическая диверсия против советской власти под руководством КГБ, возглавляемого тогда Андроповым, странным чекистом с мамой Финкельштейн, да ещё и пишущим неплохие стихи.
«Тут всё непросто», – говорил мальчику дед, но в органы не писал, знал по опыту, что выйдет боком или через другое место.
Два месяца в году дед учил внука, как рыбу ловить, ориентироваться на местности, строить землянки и выживать без еды и одежды. Было трудно, но потом в дни учебы он выживал в интернате, как в диком лесу, вспоминая дедушкины навыки. Особенно дедушка удивлял ДГ тем, что считал себя даосом.
Он всегда смеялся железными зубами во весь рот и рассказывал внуку притчу о танцующем старике.
Этот старик всегда веселился. Только он вставал, как начинал радоваться: тому, что родился не женщиной, тому, что не родился в племени тутси в саванне без трусов и с копьём в руке, что пережил все чистки органов НКВД и не попал в плен в войну, что бабушку встретил в своё время и прожил с ней до золотой свадьбы. Всё у него было хорошо, пенсия военная и доплата за преподавание на военной кафедре, денег ему хватало, и он был доволен собой. На парады не ходил, орденами не брякал и на власть не жаловался, просто жил своей жизнью и никого не поучал: «Вот в наше время…» – он знал, что время его было его временем и другого времени у него никогда не будет.
Единственной родной душой ДГ был дед, да нет его уже, ушёл далеко, и нет у него больше деда; царство ему небесное. Хотя в бога он не верил, не богохульствовал, но не верил, как и всем другим, кто зовёт в царство божие и в коммунизм-капитализм: «Наверное, в аду сейчас мается», – сказал внук и выпил за помин его души, Крюкова тоже выпила, помянула хорошего человека.
Посидели молча какое-то время, и Крюкова решила рассказать своему заложнику, откуда шрам у неё на правой щеке от уха до подбородка. Никому она не рассказывала свою домашнюю тайну, даже подругам своим.
Они иногда смотрели на её шрам с интересом, но она не рассказывала, намекала, что наткнулась в речке на прут металлический и распорола лицо. А правда была совсем другой.
Не любила она вспоминать этот день, когда отчим, дядя Володя, остался с ней и сводной сестрой от нового папы. Мама во вторую смену работала на фабрике, где валенки валяла для родной армии, работала как лошадь. В цехе таскала тачки в печку, где валенки сушились, горбатилась за пять копеек и здоровье свое там оставила, хоть и ударницей была коммунистического труда, и даже три раза за тридцать лет премии получала по десять рублей. За победы в социалистическом соревновании, а дома пахала на детей и дядю Володю, который прибился к ней неизвестно откуда, прибился, прилип, как репей, и стал с ней жить.
Не просыхая от водки, целый день сидел на улице, на воздушке, как он любил говорить. Инвалидом он был липовым, справка у него была, что он лёгкими страдает, вот и сидел на группе инвалидности и законно не работал. Сигаретки свои курил вонючие, водку пил и очень любил им с сестрой газеты читать вслух от корки до корки.
Читал и всё комментировал, как лектор-международник, всё понимал, все заговоры международного империализма, советы давал родному правительству, как реорганизовать экономику.
Палец поднимет после литра и кричит на всю улицу: «Экономика должна быть экономной!». А когда уже допьется до соплей, последний сигнал даёт призывом: «Выше знамя социалистического соревнования!!!»
Вот тогда Крюкова с сестрой его в дом тащили, где он храпел до утра под мычание и стоны.
Лет в двенадцать она заметила, что отчим странно как-то смотреть на неё стал, так странно, что у неё ноги отнимались. Всё норовил в комнату заглянуть, когда она переодевалась, однажды в баню пришёл, где она сестру купала, и стал хватать за всякие места.
Крюкова его веником шуганула и запираться стала в туалете, так дядя Володя дырку сделал, и Крюкова чувствовала, что он смотрит, когда она туда бегает, но сделать ничего не могла. Мама его слушала и не поверила бы ей, держалась за него.
У них на улице она одна замужем была, и ей завидовали, а чему завидовать, пьянь и рвань, толку никакого.
Так вот: мать во вторую смену, маленькая заснула, сидит Крюкова в кухне и географию зубрит, любила она географию, слова любила диковинные: Занзибар, Кордильеры, Аппалачи. Такие странные слова она страшно любила, тайна в них какая-то была. Крюкова жила в посёлке, который назывался Топь, и речка-вонючка у них протекала под названием Сруйка, вот и вся география. Нигде Крюкова до этого не была, должна была поехать на смотр в Калугу, но поездку отменили, бензина не нашлось на автобус школьный, и вся тяга к путешествиям осталась в предмете «География». Там Крюкова путешествовала от параграфа к параграфу.
В тот вечер она читала про Испанию, про корриду, и тут в кухню зашёл бык – дядя Володя – и стал пытаться покрыть падчерицу, перепутав с коровой.
