Теремок у Красных Ворот
24 декабря, 2024 9:18 дп
Мэйдэй
Татьяна Хохрина:
Центр Москвы меняется с катастрофической быстротой, стирая безвозвратно знакомые и любимые места, оставляя их лишь в потертых фотоальбомах и стремительно скудеющей памяти. Но есть картины и обстоятельствах, забыть которые невозможно.
До замужества я никогда не жила в коммуналке. Родилась я в Малаховке, в половинке бревенчатого пятистенка, и хотя она была плотно населенной, довольно тесной, отапливаемой двумя дровяными и угольными печками и с удобствами, требовавшими спринтерского забега, но это было отдельное жилье отдельной семьи, поэтому соучастие посторонних в твоей жизни было возможно только по специальному приглашению.
К школе и рождению моей младшей сестры мы получили крохотную, 24-х метровую квартиру в московской хрущевке, но это тоже была отдельная квартира, а лучшие мы видели в основном в кино. В многоквартирном доме жизнь была, конечно, повеселее, особенно с учетом картонных стен и дверей, но все же и эти двери можно было прикрыть и не демонстрировать все подробности своего бытия любознательным окружающим.
Зато у моей мамы был двоюродный брат, с сыном которого я очень дружила, и вот они-то жили по-настоящему весело, в огромной коммуналке на углу ул. Кирова, т.е.Мясницкой и Хоромного тупика, прямо у Красных Ворот. Дом вытянулся вдоль Садового Кольца шестиэтажным параллелепипедом, таким огромным, что и сейчас его решили не сносить, а облагородить и торжественно назвать Деловым Центром, а тогда, в шестидесятые, он был обычной дореволюционной доходной мебелирашкой, превращенной недрогнувшей комиссарской рукой в гудящий улей из коммунальных квартир. Вот уж что на самом деле надо было назвать деловым центром! Там жизнь била ключом и туда я обожала ездить с тем же пытливым изумленным интересом, как нынче ездят в экзотические страны взглянуть на невиданную и непонятную жизнь.
Коммуналка, где жили мои родственники, была вытянута на длину всего здания, там было 24 комнаты, две ванны с туалетами, черный ход и кухня об восемь плит. Конца коридора видно не было, мы катались по нему на велосипеде, играли в бадминтон и футбол, в вышибалы и штандар, уворачиваясь от подзатыльников, пинков,мокрых полотенец и кипящих чайников снующих взрослых. Детей, кстати, было не так уж много или они как-то растворялись за пределами квартиры в школах, училищах, институтах, у бабушек и дедушек или еще где-то, так что нашей компании из шести малолетних недомерков было там вполне вольготно.
Огромная кухня гудела, как высоковольтная станция или горячий цех, звуки множились в закопченных сводчатых высоченных потолках, на всех конфорках что-то кипело, булькало, шкворчало, подгорало и убегало. Хозяйки плечом к плечу мешали детскую кашу, варево из куриных запчастей, вымени или рыбьих голов и кипятившиеся подштанники. Запах этой адской смеси и облако пара действовали как химическое оружие, разгоняя не занятых кулинарией соседей по своим клетям, но жизнь на кухне не прекращалась ни днем, ни ночью. Периодически оттуда доносился крик ошпарившегося, вой порезавшегося, но чаще привычные звуки коммунального скандала.
Под одной крышей собрались рабочие, бывшие колхозники, военные, научная и творческая интеллигенция, торговые и иные служащие, а также пенсионеры с пенсией и без и тунеядцы невыясненной этиологии. Т.е. теремок собрал в своих стенах тех, кто лечил и лечился, тех, кто учил и учился, тех, кто строил и ломал, тех, кто сверлил, строгал, пёк, шил, продавал это и другое, воровал, ловил, обвинял, защищал и сажал, сидел и возвращался после отсидки и просто ничего не делал.
Две комнаты занимала семья профессора Тимирязевской академии, две комнаты — профессора в области редких и исчезающих языков, по комнате — семьи капитана войск связи, отставного морского офицера, пескоструйщицы завода Красный пролетарий, лекальщика завода Знамя революции, учительницы школы для умственно отсталых детей, заведующей химчисткой, ассирийца-чистильщика, дознавателя райотдела милиции.
