ТАЛЛИН, ДЕВОЧКА ИЗ СТРАНЫ ДИНЛЍН И КЛУБ САМОУБИЙЦ
21 ноября, 2016 10:30 дп
PHIL SUZEMKA
PHIL SUZEMKA:
Арысколь повесилась в самый глухой период: зима, сессия окончена, все разъехались, в четыре часа уже темно. На пять этажей нас осталось человек десять. Ещё и свет в коридорах отключили.
Она повесилась вечером, внизу, в подвале, там, где был душ. Тело отправили в Казахстан, а через три дня от неё пришла телеграмма — «Спасибо за соболезнование родителям». И подпись — «Арысколь». Обратным адресом был адрес нашей почты в Сокольниках, а получателем — Дилька с французского факультета.
Чего-чего, а посланий с того света мы точно не ждали. Даже Кислинский, который уже трое суток не вставал с кровати, после телеграммы вдруг поднялся и сказал:
— А как это, интересно, когда вешаются?..
Он вытащил из рукава дублёнки свой длинный шарф и принялся вязать на нём петлю. Я сидел напротив и, ничего не говоря, тупо наблюдал за тем, что происходит. Андрюха довязал узел, примерил его на себя, затянул. Потом снял. Отбросив заготовку в сторону, он уставился на меня.
В принципе, ему было от чего вешаться: от него ушла девочка, а когда тебе совсем немного лет и ты ещё не умеешь искать выходы, то самые простые кажутся самыми правильными. От меня, положим, тоже ушла и я сам был весь в соплях, но у меня за спиной хотя бы была армия, мне было легче. Там таких трагедий — на каждом углу по пять штук. Да ещё и автоматы под рукой: всегда есть где разгуляться чувствам.
***
…Вечером сами собой у нас в окне разлетелись стёкла. Ни с того ни с сего, сразу в обеих рамах. В комнату тут же хлынула стужа. Зима в тот год выдалась холодной. И снежной и, одновременно, холодной. Кисс намотал на себя шарф и мы пошли искать, у кого бы попить горячего чаю и, если повезёт, чего-нибудь сожрать. Денег с неделю как не было.
Дома оказалась только Дилька и чай для нас у неё нашёлся. Нашлись даже хлеб и сахар, а больше мы особо ни на что и не надеялись.
— Завтра вечером домой уезжаю, — сказала Дилька, хлюпая.
— Вы ж с Рустамом куда-то на каникулы собирались, — припомнил я.
— Всё, нет Рустама, — грустно сообщила Дилька, — расстались. Он, сказал, на ком-то женится… А вообще, мы в Таллин с ним собирались. Но вот…
— Да твою ж мать, — пробормотал Кисс, — не общага, а какой-то Клуб Самоубийц и Разбитых Сердец…
У нас в комнате уже с месяц висел мрачный в своей безысходности плакат «Клуб Разбитых Сердец Сержанта Суземки» с нашими портретами в траурных рамках. Мы иногда слушали «Beatles», а я ещё, вдобавок ко всему, не забывал, что я сержант. Вот и командовал по привычке подразделением Разбитых Сердец.
Кисс встал из-за стола, подошёл к окну, посмотрел на стальную нитку карниза.
— А чего у тебя только одна кровать застелена? — спросил я у Дильки.
— Комендант сказал, чтоб те, кто разъезжаются, сдали постели вместе с матрацами. А я оставалась. Теперь тоже сдам.
Кисс закончил изучать устройство окна, потом подтащил стул и, встав на него, принялся одним концом ладить к карнизу шарф. Второй конец, в виде петли, снова был у него на шее.
— Ты нам оттуда тоже телеграмму потом пришлёшь? — спросил я.
— Не пришлю, денег нет, ты знаешь, — ответил Кисс. — И вообще, я понарошку… Проверю только…
И вот тут-то у стула подломилась ножка, а Кисс задёргался в петле! Мы еле успели к нему подскочить. Я дернул его вверх, Дилька, вскочив на другой стул, лихорадочно распутывала шарф, а сам Андрюха, хрипя, что-то пытался сказать…
…Минут через десять, нахохлившись у стола над остывающим чаем и всё время потирая шею, он оправдывался:
— Я ж правда понарошку… Хотел вас повеселить…
— Повеселил, спасибо, — сказал я. — Точно Клуб Самоубийц… Со знанием иностранных языков…
Кисс снова взялся за шарф.