Она сначала ему шептала, чтоб он перестал, жалела, чтоб маленькая не испугалась. Потом толкала изо всех сил, говорила, что расскажет маме, но он не отставал, глаз его налился кровью, как у быка на картинке в учебнике.
Отчим разорвал её халатик, силы её были на исходе, и тогда она схватила нож, огромный киларез – так дядя Володя называл сапожный нож, который точил каждый день с упорством маньяка или мясника.
Она наставила нож на него, но он вывернул ей руку, и нож уперся ей в подбородок. Отчим стал расстёгивать свои портки и чуть ослабил хватку, Крюкова дернулась, и нож распорол ей лицо до уха. Она закричала, он убежал, и она побежала на фабрику к матери, бежала целый километр до проходной, упала вся в крови у ворот и потеряла сознание.
Её подобрали, на фабрике была медсестра, девочку слегка зашили и повезли в район. Туда уже пришел милиционер, и она всё ему рассказала, хотя мама умоляла спасти ее Володю, но дочь не послушалась.
Володю арестовали, и через день он сам повесился на веревке, сплетённой из простыни. Мама его похоронила и долго не могла простить дочке потерю мужа, так до старости её и укоряла, что та не могла потерпеть.
Так и умерла мама, не простила ей, несмотря на то, что Крюкова помогала ей и ничего для нее не жалела.
Шрам остался. Каждый день, глядя в зеркало, Крюкова вспоминала отчима и никогда не жалела, что он повесился. Так в первый раз за неё заступился всевышний, и она с тех пор молится ему сама, в храм не ходит, но деньги жертвует приюту девочек, пострадавших от насилия, жертвует анонимно – так ей кажется честнее.
ДГ услышал всю историю, рассказанную Крюковой бесстрастным и тихим голосом, и понял, как жутко ей было тогда и потом. Он понял, что за её внешней жесткостью стоят вполне конкретные обстоятельства. Он подошёл к Крюковой и сначала провел рукой по побелевшему от времени шраму, а потом пробежал губами от уха до подбородка и почувствовал, как она вся задрожала, так сильно, что он ощутил эту дрожь в каждой клеточке её тела. Эта дрожь передалась ему, и больше он ничего уже не помнил.
Они очнулись в спальне, Крюкова спала, уткнувшись носом в его подмышку, он не шевелился, не хотел разбудить ее. Рука его занемела, но он пересилил себя и долго лежал без сна, вспоминая свою жизнь, лишенную ярких эмоций.
Эмоции, конечно, были: от заработанных денег, от кучи баб, которые за его деньги исполняли его капризы. Бабы говорили ДГ, что он орёл, медведь и даже полубог, но все это было неправдой, он это знал и не брал в голову.
Простого, как мычание, счастья быть с женщиной, которая просто любит и дает всё, что имеет, ему не приходилось испытывать.
Он видел вокруг своих друзей, старых и молодых, богатых и очень богатых, которые ради таких минут швыряли сотни тысяч, но правда была в другом.
«Нельзя купить любовь», – спели когда-то мальчики из Ливерпуля. О боже, как они были правы, эти мальчики, транслирующие уже почти пятьдесят лет божественное провидение, вложенное в их уста.
ДГ так и лежал до утра, гуляя по волнам своей памяти, вспоминая, что осталось там такого, что не следует забывать: дед, бабка, одна девочка из интерната, которая поцеловала ДГ в игре в бутылочку вслепую в их спальне в пятом классе, – больше ничего.
Нет в этом списке родителей, они всегда жили своими тайнами и теперь так живут в Вене. Он дал им много денег сразу, чтобы они перестали копить на старость, но они положили его деньги под проценты и каждый месяц считают дивиденды. Родителям хватит на три жизни, но они всё смотрят на цены и выбирают подешевле, живут так, как будто они черепахи и впереди еще больше двухсот лет.
Они и вправду давно стали черепахами с опущенными головками, раздавленные толстенными панцирями судорожной жизни, которую они прожили в ожидании благосостояния.
Что осталось в сухом остатке? Есть деньги, есть жена, не желающая рожать, чтобы не портить фигуры, есть друзья, которые не отвечают на звонки, боясь заразиться его неприятностями, есть бабы, куча баб, тёлок, кошёлок, жаб и прочих доильных аппаратов, но нет той, с кем он бы хотел проснуться ранним утром и не отвернуться от скуки.
ДГ тихо встал, пошел на кухню и стал варить кашу из геркулеса, он много лет варил такую кашу, с сухими ягодами и сухофруктами. Он решил ею удивить – и удивил.
Крюкова встала по будильнику и не увидела рядом никого, место было тёплым, но пустым, она босая побежала на кухню. ДГ сидел за столом, перед ним стояли две тарелки, две чашки чая. В кухне ощущался какой-то новый запах, совсем незнакомый Крюковой.