Две комнаты было у семьи уролога Остроумовской больницы, две — у лора из Русаковки, две у семьи армянских обувщиков, две — у моего дядьки, директора магазина Власта, по одной у продавщицы сорокового гастронома, грузчика хлебозавода, старухи-логопеда, бывшей жены председателя райсуда и у старухи, вернувшейся из лагерей. Уффф, вроде всё, но вообще эта квартира была бездонна и не удивлюсь, если имела еще скрытые резервы и дополнительное население.
Нельзя сказать, что коммуналка находилась в состоянии войны, но мирной жизнью то бытие назвать тоже было трудно. Начиная день с очередей в сортир и штурма ванных комнат, производилась предварительная пристрелка, из которой под стук, крик и хлопанье дверей можно было узнать, что жене филолога все равно не отмыться от своих похождений, пока муж изучает исчезающие языки, что ассириец со своими запорами лучше бы занимал туалет на Казанском вокзале, который приносит ему такие хорошие доходы, что армяне бреются по три раза в день, а порядочному человеку и умыться раз не удается, что евреи могли бы остаться в Ташкенте, где они прятались от призыва, и там стоять в очередь в туалет.
Потом борьба за справедливость растекалась по всей квартире. Кухня бойко обсуждала, кто, где и на какие шиши так шикарно отоварился, принюхивалась к чужим кастрюлям, невзначай норовила опрокинуть соседскую турку с кофе в тушеную капусту на ближайшей сковородке, не брезговала слямзить шмат сала у украинца-капитана, попугать старую еврейку-логопеда свиным ухом, незаметно запустить лапу в армянские соленья или подослать сынка оттяпать кусок ветчины или стянуть пару котлет у профессуры.
Бывшая жена судьи стояла на низком старте, чтоб перехватить конфорку у на секунду отвлекшейся соседки и торжественно водрузить часа на два бак с бельем, жену уролога дразнили, что она кормит семью отходами производства ее мужа, а бывшая зечка мостила на широком подоконнике электроплитку и томила на ней чифирь.
Нам, детям, казалось, что в квартире просто шумно и весело, и мы не понимали, почему за каждой закрытой дверью жильцы вздыхали и мечтали дожить до того светлого дня, когда судьба разведет их всех в разные стороны и наградит отдельной квартирой, чтоб не видеть и не участвовать во всем этом.
Только став старше и продолжая ездить в эту квартиру, я стала понимать, что атмосфера в ней напоминала критическую массу, готовую взорваться при малейшем нарушении равновесия и дуновении ветра. Что степень коммунального эксгибиционизма одинаково мучительна для обеих сторон. Что почти невозможно жить в прозрачном аквариуме, у всех на виду, скрывая свою обычную, повседневную жизнь, как позорный грех.
В теремке нельзя было закрыть ни одну дверь, потому что закрытая дверь манила тайной, неизвестностью, а под общей крышей растут подозрения и неизвестность опасна. Поэтому стоило закрыть дверь, в нее немедленно стучались и тут же врывались соседи. Обнаружив обычный обед или тихий разговор, разочарованно удалялись, но и это давало повод для домыслов, кривотолков и стука. Боже, какой там был стук!
Участковый, санинспектор и прочие проверяющие не выводились. Казалось, рука бойца колоть, т.е. стучать устала, но нет! Бойцов-то было много! И темные коридоры, толстые стены, пятнадцатисвечовые лампочки и социально-национальные различия рождали таких чудовищ! От банального воровства и аморалки до шпионажа и предательства родины — все было в этих доносах и не было им числа. Причем это не мешало вместе пить чай, крестить детей, отмечать праздники, делиться секретами и считать друг друга друзьями. А сколько гадостей было сказано взрослым и детям просто так, походя, чтобы потешить свой поганый язык или испортить настроение соседу, раз у самого паршивое.
