Тарантино — явный единомышленник Владимира Сорокина
7 августа, 2021 11:01 дп
Игорь Свинаренко
Игорь Свинаренко,2015 г. ·
Поздравляю классика!
В связи с чем вот вам мое с ним старое интервью, из книжки про русских писателей, которую надо бы уж и напечатать. А то пока оно было только в журнале «Медведь».
Владимир Сорокин
ОПРИЧНИК на экспорт
Владимир Сорокин — плодовитый, изысканный и в то же время скандальный писатель. Он удостоился внимания многотысячного читателя. И «Наших» в том числе: те провели перед Большим театром акцию по уничтожению его книг. А что, это почетно.
Сейчас Сорокин ожидает выхода своей книги «День опричника» за границами: ее уже переводят на 11 языков.
О том, как он пишет книги и зачем, Сорокин рассказал Игорю Свинаренко.
ЛИЧНОЕ ДЕЛО
Владимир Георгиевич Сорокин родился 7 августа 1955 года в подмосковном городке Быково. В 1977 году окончил Московский институт нефти и газа имени Губкина по специальности инженер-механик. Занимался книжной графикой, живописью, концептуальным искусством. Год работал в журнале “Смена”, был уволен за отказ вступить в комсомол. Участник многих художественных выставок. Оформил и проиллюстрировал около 50 книг.
В 1985 году в парижском журнале “А-Я” была напечатана подборка из шести рассказов Сорокина. В том же году в Париже же вышел роман “Очередь”. Первая публикация в СССР — 1989 год (Рига, журнал “Родник”). После публиковался в “Искусстве кино” и др. С 1992 года широко публикуется в России.
Книги:
“День опричника” (2006),
“23000” (2005),
«Путь Бро” (2004),
“Лед” (2002),
“Пир” (2000),
“Голубое Сало” (1999),
“Первый Субботник” (1998),
“Сердца Четырех” (1991),
“Тридцатая любовь Марины” (1982—1984),
“Роман” (1994),
“Норма” (1979—1983)
“Очередь” (1983),
“Доверие” (1989)
“Hochzeitreise” (1994—1995)
“Дисморфомания” (1990)
“Пельмени” (1984—1997)
“Dostoevsky-Trip” (1997)
“Русская бабушка” (1986)
“Щи” (1995—1996)
“С Новым Годом” (1986)
“Юбилей” (1993)
“Землянка” (1985)
— киносценарии к фильмам:
“Безумный Фриц” (1994), “Москва” (2001), “Копейка” (2001), “4” (2004), главный приз Роттердамского кинофестиваля), “Вещь”, “Cashfire”.
Написал либретто к опере “Дети Розенталя” (на музыку Л. Десятникова, по заказу Большого театра).
Книги Владимира Сорокина переведены на 20 языков. 2001 — премия “Народный букер” и премия Андрея Белого “За особые заслуги перед российской литературой”. Награжден американской премией Liberty (2005).
Член Русского PEN-клуба.
Живет в Москве. Женат, имеет двух дочек-близнецов.
Названия критических статей про Сорокина:
«Мертвые души» на новорусский лад
Furioser Parforce [deutsch]
Dünnes Eis [deutsch]
«Мясные машины» стали людьми
Ледовый поход против мясных машин
Рипс лаовай Владимир Сорокин
Ganz normaler Scheiß [deutsch]
Рагу из прошлогоднего зайца
Genetically modified Mozart [english]
Free Speech And The Attack On Vladimir Sorokin [english]
Moscow Believes in Tears [english]
Сердобольный каннибал
Die Literatur ist tot. Es lebe die Literatur! [deutsch]
Wladimir Sorokin: Verehrtes Hassobjekt [deutsch]
Vladimir Sorokin. A Post-Modern Russian Writer [english]
Окорок Сорокина под соусом «Модерн»
Сердце Сорокина
Лед тронулся?
Клону — клоново
Сам себе солитер
Борщ после устриц
Дальнейшее расчленение Сорокина
Ведро живых вшей
Копейка как жизнь и судьба
Абсурд (о творчестве Владимира Сорокина)
Голубое сало поколения, или два мифа об одном кризисе
Мудрость Сорокина
Подтаявший Сорокин
«Путь Бро» Владимира Сорокина – русский ответ «Властелину кольца»?
Сорокин forever!
Человек — мясная машина
Бро с ледяными кулаками
Грязный классик Сорокин
Предательство Владимира Сорокина
Похвальное слово штампу, или Родная кровь
Плохой хороший Сорокин
Поцелуй меня в звезды
Доска трансгрессий Владимира Сорокина: сорокинотипы
Фынцыхуа: Голубой Сорокин?
Цитаты:
Я всегда говорил, что пробую, проверяю – может ли бумага задымиться от некоторой комбинации слов? Пока я чувствую, что она может стерпеть все.
Я описываю секс и молитвы, паровую стерлядь и дерьмо с одинаковым удовольствием.
Многие москвичи склонны видеть главную эрогенную зону в Красной площади. Особенно продвинутые считают Красную площадь бритым лобком столицы, увенчанным двумя клиторами — храмом Василия Блаженного и мавзолеем Ленина. Этим, вероятно, и объясняется паломничество на главную площадь страны.
Москва за последние 10 лет стала цитаделью «новых опричников». От города остался только бледный скелет, на который наросло стероидное мясо. Москва – это девушка, которая раньше была симпатичная, сохраняла индивидуальные черты. Сейчас Москва — это модель с силиконовой грудью, обсосанной фигурой и накачанными губищами. В последние годы на улицах Москвы стало невозможно разговаривать из-за шума. Человека вытесняют в рестораны и ночные клубы, где сидят такие же модели. А они же Толстого не читали, о чем с ними говорить?!
В Москве надо очень сильно попотеть, чтобы найти этически, а тем более и эстетически вменяемого человека.
Перестройка в России еще и не началась.
В здоровом обществе влияние государства должно быть минимальным… Как Набоков говорил, что в нормальном государстве портреты главы государства должны не превышать размеров почтовой марки. У нас же…
Меня устраивает мир, созданный Богом, разочаровывает современный человек. Нежелание людей почувствовать, что они космические существа, что у них божественная энергия, что они многое могут, не только переваривать пищу и ходить на футбол. В человеке скрыты колоссальные возможности, а люди до сих пор ведут себя как скоты – непотребно. Во многом моя литература – следствие разочарования современным человеком. Когда люди живут только материальными ценностями, это, конечно, наводит тоску.
Константин Боровой: Сорокин очень глубокий автор, у него острая литература. Я не удивлюсь, если его будут отлучать от церкви, как Льва Толстого, и запрещать. Я думаю, что эти ребята в Кремле его ненавидят и боятся.
Александр Иванов, издатель Сорокина:
— Володя религиозный человек, традиционно религиозный. Мы как-то отмечали выход его книги в пост. Володя ничего не ел скоромного, но при этом пил водку и объяснял, что до революции нельзя было пить водку в пост потому, что старые русские спиртовые заводы фильтровали водку фильтрами из раздробленных говяжьих костей, а сейчас фильтры угольные — и водку пить можно
Он же: Володя — как породистая собака, кавказская овчарка или афганская борзая. Поэтому у него тема говна так важна. У меня 15 лет была собака с гигантской родословной, так вот у нее любимым занятием было, когда мы ходили гулять, найти кучу говна и вываляться там. И мне объяснили собачники, что это признак породы — уйти в какой-то беспредел. У Володи это есть, он человек породистый, и у него периодически возникает желание уйти в какой-то беспредел.
Дуня Смирнова: Сорокина часто сравнивают с Пелевиным. …оба пренебрегают тем физическим удовольствием, которое испытываешь от чтения замечательной книги. Оба забывают — или не считают нужным помнить, — что в набоковской формуле художника «рассказчик — учитель — волшебник», главным является волшебник. Оба они не волшебники.
А-р Генис: «…ученые слависты всех стран и народов — читают новый роман ради диссертации «Категорический императив Канта и фекальная проблематика Владимира Сорокина» (название подлинное)… голубое сало — это русский грааль: дух, ставший плотью».
Вайль: так читается роман Владимира Сорокина «Сердца четырех», где злодейства могут восприниматься пародией только оттого, что их так много и они так отвратительны: Сорокин пугает, нам не страшно, но на самом-то деле мы ерзаем в возбуждении и холодном поту. Методы почти ровесников Квентина Тарантино и Владимира Сорокина вообще поразительно похожи, как схож и достигаемый ими эффект упомянутый уже катарсис. Тарантино не только ровесник, но и явный единомышленник россиянина Сорокина, а иногда они кажутся едва не соавторами.