— Шо, опять? — спросил я. — Не слишком ли ты часто повадился вешаться?
— Да не… — скривился он, обматывая шею, — к тётке поеду. А то, действительно, я тут чё-то не это…
И, не договорив, он повернулся к Дильке:
— Дашь мне пять копеек на метро? Вернусь — отдам.
…Он уехал, хотя, насколько я помнил, никаких тёток за ним раньше не водилось.
***
Дилька сходила в комнату какой-то своей уехавшей подружки, пошарила там и вернулась с картошкой. Пока она её чистила и жарила, я набил сумку собранными по всем этажам бутылками, снёс их в пункт приёма на Гастелло и купил нам котлет по одиннадцать копеек.
Усевшись к сковородке с картошкой, она вспомнила:
— У меня бутылка портвейна от Рустама осталась. Ты как? Будем?
Я кивнул. С портвейна Дильку повело и мне уже ничего не оставалось, как слушать про Рустама, про сорвавшуюся поездку в Таллин и вообще про то, как всё теперь стало плохо в её жизни. Да ещё про уйгуров: Дилька была уйгуркой.
Я слушал про людей «худхуранд», про Искендера Ду-Шахэ, про какой-то Кашгар и снова — про Рустама. Слушал и пил «Три Семёрки». Потом мы вдвоём сходили ко мне в комнату: там мало того, что стояла лютая холодина, так ещё и наши с Киссом кровати успело замести снегом. Я плюнул, закрыл дверь на ключ и мы вернулись назад.
— Ладно, — сказала Дилька, — оставайся тут. Как-нибудь поместимся в одной кровати. Только не говори потом никому.
— А кому мне говорить? — спросил я.
— Ну, мало ли, — пожала она плечами. — Вдруг Рустам ещё передумает. Он у меня, знаешь, какой ревнивый! …Был…
— Диль! — снова спросил я. — А ваш род как себя называет? Тоже «худхуранд»?
— Нет. Худхуранд — это из древности. Мы — йалла.
Я не согласился:
— Да какая из тебя ялла?! А то я не знаю, что такое Ялла! Ялла это «Уч-Кудук, Три Колодца»! Ты на себя-то глянь!
Веса в Дильке вряд ли было больше сорока пяти. Маленькая, тоненькая, смуглокожая, с длинными и тонкими черными волосами. Всё, что в ней было — громадные сверкающие глазища. Ну, какой из неё Уч-Кудук…
— Если хочешь, называй меня «динлúн», так тоже можно.
— Так пойдёт, — кивнул я. — Дилúн из народа «Динлúн». Красиво!
Потом она спросила:
— Ты можешь сходить со мной в душ?
И, встретив непонимающий взгляд, добавила:
— Ну, в смысле — не вместе в душ, а просто со мной в подвал. Я схожу в душ, а ты покараулишь.
Помолчала и призналась:
— Я боюсь одна… Мне кажется, что там Арысколь и что она меня ждёт. Правда, страшно одной!
Я засмеялся:
— Ладно, пойдём, отведу тебя, посижу у двери, поотгоняю от тебя покойников. Не бойся. Кисс уехал, вешаться некому.
…В подвале было темно. Свет проникал только через приоткрытую дверь душевой. Дилька плескалась, а я сидел на стуле возле двери и думал, что же это такое происходит, что у каждого из нас идёт крах за крахом. Сначала у меня, потом у Кисса, теперь вот ещё и у этой девочки из таинственного народа «динлúн».
Потом шум воды стих и из двери высунулась мокрая Дилькина голова. Дилька посмотрела направо-налево и шёпотом спросила: «Не приходила она?»
— Кто не приходил?
— Никто… Это я так просто. Вот! Подержи одежду…
Она вышла из душа в длинной майке и мы вернулись наверх.
— Хорошо, что Кисс не повесился, — не пойми к чему сказала Дилúн. — Надо ж таким дураком быть!
— Не надо, — согласился я.
— Ты ложись, а я ещё немного с кремом поколдую: у меня всегда зимой кожа сохнет.