Рыжему сыну лекальщика добрые соседские бабушки шептали, что он — приёмыш, в семье-то рыжих нет! Моей подружке Зине, дочке заведующей химчисткой, говорили, что мать ее ходит в чужих вещах, а потом чистит и возвращает как ни в чем не бывало, но скоро ее за это посадят. Зина заливалась слезами от стыда и ужаса — вот где веселье-то! К моему дядьке за дефицитом ходила все квартира и их родня, но брату всё время угрожали, что отца-директора магазина расстреляют, и поделом, не может честный человек в магазине работать и целых две комнаты занимать! Учительница из школы для дефективных сетовала, что нас всех туда не определяют, хотя по всем признакам нам там самое место, надо только подождать.
Я была приходящим субъектом, но уже своим, поэтому попадала под общую раздачу. Меня зазывали на кухню. В кружок садились пескоструйщица, морячка, продавщица, а допрос профессионально вела жена дознавателя. Меня ставили перед ними, снимали показания о качестве жизни, потом спрашивали вроде бы невинно, помогает ли папа по хозяйству, как вообще распределяются блага у нас внутри семьи и как папа с мамой строят отношения.
Я основывалась на заложенной в семье идеальной схеме и рассказывала, что папа, не успев придти с работы, тут же моет полы и посуду, дает маме отдохнуть и подсовывает ей и нам, детям, лучший кусок. На самом деле это было не всегда и не совсем так, но мне казалось в семь лет, что так должно быть.
Потом эти бабы, забыв о моем присутствии, переходили к дискуссии. «Вишь, как у евреев заведено! Она, Сарочка-то, на диване лежит, конфеты — пирожные есть, а Иван-дурак, после работы тяжелой моет да убирает, ей подает и жиденятам ее! Сам войну прошел, куска не доедал, нормальная бы баба ноги мыла да воду пила, но Сарочки-то не будут, они тяжелей хера-то в руках и не держали ничего, им для того и нужен мужик русский, чтоб использовать его!»
И напрасно в этот момент я, поняв, как облажалась, сквозь сопли и слезы, пыталась рассказать им, что мама работает, как лошадь и успевает помыть и постирать не только у нас, но и папиной маме помочь, и готовит на всю ораву…Это уже никому не было интересно.
Но было и другое. Этот теремок, может быть, искусственно, принудительно, вопреки, но становился единым целым, противостоя жизни извне. Становился уродливой, нелепой, огромной, разнокалиберной, но семьей. Просто для этого должно было произойти что-то более серьезное, чем очередность помыться или убрать места общего пользования.
Когда разбил паралич несчастную жену капитана-связиста, вся коммуналка ухаживал за ней в очередь, без понуждения и расписания. И не день, не месяц — шесть лет. Выносили судно, ворочали больную, мыли пол, приводили детей из школы, варили на капитанскую семью, забегали каждые пол часа «Ну как ты, Вера?», водили ее по коридору, уча заново ходить, а логопедша — говорить, следили, чтоб капитан не свернул на сторону…И только когда Вера всем на удивление оклемалась и ужас остался позади, с новыми силами начали полоскать ее на кухне.
Мне было 20 лет, когда внезапно погиб мой любимый троюродный брат, единственный сын своих родителей. И я свидетель, как вся коммуналка не только оплакивала его вместе с ними, но и зализывала их рану. И в этот момент, всю жизнь мечтая об отдельной квартире, они были счастливы, что им кто-то открывает дверь, за руку ведет в их комнату, согревает чаю и слушает безропотно их вой. Что не приходится трясущимися руками отпирать темный, холодный, опустевший дом. Что к ним тулятся чужие дети и их смех и глупые вопросы одновременно будят и приглушают их боль. Что шум, неаппетитный запах и суета коммунального жилья заполняют хоть отчасти их пустоту и отпугивают ужас одиночества.
Коммуналка догнала меня позже, когда я вышла замуж и мы, решив жить отдельно, мотались по съемному жилью. Ничего хорошего в ней не было и быть не могло, но теремок у Красных ворот помог мне не только ее пережить, но и быть в ней счастливой. Ведь я знала ее секреты.