Пронзительный книжный критик Лев Данилкин который по Сорокину писал диплом, предупредил: «Мой вам совет (поверьте моему горькому опыту): если вы встретите Сорокина, не надо демонстрировать ему знакомство с озорными местами из „Нормы“, блевать на него, предлагать на пробу свои экскременты, трясти за грудки и спрашивать: „В Бобруйск, сука, ездил, говори!“ — он не оценит и посмотрит на вас взглядом человека из дорогого автомобиля, которому мошенник на перекрестке предлагает купить фальшивый талон техосмотра… Это в высшей степени благообразный человек с очень правильными, благородными чертами лица, по сравнению с которым Ганнибал Лектер показался бы лохом из подворотни на Пушкинской.
ЛЮДИ И ЗВЕРИ
Мы встретились с писателем в ресторане «Махараджа», — главным образом потому что Сорокин теперь вегетарианец, а еду этого диапазона индусы готовят как никто. И она у них кстати считается нормальной, повседневной, а привычная там помечается как экзотическая: non-vegetarian. Сидим мы, читаем меню, в вокруг ходят смуглые белозубые красавцы официанты.
—Что твои цыгане! — говорю я Сорокину. — Впрочем, цыгане как раз из тех краев к нам «понаехали».
—А я бывал в цыганском таборе, — откликнулся писатель. — Мой дед был лесником в Калужской области, в Людиновском районе. Я мальчиком туда ездил каждое лето. Те цыгане были правда уже осевшие, они жили в каких-то полуразвалившихся банях. Мы ходили с приятелями деревенскими, с гитарами к ним по вечерам, сидели у костра, а цыгане нам кое-что исполняли.
—Happy end: они вас не украли. И мыла из вас не сварили.
—Нет, у нас были хорошие отношения. Были милые времена, трогательные преступления! Я вот вспомнил цыганскую поговорку тех времен: «Мора, сходи до прокурора, пусть поменяет конную кражу на карманную», — сказал он и углубился в меню, бормоча тихо:
—Страшный мир людей… Я мяса не ем…
—Да, да! Ты говорил, что скорей людей надо есть, а не невинных животных. А ты бы правда смог человечинки намять?
—Я думаю, что нет. Во-первых, я верующий человек, считаю каннибализм грехом.
—Понятно, что грех, — но, кстати, где и как про это написано?..
Но он продолжает о своем:
—А потом, судя по рассказам, человечина — она не очень. Помню, в 90-х был сюжет про некоего питерского каннибала, жившего в большой коммунальной квартире. Так его сдали в милицию соседи. Им не нравился ужасный запах его варева. Оказалось, что современный человек — это довольно противное мясо, даже от запаха похлебки воротит…
—Раз уж мы заговорили об экзотической еде. На днях я разговаривал с Вадимом Тумановым, старым зеком (сидел при Сталине а после дружил с Высоцким и добывал золото), так он рассказал, что они там в лагерях собачатину очень уважали. И Макаревич тоже ее любит, в Корее пробовал. Ресторатор Аркадий Новиков, даром что в учебке голодал и был служебным собаководом, не признается — говорит, не ел. А ел он лису, которая, по мне, та же собака.
—Лису я убивал, но не ел. Собак тем более — потому что я их очень люблю. Для меня легче человечину съесть, чем собаку.
—А как вышло, что ты стал собачником?
—Мой дедушка, о котором я говорил, жил практически в лесу, — а где лес, там охота, собаки. Я с малолетства рос параллельно с этими животными. Это были большие мужественные охотничьи собаки, и они меня тогда заразили любовью к ним. Потом я втянулся в охотничье дело. Но в 22 года сказал — нет, хватит, не буду больше убивать.
—Насчет охотничьих собак понятно, это была у тебя первая любовь — но ты-то после этого чувства взял левретку. Как же так?
—Я не взял. Когда был в Японии, в мое отсутствие жене подарили левретку. Я когда узнал, по телефону негодовал: не очень люблю декоративные породы. К тому же мы жили тогда на 12 этаже, а собака должна на первом жить. Я был уверен, что вернусь — и левретки не будет у меня дома. Вернулся, вошел в квартиру… И он, меня не видя ни разу, вспрыгнул мне на руки — и… все. Залез в душу, можно сказать.
—В московских литературных кругах известно, что твой левретка лижет тебе ноздри. Это какая-то экзотическая ласка — или стандартная среди собачников?
—Левретки, они вообще лизуны. У них обоняние в 16 раз сильнее, чем у нас. Откуда у них внимание к ноздрям? Нос — это информационный канал, из хозяйского носа собаки получают огромное количество информации о человеке.
КЛАССИК?
—Мы уже привыкли читать у литературных критиков, что ты классик, первый русский писатель. Ты с этим смирился, привык к дифирамбам?
—Знаешь, я к слову «классик» спокойно отношусь, потому что все классики умерли. Другое дело, что я люблю делать литературные открытия, и я знаю, что открыл несколько новых языковых литературных месторождений. Застолбил их. Вот этого и достаточно.
—Чтоб быть классиком… Но, как бы то ни было, ты пишешь что хочешь, не реагируешь на критиков, у тебя большие тиражи и переводы, ты зарабатываешь литературой достаточно, чтоб чувствовать себя спокойно, и о тебе говорят непрестанно. Все я перечислили, все параметры? Нравится, не нравится, — остается только развести руками и признать, что ты серьезный писатель.
—Я не против такой классификации…
—Ну, я не литературный критик, как ты понимаешь.
—И слава Богу. Я к современным литературным критикам отношусь с подозрением.
—А меня больше кинокритики раздражают. Тебе не нравится кино? Зачем ругать? Иди сними лучше и покажи нам, чтоб мы знали как надо.
—Несколько лет назад в таком пресловутом месте как Дом Кино был показ фильма «4», по моему сценарию. Там в частности была снята оргия деревенских бабушек, которые по случаю смерти своего борова напиваются и танцуют голые на столах. Причем в фильме снимались реальные бабушки из деревни Шутилово под Новгородом. В жизни они покруче выступают чем в этом кино. Так вот к режиссеру подошел человек и стал говорить: «Вы клевещете на русскую деревню!» Режиссер спросил: Ты там был, в этой деревне? Нет. Тогда пошел на хуй». На этом полемика закончилась… Я готов выслушать серьезно мнение умного человека. Есть люди, которые помогают рассмотреть вещь, показывают то, чего сам не видишь.
—Приведи пример.
—Например, я написал «День опричника» — и один приятель говорит мне: это же заговОр такой! Ну, как раньше заговаривали смерть в деревнях, чтоб она не пришла. Это заговОр России, чтоб с ней не случилось такого. А я об этом даже не думал, когда писал! Я просто придумывал некую фантазию на тему Великой Русской Стены. Есть у нас люди, которые говорят, что надо отгородиться от Запада тлетворного и идти своим путем, у нас же все есть. Кроме демократии, да? Вот эту идею «отгораживания» я и попытался художественно реализовать. Если это случится, то Россия будет плыть только назад. Ее прошлое станет ее будущим. Наверно, для многих наших квасных патриотов наступит счастье, потому что время как бы остановится.
Россия по-прежнему остается непредсказуемым государством. Из-за того, что здесь не было идеологического водораздела, между прошлым и будущим, у нас история может повторяться не только в виде фарса, но и в виде реальности. Для писателя это очень хорошо… Мы с Витей Ерофеевым, когда выпиваем где-нибудь в Европе, радостно поднимаем бокалы за Россию как за литературное Эльдорадо — здесь ведь чудовищные идеи-самородки валяются прямо под ногами. Но как гражданин я этому не очень рад.
—Мне кажется, что Ерофеев — более коммерческий автор чем ты. Ты серьезней относишься к текстам.
—Витю люблю, это мой здесь единственный литературный друг.
—А с Пелевиным ты не знаком?
—Знаком. Но последний раз я его видел пять лет назад в Японии.
—А, вы там лекции читали, что-то в этом роде?
—Нет, это был некий литературный фестиваль, где мы представляли Россию: Пелевин, Толстая, Акунин и я. Витя — достаточно интровертный человек, он живет такой в общем достаточно неуловимой жизнью — видимо, это нужно ему.