Я разделся и лёг. Она ещё пошныряла по комнате, пошумела феном, потихушничала за перегородкой, потом выключила свет и уже в темноте, присев на кровать, ткнула в меня стаканом:
— Портвейн. Давай уже допьём? Тут по пятьдесят на каждого осталось.
Мы стукнулись и допили. Потом она отнесла стаканы и забралась ко мне под одеяло.
— У тебя вся майка мокрая, — сказал я.
— Это от волос. Подожди…
Она приподнялась, стянула майку и снова улеглась. Кровать была панцирной, сетка давно растянулась и провисла. Поэтому, когда мы легли, нас тут же прижало друг ко другу и Дилькина голова ткнулась мне подмышку.
— Теперь ты рассказывай, — потребовала она оттуда.
— Что тебе рассказать?
— Всё рассказывай. У тебя ж тоже какие-то кранты. А то нечестно: всё я да я, Рустам да Рустам. Теперь твоя очередь…
…За окном была метель. Фонари на нашей улице стояли за деревьями и от этого деревья светились. Выглядело это странно — они чёрные, но они светятся. Как Дилькины глаза, когда она поднимала их на меня. Метель всё усиливалась, снег кружился в фонарях, бросался к окнам и снова уносился в вихрях.
Так продолжалось часа два. Потом с грохотом прошёл в парк последний трамвай и метель вдруг закончилась. Это произошло так внезапно, будто заигравшись, метель бросилась догонять огни трамвая, а потом просто исчезла вместе с ним за поворотом в конце улицы.
Фонари через какое-то время погасли и ночь окончательно навалилась на нас всей тяжестью своей тьмы и тишины. Только где-то далеко, на другом этаже, тихо поскрипывала на сквозняках брошенная открытой дверь.
И ещё были звуки нашего негромкого разговора. Лежать на спине не получалось: как только мы пытались лечь на спину, провисшая сетка тут же схлопывала нас обратно лицом друг к другу, как схлопываются половинки новой книжки, когда её только откроешь. Да, собственно, мы и были друг для друга новой книжкой и почти до утра читали один у другого страницы нашего пока ещё небогатого прошлого.
Мы лежали обнявшись, уткнувшись друг в друга, то засыпая, то снова просыпаясь и разговаривая. А окончательно заснули уже тогда, когда первые трамваи стали расползаться из парка по Сокольникам. Было ещё совсем темно.
…Проснулся я поздно и проснулся от грохота. Дилька разбила стакан и теперь, сидя на корточках, собирала осколки. Я встал.
— А ты голый?! — засмеялась она и, посмотрев на себя, ойкнула. — Да и я…
— Дилúн из страны «Динлúн», — возмутился я, — а кто сам вчера майку снимал, когда ложился?
— Помню, да, она мокрая была. Кинь мне её. Должна была высохнуть.
Она натянула майку и джинсы на голое тело и хмыкнула:
— Ну вот теперь точно никому не рассказывай. Всё равно никто не поверит, что мы с тобой такие просто спали…
***
…Часам к двенадцати, как раз когда мы думали, где б найти еды, объявился Кисс. Он мрачно вытащил из сумки хлеб, докторскую и поставил на стол банку варенья.
— Заехал к старосте, забрал нашу с тобой стипендию, — объяснил он. — Теперь не подохнем. А варенье тётка дала. Я ей полы помыл и мусор вынес.
Когда после завтрака Дилька выскочила за дверь с посудой, он, кивнув на неубранную постель, поинтересовался:
— Как у тебя с ней?
— У меня с ней хорошо, — сказал я, не вдаваясь в подробности.
Вернувшись, Дилька спросила:
— Поможете постель коменданту сдать? Матрац вниз отнести?
— Некому относить, — сказал Кисс, — там, внизу — все наши менты из Сокольников. Меня еле пустили: комендант, Диль, тоже, оказывается, повесился. Я ж говорил — Клуб Самоубийц, а не общага…
— …и Разбитых Сердец до кучи, — вздохнув, дополнила Дилька. — Что ж вы все вешаетесь-то?..
Кисс посмотрел на неё, потом на меня, потом на нашу с ней постель, но ничего не сказал.