Мэйдэй
Татьяна Хохрина:
Центр Москвы меняется с катастрофической быстротой, стирая безвозвратно знакомые и любимые места, оставляя их лишь в потертых фотоальбомах и стремительно скудеющей памяти. Но есть картины и обстоятельствах, забыть которые невозможно.
До замужества я никогда не жила в коммуналке. Родилась я в Малаховке, в половинке бревенчатого пятистенка, и хотя она была плотно населенной, довольно тесной, отапливаемой двумя дровяными и угольными печками и с удобствами, требовавшими спринтерского забега, но это было отдельное жилье отдельной семьи, поэтому соучастие посторонних в твоей жизни было возможно только по специальному приглашению.
К школе и рождению моей младшей сестры мы получили крохотную, 24-х метровую квартиру в московской хрущевке, но это тоже была отдельная квартира, а лучшие мы видели в основном в кино. В многоквартирном доме жизнь была, конечно, повеселее, особенно с учетом картонных стен и дверей, но все же и эти двери можно было прикрыть и не демонстрировать все подробности своего бытия любознательным окружающим.
Зато у моей мамы был двоюродный брат, с сыном которого я очень дружила, и вот они-то жили по-настоящему весело, в огромной коммуналке на углу ул. Кирова, т.е.Мясницкой и Хоромного тупика, прямо у Красных Ворот. Дом вытянулся вдоль Садового Кольца шестиэтажным параллелепипедом, таким огромным, что и сейчас его решили не сносить, а облагородить и торжественно назвать Деловым Центром, а тогда, в шестидесятые, он был обычной дореволюционной доходной мебелирашкой, превращенной недрогнувшей комиссарской рукой в гудящий улей из коммунальных квартир. Вот уж что на самом деле надо было назвать деловым центром! Там жизнь била ключом и туда я обожала ездить с тем же пытливым изумленным интересом, как нынче ездят в экзотические страны взглянуть на невиданную и непонятную жизнь.
Коммуналка, где жили мои родственники, была вытянута на длину всего здания, там было 24 комнаты, две ванны с туалетами, черный ход и кухня об восемь плит. Конца коридора видно не было, мы катались по нему на велосипеде, играли в бадминтон и футбол, в вышибалы и штандар, уворачиваясь от подзатыльников, пинков,мокрых полотенец и кипящих чайников снующих взрослых. Детей, кстати, было не так уж много или они как-то растворялись за пределами квартиры в школах, училищах, институтах, у бабушек и дедушек или еще где-то, так что нашей компании из шести малолетних недомерков было там вполне вольготно.
Огромная кухня гудела, как высоковольтная станция или горячий цех, звуки множились в закопченных сводчатых высоченных потолках, на всех конфорках что-то кипело, булькало, шкворчало, подгорало и убегало. Хозяйки плечом к плечу мешали детскую кашу, варево из куриных запчастей, вымени или рыбьих голов и кипятившиеся подштанники. Запах этой адской смеси и облако пара действовали как химическое оружие, разгоняя не занятых кулинарией соседей по своим клетям, но жизнь на кухне не прекращалась ни днем, ни ночью. Периодически оттуда доносился крик ошпарившегося, вой порезавшегося, но чаще привычные звуки коммунального скандала.
Под одной крышей собрались рабочие, бывшие колхозники, военные, научная и творческая интеллигенция, торговые и иные служащие, а также пенсионеры с пенсией и без и тунеядцы невыясненной этиологии. Т.е. теремок собрал в своих стенах тех, кто лечил и лечился, тех, кто учил и учился, тех, кто строил и ломал, тех, кто сверлил, строгал, пёк, шил, продавал это и другое, воровал, ловил, обвинял, защищал и сажал, сидел и возвращался после отсидки и просто ничего не делал.
Две комнаты занимала семья профессора Тимирязевской академии, две комнаты — профессора в области редких и исчезающих языков, по комнате — семьи капитана войск связи, отставного морского офицера, пескоструйщицы завода Красный пролетарий, лекальщика завода Знамя революции, учительницы школы для умственно отсталых детей, заведующей химчисткой, ассирийца-чистильщика, дознавателя райотдела милиции.