—Это круто — когда тебя зовут в Японию. Представлять русскую литературу.
—Это было.
—Вот я в Японии подумал: ну, зачем еще нужны инопланетяне? Берите японцев, они и так чужие и непонятные, с ними невозможно обмениваться человеческими эмоциями, они как будто не с нашей планеты.
—Да, там абсолютно Марс…
—Я помню, тебя звали американцы, тоже представлять русскую литературу — а тебя не пустили. Заставили в посольстве пересказывать, про что твои книги, услышанное им не понравилось, и тебе не дали визу. Прекрасная история. Ты там так и не был?
—Был.
—Важная страна в жизни.
—Да, да. Она, конечно, очень важная. Когда в Нью-Йорке едешь в метро, идешь по улице — чувствуешь, что эти люди могут быть безвкусными, диковатыми, простоватыми, даже дебиловатыми, — но в них живет некий демократический вирус. Это очень чувствуется. Такая бацилла демократии.
—Я бы даже сказал, что Америка — это лепрозорий демократии. Он построен людьми, которые, как чумные, кинулись на кораблях переплывать океан. Они просто отмороженные! Половина их перемерла в пути, а кто остался, тем потом надо было покупать ружья и убивать индейцев, которые с тебя снимают скальпы. Это отбор людей с бациллой! У нас другой отбор — кто не зарезал барина и не убежал на Дон, тот стал русским, составил нацию, — бейте меня кнутом, и барин — отец родной.
—В общем, да… Эти бациллы демократии я в хорошем смысле слова. Если бы всех ею заразить…
—…то некому было б работать на плантациях.
—Я бы очень хотел дожить до того времени, когда бы западные государства обозвали бы Россию демократической. Но я уверен, что не доживу.
—А надо дать бабок тому, кто там проводит замеры — и нас обзовут.
—Ну, я не столь циничен как ты. У меня функциональный цинизм. Он в основном касается профессиональных дел, а не жизни.
ЦИНИЗМ
—Как говорил Есенин, будучи в Штатах, нет смысла жить на Западе, потому что там не перед кем открыть свою душу. А твой профессиональный цинизм, как мне кажется, в том, что ты и не собирался ни перед кем открывать душу.
—Ну, в общем, да. Текст — одно, а душа писателя — другое.
—А люди писателя серьезно воспринимают! Они ждут, что ты душу откроешь! Они думают, что ты отрываешь!
—Ну, вот посмотри на этот бокал с «Маргаритой». Он может быть красивей души стеклодува, — это же разные вещи.
—Ну, стекло — оно мертвое, а слова же живые.
—Слова существуют на бумаге, а бумага — это что такое?
—Знаешь, на бумаге все что угодно может быть написано. И «я помню чудное мгновенье», и справка из поликлиники… Бумаги, они разные.
—Это некорректный пример. Литература — это что такое?
—Я как раз у тебя хотел спросить.
—Это когда некий писатель записывает на бумаге свои фантазии. Их печатают, и, если они интересные, то люди начинают их читать и даже платят за это деньги писателю. Вот что такое литература.
—Но, поскольку у нас жизнь во многом первобытная…
—Да.
—…то русский читатель в любом тексте, как мне кажется, ищет раскрытия души, ищет шаманства, камлания… А то, что ты говоришь — это касается западной литературы. Не скоро у нас такое будет возможно… Наши люди не за то платят деньги, чтоб писатель пописывал, а читатель почитывал.
—У меня очень простая позиция: литература ни в коем случае не должна ничему учить.
—Тут я согласен.
—Она может будить мысль в человеке. Она может вызывать некие эмоции. Она может выполнять роль наркотика или антидепрессанта. Это все зависит от качества фантазии!
—То есть вот такого накала и такой самоотдачи, чтоб Есенин вешался, тебе не надо?
—Я еще не закончил. Наши читатели отравлены литературой 19 века. Л. Н. Толстой очень убедительно умел описать человеческий мир — так, чтоб читатели поверили. Человек читает и верит, что находится на Бородинском поле, он как будто видит, как ядром отрывает ногу Куракину. Кроме Толстого, еще Достоевский и Гоголь решили, что могут учить людей жить, они подумали, что у них миссия. У них была такая амбиция. Это было ошибкой.
—Может быть, гениальной ошибкой.
—Да. Но Лев Толстой — не монах, не старец, живший всю жизнь в аскезе — так что учить человечество ему не стоило. Все что он умел — это гениально записывать на бумаге свои фантазии.
—С этим позволь согласиться. Но вопрос не в том, чтоб учить жить — а в том, что безответственные фантазии не нужны, писатель должен отвечать за базар. Вот Пушкин был отмороженный, лез на рожон, пуля в живот, пенициллина нет, привет. Лермонтов — та же история. Ахматова радовалась, когда Рыжему делали биографию, судили его и ссылали. Тебе этого не надо? Ты бы не хотел, чтоб тебя как писателя Аввакума сожгли в срубе? Ты ближе к позиции красного графа Алексея Толстого: типа я хочу хорошо писать и хорошо жить, не трогайте меня, у меня семья, пишу фантазии как могу. Он умер в 60 с лишним в своей постели — Пушкин о таком и мечтать не мог. У тебя, значит, западная концепция? Написал, продал — и отдыхай…
—Западная концепция — вполне нормальная. Если бы я жил в демократической стране…
—А чего ж ты не живешь? Тебя ведь звали. Хоть в Японию, хоть в Германию.
—Я жил в Германии… В 1992 году мне дали престижную стипендию, с тем чтобы я год жил в Берлине (в Шёнеберге). Дали мне квартиру 8-комнатную. Я там прожил всего 9 месяцев, и я не написал ни строчки за это время.
—О, русский писатель таки должен писать питаясь силами родной земли!
—А ты знаешь, что «Мертвые души» написаны в Италии?
—Не удивительно. «Мертвые души» — это ж тоска смертная, занудство и социология, изложение коммерческих схем… То ли дело «Тарас Бульба», которого ты часто вспоминаешь, как образец — вот так надо писать, чтоб читатель слезу пускал.
—Надо кстати посмотреть, где написан «Тарас Бульба». Может, тоже в Италии? У русского писателя нет выбора — либо он пишет то, что хочет, либо не пишет вовсе. Если то что хочет — то автоматически становится врагом русского государства. На Западе писатель — это профессия, а у нас это — подрывной элемент, он подрывает основы государства.
—Ну и что с этим делать?
—Пример А. Н. Толстого нерелевантный, потому что Толстой присягнул советской власти сразу. И стал государственным человеком. Сталин сделал из писателей каких-то ужасных чиновников. Но сейчас у нас другое несколько время. Хотя некоторые бывшие советские писатели мечтают о возврате старого литературного совка… Сталин говорил, что писатель — это инженер человеческих душ. Я бы поправил: соцреалистических душ.
—А ты, кстати, инженер по образованию.
—Инженер-механик. Мой диплом был по задвижкам на нефтепроводах.
—Ну, значит, ты — инженер-механик человеческих душ. И еще нефтяник, — это очень тонко и актуально.
—Да. Нефтяник. Я был на практике в Баку. На заводе, где делают задвижки.
—Ты поймал нерв 21-го века!
—Мы там пьянствовали, знакомились с местными девушками — но они почему-то были очень сдержанны.
—Вы просто мало денег предлагали.
—У нас их тогда вообще не было.
—С таким чутьем ты, короче, знал, куда вложить ваучеры: в нефтянку.
—Мне кажется, я их отдал теще… Нет! Вспомнил: мы их вложили в какой-то «Гермес». А потом я дал жене 3 000 долларов, она их вложила в «Чару», и деньги пропали. А насчет профессии нефтяника… Задвижка нефтепровода иногда мне снится.
—Снится? Ну да, она, наверно, похожа на пизду. Открыл — закрыл, раздвинул — задвинул…
—Нет, задвижка — это скорее фаллический символ. Там же напор, давление 10 атмосфер. Нефть — это сперма земли!
—Круто! Но и странно… Сперма — и дальше идет слово женского рода. Может, родовые воды?
—Может.
ДЕНЬГИ
—Если б ты не зарабатывал на жизнь литературой, то где ты работал?
—Это некорректный вопрос.
—Что значит — некорректный? Ты же все-таки где-то работал, прежде чем стал знаменитым писателем?