ДГ улыбнулся ей и жестом позвал за стол. Она села, заложник положил ей каши, заваленной инжиром, изюмом и черносливом. Крюкова съела целую тарелку, потом попила чаю и полетела на работу – карать и миловать. В машине она очнулась.
Это был первый завтрак в её жизни. Сама она ленилась себе готовить, а тут завтрак, да еще руками мужчины, и какого, такого желанного. Она даже зажмурилась и чуть не врезалась в жопу «Лексуса», который заснул у неё под носом.
Она еле досидела до обеда, сделала пару вещей, которые раньше никогда бы не сделала, – разрешила по одному делу передать подследственному лекарства, а на допросе заказанного подельниками коммерсанта с улыбкой подсказала ему ответ, как сохранить свободу и бизнес. Коммерсант смотрел на Крюкову и не понимал, что изменилось в его участи за три дня.
Если бы он знал, что значит для женщины ночь в облаке любви.
Поделав кое-как дела, Крюкова полетела домой. По дороге она купила на рынке баранью ногу и рыбу, которую при ней оглушили деревянным молотком.
Крюкова летела домой, в дом, где сидел её заложник, такой дорогой мучителю, она знала, что она ему сегодня приготовит, ей очень хотелось запечь баранью ногу, а если он уже объелся мясом, то она сделает ему рыбу, чудесную озерную форель, розовую, как попка младенца.
С такими вкусными мыслями она мухой пролетела дорогу домой и вбежала в дом с волнением молодой любовницы, для которой встречи ещё только в радость.
Её жертва мирно курила на балкончике с книжкой в руке. Он махнул ей приветливо, отнес сумки и помог снять сапоги, встав перед ней на колени, сам встал и сам сделал, она его об этом не просила – она давно уже никого не просила, особенно мужчин.
Или она платила, или брала по праву сильного, а сомневаться в ёе силе повода не было.
На этот раз она выгнала ДГ из кухни, попросила сесть на балкончике и отдыхать. Она готовила и рассказывала своему заложнику про дневные дела, рассказывала спокойно, как мужу, если бы он был. ДГ не комментировал, но слушал внимательно, она это чувствовала, опыт общения с людьми у нее был ого-го: любую фальшь, даже самую невинную, Крюкова вскрывала сразу, ну, примерно как рыбу, которую она вспарывала острым ножом, готовя к жарке.
Крюкова могла поджарить любого, если ей ставили задачу расколоть клиента. Многие, пока не узнавали о её таланте, недооценивали ее, а потом уже было поздно – она шансов не оставляла.
Потом Крюкова и ДГ ужинали, он всё съел, похвалил, и они легли смотреть тупой сериал про ментов, создатели неуклюже пытались сделать их героями.
Обычный вечер обычной семьи, никакой романтики и сцен, как в Голливуде, просто вечер, когда все дома, и никто из тех, кому не досталось спокойного вечера, не звонит. Крюкова закрыла глаза от радости, не желала спугнуть этот покой, которого у неё никогда не было.
Она заснула спокойно, заложник тихо лежал рядом, думая примерно так: «Как хорошо просто лежать, не прыгать с тремя тушками на сексодроме, изыскивая новые способы утолить скуку, просто лежать, потом встать, попить из кастрюли компотику, покурить на балконе и, почесав жопу, лечь в тёплую постель и заснуть, не думая о завтрашнем дне».
По жене ДГ не скучал, по бизнесу тоже, карусель остановилась, он сам остановился и стал понимать, что его бег за новыми миллионами бессмыслен. У него и так уже было много, больше, чем он может потратить, – так зачем ломать чужие судьбы, захватывая чужую собственность.
Он раньше объяснял себе, что он санитар делового леса, уничтожает сухостой и раненую падаль, очищает поляну настоящего бизнеса, но это была просто отмазка для того, чтоб не оскотиниться в своих глазах.
На самом деле он понимал, что он хищник, ломающий хребты зазевавшимся и сытым лосям и косулям. Хребты ломал он, а доедали чужое гиены и шакалы от власти и ее подручных.
Его использовали, как таран, разрушающий стены богатого города. ДГ разрушал, а потом вступали мародёры и рвали на части, пьяные от крови и власти над растерзанными бывшими владельцами.
Ему стало дурно, и он выпил немного виски, чтобы поменять кровожадную картинку на своём жизненном мониторе.
Под утро ДГ заснул, а Крюкова проснулась с ужасным настроением.
Ей приснилась она сама. Вид её был ужасен, она ходила по какому-то замку в вампирском обличье, с клыками в крови. Вокруг неё лежали люди, которых она своими руками сделала несчастными.
Посадила и растоптала по заказу кого надо, рядом с поверженными фигурантами рвали на себе волосы и кричали их жёны и дети, престарелые родители выли над трупами своих детей, попавших под поезд споров хозяйствующих субъектов.