Две комнаты было у семьи уролога Остроумовской больницы, две — у лора из Русаковки, две у семьи армянских обувщиков, две — у моего дядьки, директора магазина Власта, по одной у продавщицы сорокового гастронома, грузчика хлебозавода, старухи-логопеда, бывшей жены председателя райсуда и у старухи, вернувшейся из лагерей. Уффф, вроде всё, но вообще эта квартира была бездонна и не удивлюсь, если имела еще скрытые резервы и дополнительное население.
Нельзя сказать, что коммуналка находилась в состоянии войны, но мирной жизнью то бытие назвать тоже было трудно. Начиная день с очередей в сортир и штурма ванных комнат, производилась предварительная пристрелка, из которой под стук, крик и хлопанье дверей можно было узнать, что жене филолога все равно не отмыться от своих похождений, пока муж изучает исчезающие языки, что ассириец со своими запорами лучше бы занимал туалет на Казанском вокзале, который приносит ему такие хорошие доходы, что армяне бреются по три раза в день, а порядочному человеку и умыться раз не удается, что евреи могли бы остаться в Ташкенте, где они прятались от призыва, и там стоять в очередь в туалет.
Потом борьба за справедливость растекалась по всей квартире. Кухня бойко обсуждала, кто, где и на какие шиши так шикарно отоварился, принюхивалась к чужим кастрюлям, невзначай норовила опрокинуть соседскую турку с кофе в тушеную капусту на ближайшей сковородке, не брезговала слямзить шмат сала у украинца-капитана, попугать старую еврейку-логопеда свиным ухом, незаметно запустить лапу в армянские соленья или подослать сынка оттяпать кусок ветчины или стянуть пару котлет у профессуры.
Бывшая жена судьи стояла на низком старте, чтоб перехватить конфорку у на секунду отвлекшейся соседки и торжественно водрузить часа на два бак с бельем, жену уролога дразнили, что она кормит семью отходами производства ее мужа, а бывшая зечка мостила на широком подоконнике электроплитку и томила на ней чифирь.
Нам, детям, казалось, что в квартире просто шумно и весело, и мы не понимали, почему за каждой закрытой дверью жильцы вздыхали и мечтали дожить до того светлого дня, когда судьба разведет их всех в разные стороны и наградит отдельной квартирой, чтоб не видеть и не участвовать во всем этом.
Только став старше и продолжая ездить в эту квартиру, я стала понимать, что атмосфера в ней напоминала критическую массу, готовую взорваться при малейшем нарушении равновесия и дуновении ветра. Что степень коммунального эксгибиционизма одинаково мучительна для обеих сторон. Что почти невозможно жить в прозрачном аквариуме, у всех на виду, скрывая свою обычную, повседневную жизнь, как позорный грех.
В теремке нельзя было закрыть ни одну дверь, потому что закрытая дверь манила тайной, неизвестностью, а под общей крышей растут подозрения и неизвестность опасна. Поэтому стоило закрыть дверь, в нее немедленно стучались и тут же врывались соседи. Обнаружив обычный обед или тихий разговор, разочарованно удалялись, но и это давало повод для домыслов, кривотолков и стука. Боже, какой там был стук!
Участковый, санинспектор и прочие проверяющие не выводились. Казалось, рука бойца колоть, т.е. стучать устала, но нет! Бойцов-то было много! И темные коридоры, толстые стены, пятнадцатисвечовые лампочки и социально-национальные различия рождали таких чудовищ! От банального воровства и аморалки до шпионажа и предательства родины — все было в этих доносах и не было им числа. Причем это не мешало вместе пить чай, крестить детей, отмечать праздники, делиться секретами и считать друг друга друзьями. А сколько гадостей было сказано взрослым и детям просто так, походя, чтобы потешить свой поганый язык или испортить настроение соседу, раз у самого паршивое.
