«Ты что это тут …. тра-та-та?..»
15 сентября, 2019 8:38 дп
Яков Миркин
Стыдно признаться, но косить я учился только в 25 лет, когда юная жена вывезла мое московское интеллигентное тело почти что в Дикое Поле, к слиянию древнейших Оки и Прони, где тихо мерцают развалины Старой Рязани.
Как бы ни был я мечтателен в тот момент, у нашей бабушки — настоящей, хлопотливой, кормилицы — бабушки были в опеке не стада, но все-таки живые и бодрые существа, и среди них козы и овцы, а когда-то корова.
Значит, деятельность была почти промышленной и обнимала не жалкие пучки травы, а заготовки сена впрок. Конечно, не корова, но все-таки нужно было встать спозаранку, принять к сердцу косу, точно не девичью, и, поблескивая стальным лезвием, побрести, размышляя о росе и дождях, на личный наш лужок.
— Ты что это тут …. тра-та-та? — пробасил у меня за спиной сиплый, утренний голосок.
Я оглянулся и увидел двух деревенских месье, с надлежащими атрибутами: прокуренными рубашками, бурыми куртками и щетиной, не уступающей в силе клеверу.
По моему убеждению, я косил, хотя и проклинал все, что растет, и сообщил им об этом, пожелав доброго утра и, хотя и не вслух, солнца и урожая.
— Тра-та-та…- был ответ, — да… разве так… тах-тах-тах!
— Дай-ка я тебе покажу, — тихо сказал другой.
Они скосили почти весь участок, не забывая вручать мне косу и вырывая ее из рук, потому что у них не было сил смотреть на мой извращенный способ употребления лезвий и инструмента.
Они дошли почти до ограды, ранним июльским утром, в год бурной травы и высокого солнца, и я никогда не забуду их, их братской помощи, их невозможности видеть то, как работают не по-людски, их добросердечия, их данного мне образования. Косить, рубить, точить, сеять — что может быть важнее в самый просвещенный век?
Никогда после этого, после всей моей деревенской жизни, длившейся почти десять лет, я не мог принять жалоб на российский народ.
Никогда не мог принять его иначе, как стоящий на добре, пусть и искалеченный всем, что он сделал сам и сделали с ним.
Никогда не мог не защищать – открыто, публично — его интересы — народа без собственности, теряющего в каждом поколении свое имущество — даже тогда, когда он пытается сам себя высечь или покончить с собой в последние сто лет…
Яков Миркин
Стыдно признаться, но косить я учился только в 25 лет, когда юная жена вывезла мое московское интеллигентное тело почти что в Дикое Поле, к слиянию древнейших Оки и Прони, где тихо мерцают развалины Старой Рязани.
Как бы ни был я мечтателен в тот момент, у нашей бабушки — настоящей, хлопотливой, кормилицы — бабушки были в опеке не стада, но все-таки живые и бодрые существа, и среди них козы и овцы, а когда-то корова.
Значит, деятельность была почти промышленной и обнимала не жалкие пучки травы, а заготовки сена впрок. Конечно, не корова, но все-таки нужно было встать спозаранку, принять к сердцу косу, точно не девичью, и, поблескивая стальным лезвием, побрести, размышляя о росе и дождях, на личный наш лужок.
— Ты что это тут …. тра-та-та? — пробасил у меня за спиной сиплый, утренний голосок.
Я оглянулся и увидел двух деревенских месье, с надлежащими атрибутами: прокуренными рубашками, бурыми куртками и щетиной, не уступающей в силе клеверу.
По моему убеждению, я косил, хотя и проклинал все, что растет, и сообщил им об этом, пожелав доброго утра и, хотя и не вслух, солнца и урожая.
— Тра-та-та…- был ответ, — да… разве так… тах-тах-тах!
— Дай-ка я тебе покажу, — тихо сказал другой.
Они скосили почти весь участок, не забывая вручать мне косу и вырывая ее из рук, потому что у них не было сил смотреть на мой извращенный способ употребления лезвий и инструмента.
Они дошли почти до ограды, ранним июльским утром, в год бурной травы и высокого солнца, и я никогда не забуду их, их братской помощи, их невозможности видеть то, как работают не по-людски, их добросердечия, их данного мне образования. Косить, рубить, точить, сеять — что может быть важнее в самый просвещенный век?
Никогда после этого, после всей моей деревенской жизни, длившейся почти десять лет, я не мог принять жалоб на российский народ.
Никогда не мог принять его иначе, как стоящий на добре, пусть и искалеченный всем, что он сделал сам и сделали с ним.
Никогда не мог не защищать – открыто, публично — его интересы — народа без собственности, теряющего в каждом поколении свое имущество — даже тогда, когда он пытается сам себя высечь или покончить с собой в последние сто лет…