—Я же художником-графиком был. Книги иллюстрировал. Получал в среднем 200 рублей в месяц, причем не надо было куда-то ходить каждый день.
—А потом настал день — и ты спрыгнул.
—Это получилось само собой. Когда стали на Западе активно переводить. В конце 90-х.
—Какой у тебя общий тираж?
—Не знаю.
—Но тем не менее ты вышел на уровень — пишешь что хочешь, живешь литературой, на жизнь хватает.
—Ну, я не могу себе купить, например, вторую машину — нам с женой уже не хватает одной (Сузуки гранд витара). Кроме того, еще у меня есть скутер, на котором я езжу из Внуково на рынок.
ДЕНЬ ОПРИЧНИКА
—Ты был аполитичен, в молодости любил байку про то, что, когда немцы входили в Париж, Пикассо рисовал яблоко, ну и прочие авангардные истории. И вдруг тебя прорвало! «Я обвиняю!», «Не могу молчать», глаголом жечь сердца.
—А Солженицын еще сказал: «Жить не по лжи».
—То есть ты играл себе, играл в пост-модернистские игры, в аполитичность — а потом тебя прорвало. Прорезался политический пафос: ты стал жаловаться на нехватку демократии. Ты вдруг начал резать правду матку. Очень интересный процесс!
Ты заговорил не голосом персонажа, как обычно — а своим. Случился прокол, который у вашего брата описывается термином «влипаро».
—Да, это мой термин. Когда автор влипает в свой текст.
—Ты стал всерьез клеймить опричников. Ты играл, условно говоря, в пейнтбол, а потом бросил эту брызгалку с краской, взял калаш и пошел мочить. Не боясь, что тебе отстрелят башку.
—В какой-то мере да… Мне захотелось высказаться о настоящем. Захотелось просто! Накипело! Но на самом деле я этим занимался еще в 80-х. Писал антисоветские рассказы и отправлял их на Запад. Это были высказывания о том времени. Потом у меня был период, когда я занимался неким литературным экспериментом и получал от этого удовольствие. А теперь мне захотелось получить удовольствие от другого. Но я не думаю, что «День опричника» — это в чистом виде сатира…
—Не знаю, сатира или нет. Для меня это первая твоя книжка, написанная от души. «Одни пишут кровью и спермой, а другие мочой, причем приемка идет по весу». Кто-то из классиков сказал. У тебя на этот раз жидкости серьезные были потрачены.
—И еще было хорошо сказано французами — где пахнет говном, там пахнет жизнью.
—Ну… Никто тебя за язык не тянул.
Он смеется.
ГОВНО (лирическое отступление)
—В литературных кругах поговоривают, что ты реально пробовал говно. На вкус.
Или это приписываемое?
—Это журналюги раздули! Имидж главного русского калоеда вывалился из одной моей фразы…
—Фразы? Я думал, из книжки «Норма». Помнишь, там ребенок спрашивает: «Мама, зачем ты ешь какашки?» Она говорит: «Дурачок, это не какашки, а Норма». Помнишь?
—Помню, конечно. Но я о другом. Дело было в 80-м году. У меня тогда родились девочки-близнецы. Я писал тогда «Норму», это было в Загорянке, на даче родителей жены. Тогда еще не было памперсов, только подгузники — помнишь? Я помогал жене — близнецы все-таки родились, дело очень хлопотное — менять эти подгузники. Учитывая, что я описывал продукт, «норму», я должен был хотя бы почувствовать, что это такое. И я попробовал то, что было в подгузнике. Я это лизнул. И убедился, что это просто глина, а всю погоду делает запах.
—Ну, у детей все иначе, нежно.
—У взрослых я пока не пробовал.
—Давай выпьем за то, чтоб в нашей жизни было меньше говна.
—Да! Чтоб не есть норму. Новая норма, если б опять ввели, была бы иначе упакована.
—А сделана была бы в Китае, как всё сейчас.
ДЕНЬ ОПРИЧНИКА (продолжение)
—Вот про кого говорили — литературный власовец?
—Про Солженицына.
—А ты знаешь кто? Литературный Ходорковский.
—Интересно…
—Жил как человек: качай типа бабки, занимайся своими делами — и вдруг понесло всерьез заниматься делом и политикой!
—Мне не хочется шутить на тему Ходорковского. Он сознательно пошел на это…
—Вот именно, что сознательно. А мог бы в Штатах остаться.
—Если он выбрал — значит, он романтик. А если он не верил, что в России могут посадить — то он вдвойне романтик.
—Мне нравится эта формула: еврей — комсомольский функционер — нефтяник — миллиардер — романтик. Ёмко, ярко. Значит, решил ты высказаться о современной России.
—Да. И я понял: то, что происходит сейчас здесь, требует некой новой формы описания.
—Более опасной.
—Опасной или нет, не знаю… «Опричник» — как раз попытка найти такую форму. Как-то накопилось… Я не планировал писать про опричника. Я тогда как раз закончил трилогию про лед. Приехал на дачу, привез своей собаке гостинец — мозговую кость, специально на рынке купил. Кинул ему эту кость на улицу, на снег, — ну, чтоб он немного подышал воздухом и размялся. И я вижу, как он стал вихляться вокруг этой кровавой кости, которая была для него слишком большой, —это был такой танец под редкими снежинками… Я посмотрел на это — и через 10 минут сел писать «Опричника».
—«Один день Андрея Даниловича».
—Когда я сел писать, то не думал об этой параллели. Только потом вспомнил, что уже был такой опыт.
—По другую сторону баррикад.
—Да. Ну и что с того? Мне кажется, книжка получилась.
—В общем, вспомнил молодость. И снова выступил с крамолой.
—Когда я принял решение — разрешить печатать свою книгу «Очередь» в Париже, это был 1984 год. Тогда московскую гэбуху возглавил Федорчук, с Украины. К тому времени серьезные диссиденты были уже вычислены и вычищены, и наконец дошла очередь до нас. До людей нашего круга, которые не были нестоящими диссидентами…
—А так, вялая антисова.
—Да. Да. Ну, печатались на Западе — вот и все наши преступления… Дмитрий Пригов, Виктор Ерофеев, Женя Попов, Илья Кабаков, Эрик Булатов, Лев Рубинштейн… Начались обыски. Нас стали вызывать. И вот я случайно узнал от чекистов, что они ничего не слышали про мою книгу в Париже! Они не знали что у меня выходит книга на Западе! Я лишний раз убедился, что гэбуха, как и все советские заведения, работает слишком медленно.
—Если б приватизировали, то быстрей бы работали.
—Через год вышла книжка, — но уже началась перестройка.
ЛЕДЯНОЙ МОЛОТ
—Известно: ты начал писать после того, как тебя в детстве стукнуло по башке. Что это было — драка, кирпич упал?
—Нет, это была более литературная история. Мы жили в Быково, в двухкомнатной квартире, мне было 3 года. Оставшись один в комнате, я попытался залезть на письменный (!) стол отца, опираясь при этом на батарею. И — сорвался, и напоролся на что на кран батареи, это был такой острый штырь без вентиля. Я закричал и потерял сознание. Мать выглянула — и сняла меня с крана. Рану зашили. Я помню, что до этого все было серо, а сразу после у меня появились некие цветные видения, фантазии… Я очень хорошо помню, что в школе все было — серость, и на уроке садился на заднюю парту, лепил там из пластилина крокодилов и разговаривал с ними. Я был очень живой, непоседливый… И считался нарушителем дисциплины.
—Так им и остался. «Опричники», понимаешь…
—Да… Я был очень возбужденным ребенком, постоянно болтал, дурачился, выдумывал, танцевал. Успокоился я где-то в институте — когда попробовал писать. Это как бы затормозило меня.
—Да… Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон.
—Батарейный кран.
—Но в итоге таки — Аполлон. Это столкновение с краном — его можно сравнить с ударом ледяного молота? (В трилогии про лед избранных били по груди ледяным молотом, и они начинали говорить сердцем. — И.С.)
—Интересно… Я не думал об этом. Но, наверно, что-то есть…
—Ты написал про этот молот — и сам стал писать душевно. Ушел от хладнокровных текстов. Ты вышел из башни к нам, простым людям от сохи.
—Когда вышел «Лед», меня узнала парикмахерша и спросила: «А если ударить таким молотом в грудь, правда, что сердце заговорит?» Я сказал ей, что пока не пробовал.