Рыжему сыну лекальщика добрые соседские бабушки шептали, что он — приёмыш, в семье-то рыжих нет! Моей подружке Зине, дочке заведующей химчисткой, говорили, что мать ее ходит в чужих вещах, а потом чистит и возвращает как ни в чем не бывало, но скоро ее за это посадят. Зина заливалась слезами от стыда и ужаса — вот где веселье-то! К моему дядьке за дефицитом ходила все квартира и их родня, но брату всё время угрожали, что отца-директора магазина расстреляют, и поделом, не может честный человек в магазине работать и целых две комнаты занимать! Учительница из школы для дефективных сетовала, что нас всех туда не определяют, хотя по всем признакам нам там самое место, надо только подождать.
Я была приходящим субъектом, но уже своим, поэтому попадала под общую раздачу. Меня зазывали на кухню. В кружок садились пескоструйщица, морячка, продавщица, а допрос профессионально вела жена дознавателя. Меня ставили перед ними, снимали показания о качестве жизни, потом спрашивали вроде бы невинно, помогает ли папа по хозяйству, как вообще распределяются блага у нас внутри семьи и как папа с мамой строят отношения.
Я основывалась на заложенной в семье идеальной схеме и рассказывала, что папа, не успев придти с работы, тут же моет полы и посуду, дает маме отдохнуть и подсовывает ей и нам, детям, лучший кусок. На самом деле это было не всегда и не совсем так, но мне казалось в семь лет, что так должно быть.
Потом эти бабы, забыв о моем присутствии, переходили к дискуссии. «Вишь, как у евреев заведено! Она, Сарочка-то, на диване лежит, конфеты — пирожные есть, а Иван-дурак, после работы тяжелой моет да убирает, ей подает и жиденятам ее! Сам войну прошел, куска не доедал, нормальная бы баба ноги мыла да воду пила, но Сарочки-то не будут, они тяжелей хера-то в руках и не держали ничего, им для того и нужен мужик русский, чтоб использовать его!»
И напрасно в этот момент я, поняв, как облажалась, сквозь сопли и слезы, пыталась рассказать им, что мама работает, как лошадь и успевает помыть и постирать не только у нас, но и папиной маме помочь, и готовит на всю ораву…Это уже никому не было интересно.
Но было и другое. Этот теремок, может быть, искусственно, принудительно, вопреки, но становился единым целым, противостоя жизни извне. Становился уродливой, нелепой, огромной, разнокалиберной, но семьей. Просто для этого должно было произойти что-то более серьезное, чем очередность помыться или убрать места общего пользования.
Когда разбил паралич несчастную жену капитана-связиста, вся коммуналка ухаживал за ней в очередь, без понуждения и расписания. И не день, не месяц — шесть лет. Выносили судно, ворочали больную, мыли пол, приводили детей из школы, варили на капитанскую семью, забегали каждые пол часа «Ну как ты, Вера?», водили ее по коридору, уча заново ходить, а логопедша — говорить, следили, чтоб капитан не свернул на сторону…И только когда Вера всем на удивление оклемалась и ужас остался позади, с новыми силами начали полоскать ее на кухне.
Мне было 20 лет, когда внезапно погиб мой любимый троюродный брат, единственный сын своих родителей. И я свидетель, как вся коммуналка не только оплакивала его вместе с ними, но и зализывала их рану. И в этот момент, всю жизнь мечтая об отдельной квартире, они были счастливы, что им кто-то открывает дверь, за руку ведет в их комнату, согревает чаю и слушает безропотно их вой. Что не приходится трясущимися руками отпирать темный, холодный, опустевший дом. Что к ним тулятся чужие дети и их смех и глупые вопросы одновременно будят и приглушают их боль. Что шум, неаппетитный запах и суета коммунального жилья заполняют хоть отчасти их пустоту и отпугивают ужас одиночества.
Коммуналка догнала меня позже, когда я вышла замуж и мы, решив жить отдельно, мотались по съемному жилью. Ничего хорошего в ней не было и быть не могло, но теремок у Красных ворот помог мне не только ее пережить, но и быть в ней счастливой. Ведь я знала ее секреты.