—Но на самом деле именно это с тобой и случилось.
—Наверно…
Игорь Свинаренко
Игорь Свинаренко,2015 г. ·
Поздравляю классика!
В связи с чем вот вам мое с ним старое интервью, из книжки про русских писателей, которую надо бы уж и напечатать. А то пока оно было только в журнале «Медведь».
Владимир Сорокин
ОПРИЧНИК на экспорт
Владимир Сорокин — плодовитый, изысканный и в то же время скандальный писатель. Он удостоился внимания многотысячного читателя. И «Наших» в том числе: те провели перед Большим театром акцию по уничтожению его книг. А что, это почетно.
Сейчас Сорокин ожидает выхода своей книги «День опричника» за границами: ее уже переводят на 11 языков.
О том, как он пишет книги и зачем, Сорокин рассказал Игорю Свинаренко.
ЛИЧНОЕ ДЕЛО
Владимир Георгиевич Сорокин родился 7 августа 1955 года в подмосковном городке Быково. В 1977 году окончил Московский институт нефти и газа имени Губкина по специальности инженер-механик. Занимался книжной графикой, живописью, концептуальным искусством. Год работал в журнале “Смена”, был уволен за отказ вступить в комсомол. Участник многих художественных выставок. Оформил и проиллюстрировал около 50 книг.
В 1985 году в парижском журнале “А-Я” была напечатана подборка из шести рассказов Сорокина. В том же году в Париже же вышел роман “Очередь”. Первая публикация в СССР — 1989 год (Рига, журнал “Родник”). После публиковался в “Искусстве кино” и др. С 1992 года широко публикуется в России.
Книги:
“День опричника” (2006),
“23000” (2005),
«Путь Бро” (2004),
“Лед” (2002),
“Пир” (2000),
“Голубое Сало” (1999),
“Первый Субботник” (1998),
“Сердца Четырех” (1991),
“Тридцатая любовь Марины” (1982—1984),
“Роман” (1994),
“Норма” (1979—1983)
“Очередь” (1983),
“Доверие” (1989)
“Hochzeitreise” (1994—1995)
“Дисморфомания” (1990)
“Пельмени” (1984—1997)
“Dostoevsky-Trip” (1997)
“Русская бабушка” (1986)
“Щи” (1995—1996)
“С Новым Годом” (1986)
“Юбилей” (1993)
“Землянка” (1985)
— киносценарии к фильмам:
“Безумный Фриц” (1994), “Москва” (2001), “Копейка” (2001), “4” (2004), главный приз Роттердамского кинофестиваля), “Вещь”, “Cashfire”.
Написал либретто к опере “Дети Розенталя” (на музыку Л. Десятникова, по заказу Большого театра).
Книги Владимира Сорокина переведены на 20 языков. 2001 — премия “Народный букер” и премия Андрея Белого “За особые заслуги перед российской литературой”. Награжден американской премией Liberty (2005).
Член Русского PEN-клуба.
Живет в Москве. Женат, имеет двух дочек-близнецов.
Названия критических статей про Сорокина:
«Мертвые души» на новорусский лад
Furioser Parforce [deutsch]
Dünnes Eis [deutsch]
«Мясные машины» стали людьми
Ледовый поход против мясных машин
Рипс лаовай Владимир Сорокин
Ganz normaler Scheiß [deutsch]
Рагу из прошлогоднего зайца
Genetically modified Mozart [english]
Free Speech And The Attack On Vladimir Sorokin [english]
Moscow Believes in Tears [english]
Сердобольный каннибал
Die Literatur ist tot. Es lebe die Literatur! [deutsch]
Wladimir Sorokin: Verehrtes Hassobjekt [deutsch]
Vladimir Sorokin. A Post-Modern Russian Writer [english]
Окорок Сорокина под соусом «Модерн»
Сердце Сорокина
Лед тронулся?
Клону — клоново
Сам себе солитер
Борщ после устриц
Дальнейшее расчленение Сорокина
Ведро живых вшей
Копейка как жизнь и судьба
Абсурд (о творчестве Владимира Сорокина)
Голубое сало поколения, или два мифа об одном кризисе
Мудрость Сорокина
Подтаявший Сорокин
«Путь Бро» Владимира Сорокина – русский ответ «Властелину кольца»?
Сорокин forever!
Человек — мясная машина
Бро с ледяными кулаками
Грязный классик Сорокин
Предательство Владимира Сорокина
Похвальное слово штампу, или Родная кровь
Плохой хороший Сорокин
Поцелуй меня в звезды
Доска трансгрессий Владимира Сорокина: сорокинотипы
Фынцыхуа: Голубой Сорокин?
Цитаты:
Я всегда говорил, что пробую, проверяю – может ли бумага задымиться от некоторой комбинации слов? Пока я чувствую, что она может стерпеть все.
Я описываю секс и молитвы, паровую стерлядь и дерьмо с одинаковым удовольствием.
Многие москвичи склонны видеть главную эрогенную зону в Красной площади. Особенно продвинутые считают Красную площадь бритым лобком столицы, увенчанным двумя клиторами — храмом Василия Блаженного и мавзолеем Ленина. Этим, вероятно, и объясняется паломничество на главную площадь страны.
Москва за последние 10 лет стала цитаделью «новых опричников». От города остался только бледный скелет, на который наросло стероидное мясо. Москва – это девушка, которая раньше была симпатичная, сохраняла индивидуальные черты. Сейчас Москва — это модель с силиконовой грудью, обсосанной фигурой и накачанными губищами. В последние годы на улицах Москвы стало невозможно разговаривать из-за шума. Человека вытесняют в рестораны и ночные клубы, где сидят такие же модели. А они же Толстого не читали, о чем с ними говорить?!
В Москве надо очень сильно попотеть, чтобы найти этически, а тем более и эстетически вменяемого человека.
Перестройка в России еще и не началась.
В здоровом обществе влияние государства должно быть минимальным… Как Набоков говорил, что в нормальном государстве портреты главы государства должны не превышать размеров почтовой марки. У нас же…
Меня устраивает мир, созданный Богом, разочаровывает современный человек. Нежелание людей почувствовать, что они космические существа, что у них божественная энергия, что они многое могут, не только переваривать пищу и ходить на футбол. В человеке скрыты колоссальные возможности, а люди до сих пор ведут себя как скоты – непотребно. Во многом моя литература – следствие разочарования современным человеком. Когда люди живут только материальными ценностями, это, конечно, наводит тоску.
Константин Боровой: Сорокин очень глубокий автор, у него острая литература. Я не удивлюсь, если его будут отлучать от церкви, как Льва Толстого, и запрещать. Я думаю, что эти ребята в Кремле его ненавидят и боятся.
Александр Иванов, издатель Сорокина:
— Володя религиозный человек, традиционно религиозный. Мы как-то отмечали выход его книги в пост. Володя ничего не ел скоромного, но при этом пил водку и объяснял, что до революции нельзя было пить водку в пост потому, что старые русские спиртовые заводы фильтровали водку фильтрами из раздробленных говяжьих костей, а сейчас фильтры угольные — и водку пить можно
Он же: Володя — как породистая собака, кавказская овчарка или афганская борзая. Поэтому у него тема говна так важна. У меня 15 лет была собака с гигантской родословной, так вот у нее любимым занятием было, когда мы ходили гулять, найти кучу говна и вываляться там. И мне объяснили собачники, что это признак породы — уйти в какой-то беспредел. У Володи это есть, он человек породистый, и у него периодически возникает желание уйти в какой-то беспредел.
Дуня Смирнова: Сорокина часто сравнивают с Пелевиным. …оба пренебрегают тем физическим удовольствием, которое испытываешь от чтения замечательной книги. Оба забывают — или не считают нужным помнить, — что в набоковской формуле художника «рассказчик — учитель — волшебник», главным является волшебник. Оба они не волшебники.
А-р Генис: «…ученые слависты всех стран и народов — читают новый роман ради диссертации «Категорический императив Канта и фекальная проблематика Владимира Сорокина» (название подлинное)… голубое сало — это русский грааль: дух, ставший плотью».
Вайль: так читается роман Владимира Сорокина «Сердца четырех», где злодейства могут восприниматься пародией только оттого, что их так много и они так отвратительны: Сорокин пугает, нам не страшно, но на самом-то деле мы ерзаем в возбуждении и холодном поту. Методы почти ровесников Квентина Тарантино и Владимира Сорокина вообще поразительно похожи, как схож и достигаемый ими эффект упомянутый уже катарсис. Тарантино не только ровесник, но и явный единомышленник россиянина Сорокина, а иногда они кажутся едва не соавторами.
Пронзительный книжный критик Лев Данилкин который по Сорокину писал диплом, предупредил: «Мой вам совет (поверьте моему горькому опыту): если вы встретите Сорокина, не надо демонстрировать ему знакомство с озорными местами из „Нормы“, блевать на него, предлагать на пробу свои экскременты, трясти за грудки и спрашивать: „В Бобруйск, сука, ездил, говори!“ — он не оценит и посмотрит на вас взглядом человека из дорогого автомобиля, которому мошенник на перекрестке предлагает купить фальшивый талон техосмотра… Это в высшей степени благообразный человек с очень правильными, благородными чертами лица, по сравнению с которым Ганнибал Лектер показался бы лохом из подворотни на Пушкинской.
ЛЮДИ И ЗВЕРИ
Мы встретились с писателем в ресторане «Махараджа», — главным образом потому что Сорокин теперь вегетарианец, а еду этого диапазона индусы готовят как никто. И она у них кстати считается нормальной, повседневной, а привычная там помечается как экзотическая: non-vegetarian. Сидим мы, читаем меню, в вокруг ходят смуглые белозубые красавцы официанты.
—Что твои цыгане! — говорю я Сорокину. — Впрочем, цыгане как раз из тех краев к нам «понаехали».
—А я бывал в цыганском таборе, — откликнулся писатель. — Мой дед был лесником в Калужской области, в Людиновском районе. Я мальчиком туда ездил каждое лето. Те цыгане были правда уже осевшие, они жили в каких-то полуразвалившихся банях. Мы ходили с приятелями деревенскими, с гитарами к ним по вечерам, сидели у костра, а цыгане нам кое-что исполняли.
—Happy end: они вас не украли. И мыла из вас не сварили.
—Нет, у нас были хорошие отношения. Были милые времена, трогательные преступления! Я вот вспомнил цыганскую поговорку тех времен: «Мора, сходи до прокурора, пусть поменяет конную кражу на карманную», — сказал он и углубился в меню, бормоча тихо:
—Страшный мир людей… Я мяса не ем…
—Да, да! Ты говорил, что скорей людей надо есть, а не невинных животных. А ты бы правда смог человечинки намять?
—Я думаю, что нет. Во-первых, я верующий человек, считаю каннибализм грехом.
—Понятно, что грех, — но, кстати, где и как про это написано?..
Но он продолжает о своем:
—А потом, судя по рассказам, человечина — она не очень. Помню, в 90-х был сюжет про некоего питерского каннибала, жившего в большой коммунальной квартире. Так его сдали в милицию соседи. Им не нравился ужасный запах его варева. Оказалось, что современный человек — это довольно противное мясо, даже от запаха похлебки воротит…
—Раз уж мы заговорили об экзотической еде. На днях я разговаривал с Вадимом Тумановым, старым зеком (сидел при Сталине а после дружил с Высоцким и добывал золото), так он рассказал, что они там в лагерях собачатину очень уважали. И Макаревич тоже ее любит, в Корее пробовал. Ресторатор Аркадий Новиков, даром что в учебке голодал и был служебным собаководом, не признается — говорит, не ел. А ел он лису, которая, по мне, та же собака.
—Лису я убивал, но не ел. Собак тем более — потому что я их очень люблю. Для меня легче человечину съесть, чем собаку.
—А как вышло, что ты стал собачником?
—Мой дедушка, о котором я говорил, жил практически в лесу, — а где лес, там охота, собаки. Я с малолетства рос параллельно с этими животными. Это были большие мужественные охотничьи собаки, и они меня тогда заразили любовью к ним. Потом я втянулся в охотничье дело. Но в 22 года сказал — нет, хватит, не буду больше убивать.
—Насчет охотничьих собак понятно, это была у тебя первая любовь — но ты-то после этого чувства взял левретку. Как же так?
—Я не взял. Когда был в Японии, в мое отсутствие жене подарили левретку. Я когда узнал, по телефону негодовал: не очень люблю декоративные породы. К тому же мы жили тогда на 12 этаже, а собака должна на первом жить. Я был уверен, что вернусь — и левретки не будет у меня дома. Вернулся, вошел в квартиру… И он, меня не видя ни разу, вспрыгнул мне на руки — и… все. Залез в душу, можно сказать.
—В московских литературных кругах известно, что твой левретка лижет тебе ноздри. Это какая-то экзотическая ласка — или стандартная среди собачников?
—Левретки, они вообще лизуны. У них обоняние в 16 раз сильнее, чем у нас. Откуда у них внимание к ноздрям? Нос — это информационный канал, из хозяйского носа собаки получают огромное количество информации о человеке.
КЛАССИК?
—Мы уже привыкли читать у литературных критиков, что ты классик, первый русский писатель. Ты с этим смирился, привык к дифирамбам?
—Знаешь, я к слову «классик» спокойно отношусь, потому что все классики умерли. Другое дело, что я люблю делать литературные открытия, и я знаю, что открыл несколько новых языковых литературных месторождений. Застолбил их. Вот этого и достаточно.
—Чтоб быть классиком… Но, как бы то ни было, ты пишешь что хочешь, не реагируешь на критиков, у тебя большие тиражи и переводы, ты зарабатываешь литературой достаточно, чтоб чувствовать себя спокойно, и о тебе говорят непрестанно. Все я перечислили, все параметры? Нравится, не нравится, — остается только развести руками и признать, что ты серьезный писатель.
—Я не против такой классификации…
—Ну, я не литературный критик, как ты понимаешь.
—И слава Богу. Я к современным литературным критикам отношусь с подозрением.
—А меня больше кинокритики раздражают. Тебе не нравится кино? Зачем ругать? Иди сними лучше и покажи нам, чтоб мы знали как надо.
—Несколько лет назад в таком пресловутом месте как Дом Кино был показ фильма «4», по моему сценарию. Там в частности была снята оргия деревенских бабушек, которые по случаю смерти своего борова напиваются и танцуют голые на столах. Причем в фильме снимались реальные бабушки из деревни Шутилово под Новгородом. В жизни они покруче выступают чем в этом кино. Так вот к режиссеру подошел человек и стал говорить: «Вы клевещете на русскую деревню!» Режиссер спросил: Ты там был, в этой деревне? Нет. Тогда пошел на хуй». На этом полемика закончилась… Я готов выслушать серьезно мнение умного человека. Есть люди, которые помогают рассмотреть вещь, показывают то, чего сам не видишь.
—Приведи пример.
—Например, я написал «День опричника» — и один приятель говорит мне: это же заговОр такой! Ну, как раньше заговаривали смерть в деревнях, чтоб она не пришла. Это заговОр России, чтоб с ней не случилось такого. А я об этом даже не думал, когда писал! Я просто придумывал некую фантазию на тему Великой Русской Стены. Есть у нас люди, которые говорят, что надо отгородиться от Запада тлетворного и идти своим путем, у нас же все есть. Кроме демократии, да? Вот эту идею «отгораживания» я и попытался художественно реализовать. Если это случится, то Россия будет плыть только назад. Ее прошлое станет ее будущим. Наверно, для многих наших квасных патриотов наступит счастье, потому что время как бы остановится.
Россия по-прежнему остается непредсказуемым государством. Из-за того, что здесь не было идеологического водораздела, между прошлым и будущим, у нас история может повторяться не только в виде фарса, но и в виде реальности. Для писателя это очень хорошо… Мы с Витей Ерофеевым, когда выпиваем где-нибудь в Европе, радостно поднимаем бокалы за Россию как за литературное Эльдорадо — здесь ведь чудовищные идеи-самородки валяются прямо под ногами. Но как гражданин я этому не очень рад.
—Мне кажется, что Ерофеев — более коммерческий автор чем ты. Ты серьезней относишься к текстам.
—Витю люблю, это мой здесь единственный литературный друг.
—А с Пелевиным ты не знаком?
—Знаком. Но последний раз я его видел пять лет назад в Японии.
—А, вы там лекции читали, что-то в этом роде?
—Нет, это был некий литературный фестиваль, где мы представляли Россию: Пелевин, Толстая, Акунин и я. Витя — достаточно интровертный человек, он живет такой в общем достаточно неуловимой жизнью — видимо, это нужно ему.
—Это круто — когда тебя зовут в Японию. Представлять русскую литературу.
—Это было.
—Вот я в Японии подумал: ну, зачем еще нужны инопланетяне? Берите японцев, они и так чужие и непонятные, с ними невозможно обмениваться человеческими эмоциями, они как будто не с нашей планеты.
—Да, там абсолютно Марс…
—Я помню, тебя звали американцы, тоже представлять русскую литературу — а тебя не пустили. Заставили в посольстве пересказывать, про что твои книги, услышанное им не понравилось, и тебе не дали визу. Прекрасная история. Ты там так и не был?
—Был.
—Важная страна в жизни.
—Да, да. Она, конечно, очень важная. Когда в Нью-Йорке едешь в метро, идешь по улице — чувствуешь, что эти люди могут быть безвкусными, диковатыми, простоватыми, даже дебиловатыми, — но в них живет некий демократический вирус. Это очень чувствуется. Такая бацилла демократии.
—Я бы даже сказал, что Америка — это лепрозорий демократии. Он построен людьми, которые, как чумные, кинулись на кораблях переплывать океан. Они просто отмороженные! Половина их перемерла в пути, а кто остался, тем потом надо было покупать ружья и убивать индейцев, которые с тебя снимают скальпы. Это отбор людей с бациллой! У нас другой отбор — кто не зарезал барина и не убежал на Дон, тот стал русским, составил нацию, — бейте меня кнутом, и барин — отец родной.
—В общем, да… Эти бациллы демократии я в хорошем смысле слова. Если бы всех ею заразить…
—…то некому было б работать на плантациях.
—Я бы очень хотел дожить до того времени, когда бы западные государства обозвали бы Россию демократической. Но я уверен, что не доживу.
—А надо дать бабок тому, кто там проводит замеры — и нас обзовут.
—Ну, я не столь циничен как ты. У меня функциональный цинизм. Он в основном касается профессиональных дел, а не жизни.
ЦИНИЗМ
—Как говорил Есенин, будучи в Штатах, нет смысла жить на Западе, потому что там не перед кем открыть свою душу. А твой профессиональный цинизм, как мне кажется, в том, что ты и не собирался ни перед кем открывать душу.
—Ну, в общем, да. Текст — одно, а душа писателя — другое.
—А люди писателя серьезно воспринимают! Они ждут, что ты душу откроешь! Они думают, что ты отрываешь!
—Ну, вот посмотри на этот бокал с «Маргаритой». Он может быть красивей души стеклодува, — это же разные вещи.
—Ну, стекло — оно мертвое, а слова же живые.
—Слова существуют на бумаге, а бумага — это что такое?
—Знаешь, на бумаге все что угодно может быть написано. И «я помню чудное мгновенье», и справка из поликлиники… Бумаги, они разные.
—Это некорректный пример. Литература — это что такое?
—Я как раз у тебя хотел спросить.
—Это когда некий писатель записывает на бумаге свои фантазии. Их печатают, и, если они интересные, то люди начинают их читать и даже платят за это деньги писателю. Вот что такое литература.
—Но, поскольку у нас жизнь во многом первобытная…
—Да.
—…то русский читатель в любом тексте, как мне кажется, ищет раскрытия души, ищет шаманства, камлания… А то, что ты говоришь — это касается западной литературы. Не скоро у нас такое будет возможно… Наши люди не за то платят деньги, чтоб писатель пописывал, а читатель почитывал.
—У меня очень простая позиция: литература ни в коем случае не должна ничему учить.
—Тут я согласен.
—Она может будить мысль в человеке. Она может вызывать некие эмоции. Она может выполнять роль наркотика или антидепрессанта. Это все зависит от качества фантазии!
—То есть вот такого накала и такой самоотдачи, чтоб Есенин вешался, тебе не надо?
—Я еще не закончил. Наши читатели отравлены литературой 19 века. Л. Н. Толстой очень убедительно умел описать человеческий мир — так, чтоб читатели поверили. Человек читает и верит, что находится на Бородинском поле, он как будто видит, как ядром отрывает ногу Куракину. Кроме Толстого, еще Достоевский и Гоголь решили, что могут учить людей жить, они подумали, что у них миссия. У них была такая амбиция. Это было ошибкой.
—Может быть, гениальной ошибкой.
—Да. Но Лев Толстой — не монах, не старец, живший всю жизнь в аскезе — так что учить человечество ему не стоило. Все что он умел — это гениально записывать на бумаге свои фантазии.
—С этим позволь согласиться. Но вопрос не в том, чтоб учить жить — а в том, что безответственные фантазии не нужны, писатель должен отвечать за базар. Вот Пушкин был отмороженный, лез на рожон, пуля в живот, пенициллина нет, привет. Лермонтов — та же история. Ахматова радовалась, когда Рыжему делали биографию, судили его и ссылали. Тебе этого не надо? Ты бы не хотел, чтоб тебя как писателя Аввакума сожгли в срубе? Ты ближе к позиции красного графа Алексея Толстого: типа я хочу хорошо писать и хорошо жить, не трогайте меня, у меня семья, пишу фантазии как могу. Он умер в 60 с лишним в своей постели — Пушкин о таком и мечтать не мог. У тебя, значит, западная концепция? Написал, продал — и отдыхай…
—Западная концепция — вполне нормальная. Если бы я жил в демократической стране…
—А чего ж ты не живешь? Тебя ведь звали. Хоть в Японию, хоть в Германию.
—Я жил в Германии… В 1992 году мне дали престижную стипендию, с тем чтобы я год жил в Берлине (в Шёнеберге). Дали мне квартиру 8-комнатную. Я там прожил всего 9 месяцев, и я не написал ни строчки за это время.
—О, русский писатель таки должен писать питаясь силами родной земли!
—А ты знаешь, что «Мертвые души» написаны в Италии?
—Не удивительно. «Мертвые души» — это ж тоска смертная, занудство и социология, изложение коммерческих схем… То ли дело «Тарас Бульба», которого ты часто вспоминаешь, как образец — вот так надо писать, чтоб читатель слезу пускал.
—Надо кстати посмотреть, где написан «Тарас Бульба». Может, тоже в Италии? У русского писателя нет выбора — либо он пишет то, что хочет, либо не пишет вовсе. Если то что хочет — то автоматически становится врагом русского государства. На Западе писатель — это профессия, а у нас это — подрывной элемент, он подрывает основы государства.
—Ну и что с этим делать?
—Пример А. Н. Толстого нерелевантный, потому что Толстой присягнул советской власти сразу. И стал государственным человеком. Сталин сделал из писателей каких-то ужасных чиновников. Но сейчас у нас другое несколько время. Хотя некоторые бывшие советские писатели мечтают о возврате старого литературного совка… Сталин говорил, что писатель — это инженер человеческих душ. Я бы поправил: соцреалистических душ.
—А ты, кстати, инженер по образованию.
—Инженер-механик. Мой диплом был по задвижкам на нефтепроводах.
—Ну, значит, ты — инженер-механик человеческих душ. И еще нефтяник, — это очень тонко и актуально.
—Да. Нефтяник. Я был на практике в Баку. На заводе, где делают задвижки.
—Ты поймал нерв 21-го века!
—Мы там пьянствовали, знакомились с местными девушками — но они почему-то были очень сдержанны.
—Вы просто мало денег предлагали.
—У нас их тогда вообще не было.
—С таким чутьем ты, короче, знал, куда вложить ваучеры: в нефтянку.
—Мне кажется, я их отдал теще… Нет! Вспомнил: мы их вложили в какой-то «Гермес». А потом я дал жене 3 000 долларов, она их вложила в «Чару», и деньги пропали. А насчет профессии нефтяника… Задвижка нефтепровода иногда мне снится.
—Снится? Ну да, она, наверно, похожа на пизду. Открыл — закрыл, раздвинул — задвинул…
—Нет, задвижка — это скорее фаллический символ. Там же напор, давление 10 атмосфер. Нефть — это сперма земли!
—Круто! Но и странно… Сперма — и дальше идет слово женского рода. Может, родовые воды?
—Может.
ДЕНЬГИ
—Если б ты не зарабатывал на жизнь литературой, то где ты работал?
—Это некорректный вопрос.
—Что значит — некорректный? Ты же все-таки где-то работал, прежде чем стал знаменитым писателем?
—Я же художником-графиком был. Книги иллюстрировал. Получал в среднем 200 рублей в месяц, причем не надо было куда-то ходить каждый день.
—А потом настал день — и ты спрыгнул.
—Это получилось само собой. Когда стали на Западе активно переводить. В конце 90-х.
—Какой у тебя общий тираж?
—Не знаю.
—Но тем не менее ты вышел на уровень — пишешь что хочешь, живешь литературой, на жизнь хватает.
—Ну, я не могу себе купить, например, вторую машину — нам с женой уже не хватает одной (Сузуки гранд витара). Кроме того, еще у меня есть скутер, на котором я езжу из Внуково на рынок.
ДЕНЬ ОПРИЧНИКА
—Ты был аполитичен, в молодости любил байку про то, что, когда немцы входили в Париж, Пикассо рисовал яблоко, ну и прочие авангардные истории. И вдруг тебя прорвало! «Я обвиняю!», «Не могу молчать», глаголом жечь сердца.
—А Солженицын еще сказал: «Жить не по лжи».
—То есть ты играл себе, играл в пост-модернистские игры, в аполитичность — а потом тебя прорвало. Прорезался политический пафос: ты стал жаловаться на нехватку демократии. Ты вдруг начал резать правду матку. Очень интересный процесс!
Ты заговорил не голосом персонажа, как обычно — а своим. Случился прокол, который у вашего брата описывается термином «влипаро».
—Да, это мой термин. Когда автор влипает в свой текст.
—Ты стал всерьез клеймить опричников. Ты играл, условно говоря, в пейнтбол, а потом бросил эту брызгалку с краской, взял калаш и пошел мочить. Не боясь, что тебе отстрелят башку.
—В какой-то мере да… Мне захотелось высказаться о настоящем. Захотелось просто! Накипело! Но на самом деле я этим занимался еще в 80-х. Писал антисоветские рассказы и отправлял их на Запад. Это были высказывания о том времени. Потом у меня был период, когда я занимался неким литературным экспериментом и получал от этого удовольствие. А теперь мне захотелось получить удовольствие от другого. Но я не думаю, что «День опричника» — это в чистом виде сатира…
—Не знаю, сатира или нет. Для меня это первая твоя книжка, написанная от души. «Одни пишут кровью и спермой, а другие мочой, причем приемка идет по весу». Кто-то из классиков сказал. У тебя на этот раз жидкости серьезные были потрачены.
—И еще было хорошо сказано французами — где пахнет говном, там пахнет жизнью.
—Ну… Никто тебя за язык не тянул.
Он смеется.
ГОВНО (лирическое отступление)
—В литературных кругах поговоривают, что ты реально пробовал говно. На вкус.
Или это приписываемое?
—Это журналюги раздули! Имидж главного русского калоеда вывалился из одной моей фразы…
—Фразы? Я думал, из книжки «Норма». Помнишь, там ребенок спрашивает: «Мама, зачем ты ешь какашки?» Она говорит: «Дурачок, это не какашки, а Норма». Помнишь?
—Помню, конечно. Но я о другом. Дело было в 80-м году. У меня тогда родились девочки-близнецы. Я писал тогда «Норму», это было в Загорянке, на даче родителей жены. Тогда еще не было памперсов, только подгузники — помнишь? Я помогал жене — близнецы все-таки родились, дело очень хлопотное — менять эти подгузники. Учитывая, что я описывал продукт, «норму», я должен был хотя бы почувствовать, что это такое. И я попробовал то, что было в подгузнике. Я это лизнул. И убедился, что это просто глина, а всю погоду делает запах.
—Ну, у детей все иначе, нежно.
—У взрослых я пока не пробовал.
—Давай выпьем за то, чтоб в нашей жизни было меньше говна.
—Да! Чтоб не есть норму. Новая норма, если б опять ввели, была бы иначе упакована.
—А сделана была бы в Китае, как всё сейчас.
ДЕНЬ ОПРИЧНИКА (продолжение)
—Вот про кого говорили — литературный власовец?
—Про Солженицына.
—А ты знаешь кто? Литературный Ходорковский.
—Интересно…
—Жил как человек: качай типа бабки, занимайся своими делами — и вдруг понесло всерьез заниматься делом и политикой!
—Мне не хочется шутить на тему Ходорковского. Он сознательно пошел на это…
—Вот именно, что сознательно. А мог бы в Штатах остаться.
—Если он выбрал — значит, он романтик. А если он не верил, что в России могут посадить — то он вдвойне романтик.
—Мне нравится эта формула: еврей — комсомольский функционер — нефтяник — миллиардер — романтик. Ёмко, ярко. Значит, решил ты высказаться о современной России.
—Да. И я понял: то, что происходит сейчас здесь, требует некой новой формы описания.
—Более опасной.
—Опасной или нет, не знаю… «Опричник» — как раз попытка найти такую форму. Как-то накопилось… Я не планировал писать про опричника. Я тогда как раз закончил трилогию про лед. Приехал на дачу, привез своей собаке гостинец — мозговую кость, специально на рынке купил. Кинул ему эту кость на улицу, на снег, — ну, чтоб он немного подышал воздухом и размялся. И я вижу, как он стал вихляться вокруг этой кровавой кости, которая была для него слишком большой, —это был такой танец под редкими снежинками… Я посмотрел на это — и через 10 минут сел писать «Опричника».
—«Один день Андрея Даниловича».
—Когда я сел писать, то не думал об этой параллели. Только потом вспомнил, что уже был такой опыт.
—По другую сторону баррикад.
—Да. Ну и что с того? Мне кажется, книжка получилась.
—В общем, вспомнил молодость. И снова выступил с крамолой.
—Когда я принял решение — разрешить печатать свою книгу «Очередь» в Париже, это был 1984 год. Тогда московскую гэбуху возглавил Федорчук, с Украины. К тому времени серьезные диссиденты были уже вычислены и вычищены, и наконец дошла очередь до нас. До людей нашего круга, которые не были нестоящими диссидентами…
—А так, вялая антисова.
—Да. Да. Ну, печатались на Западе — вот и все наши преступления… Дмитрий Пригов, Виктор Ерофеев, Женя Попов, Илья Кабаков, Эрик Булатов, Лев Рубинштейн… Начались обыски. Нас стали вызывать. И вот я случайно узнал от чекистов, что они ничего не слышали про мою книгу в Париже! Они не знали что у меня выходит книга на Западе! Я лишний раз убедился, что гэбуха, как и все советские заведения, работает слишком медленно.
—Если б приватизировали, то быстрей бы работали.
—Через год вышла книжка, — но уже началась перестройка.
ЛЕДЯНОЙ МОЛОТ
—Известно: ты начал писать после того, как тебя в детстве стукнуло по башке. Что это было — драка, кирпич упал?
—Нет, это была более литературная история. Мы жили в Быково, в двухкомнатной квартире, мне было 3 года. Оставшись один в комнате, я попытался залезть на письменный (!) стол отца, опираясь при этом на батарею. И — сорвался, и напоролся на что на кран батареи, это был такой острый штырь без вентиля. Я закричал и потерял сознание. Мать выглянула — и сняла меня с крана. Рану зашили. Я помню, что до этого все было серо, а сразу после у меня появились некие цветные видения, фантазии… Я очень хорошо помню, что в школе все было — серость, и на уроке садился на заднюю парту, лепил там из пластилина крокодилов и разговаривал с ними. Я был очень живой, непоседливый… И считался нарушителем дисциплины.
—Так им и остался. «Опричники», понимаешь…
—Да… Я был очень возбужденным ребенком, постоянно болтал, дурачился, выдумывал, танцевал. Успокоился я где-то в институте — когда попробовал писать. Это как бы затормозило меня.
—Да… Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон.
—Батарейный кран.
—Но в итоге таки — Аполлон. Это столкновение с краном — его можно сравнить с ударом ледяного молота? (В трилогии про лед избранных били по груди ледяным молотом, и они начинали говорить сердцем. — И.С.)
—Интересно… Я не думал об этом. Но, наверно, что-то есть…
—Ты написал про этот молот — и сам стал писать душевно. Ушел от хладнокровных текстов. Ты вышел из башни к нам, простым людям от сохи.
—Когда вышел «Лед», меня узнала парикмахерша и спросила: «А если ударить таким молотом в грудь, правда, что сердце заговорит?» Я сказал ей, что пока не пробовал.
—Но на самом деле именно это с тобой и случилось.
—Наверно…