…Конечно, было жалко. Комендантом у нас была какая-то несчастная тётка, бывшая военная переводчица. Она ещё с американцами на Эльбе обнималась, а потом что-то пошло не так, она покатилась, её отовсюду выгнали и старость она коротала внизу, рядом с вахтой, в маленькой коморке, на продавленном, засаленном матраце, обнимая стакан, в который мы по очереди наливали то, что у каждого было. Иногда в её мозгу что-то вспыхивало и она спрашивала:
— Спик инглиш? Джяст э литтл бит? А вот у меня в сорок пятом такой инкредибыл лавер под городом Торгау шоуд-ап, что я до сих пор не могу его на хер аут оф майнд, понял? И на что мне эти воспоминания?! Нэвер трабыл трабыл, как говорится…
…Вечером мы с Киссом проводили Дильку на поезд и больше я её никогда не видел. Может, Рустам одумался, может, она квартиру сняла, но в Сокольники девочка Дилúн из народа «Динлúн» не вернулась, а в институте у нас были разные факультеты и занимались мы в том семестре в разные смены. Потом у меня начались проблемы с первым отделом и я ушёл в универ.
А тогда, возвращаясь с перрона, я и Андрюха, не сговариваясь, свернули к кассам. Мы оба понимали, что возвращаться к себе в Клуб Самоубийц — пока что выше наших сил.
— Ну? — спросил Кисс. — Куда?
— Давай, в Таллин, — не раздумывая, ответил я.
Куда меня ещё могло тянуть после такой ночи?..
***
Так я и попал в этот город. Я почти ничего не запомнил из той поездки, потому что постоянно боролся с собственной обувью. Из заметённой Москвы уехал в «луноходах», а в Таллине были лужи. Пробитая подошва одного из сапогов сначала всасывала в себя воду, а потом, при следующем шаге, вода эта двухметровым фонтаном летела в кого придётся. Как какой-то одноногий кит я шлялся по Люхике, Ратушной и Кирику.
Таллин удивительным образом вытащил нас из московского дурдома. Будто Снежная Королева торкнула, сказав: «Мальчики! Ну-ка, быстренько перестали заниматься ерундой! Идите и складывайте изо льда слово «вечность», я приду проверю. А души вам я временно заморожу до окончания реабилитации…»
И заморозила: вернулись мы нормальными. Вставили стёкла в комнате и вообще взялись за ум. Только когда возвращались, Кисс, куря со мной в тамбуре, вдруг хлопнул себя по лбу и сказал:
— А пять копеек-то я Дильке так и не отдал! Ну, те, что на метро до тётки… Какая ж я поганка!..
…Снег летел вдоль окон поезда, вихрился… Кисс держал в одной руке сигарету, а во второй грел пятикопеечную монету и один за одним оттаивал ею на замороженном стекле вагонной двери маленькие иллюминаторы…
PHIL SUZEMKA
PHIL SUZEMKA:
Арысколь повесилась в самый глухой период: зима, сессия окончена, все разъехались, в четыре часа уже темно. На пять этажей нас осталось человек десять. Ещё и свет в коридорах отключили.
Она повесилась вечером, внизу, в подвале, там, где был душ. Тело отправили в Казахстан, а через три дня от неё пришла телеграмма — «Спасибо за соболезнование родителям». И подпись — «Арысколь». Обратным адресом был адрес нашей почты в Сокольниках, а получателем — Дилька с французского факультета.
Чего-чего, а посланий с того света мы точно не ждали. Даже Кислинский, который уже трое суток не вставал с кровати, после телеграммы вдруг поднялся и сказал:
— А как это, интересно, когда вешаются?..
Он вытащил из рукава дублёнки свой длинный шарф и принялся вязать на нём петлю. Я сидел напротив и, ничего не говоря, тупо наблюдал за тем, что происходит. Андрюха довязал узел, примерил его на себя, затянул. Потом снял. Отбросив заготовку в сторону, он уставился на меня.
В принципе, ему было от чего вешаться: от него ушла девочка, а когда тебе совсем немного лет и ты ещё не умеешь искать выходы, то самые простые кажутся самыми правильными. От меня, положим, тоже ушла и я сам был весь в соплях, но у меня за спиной хотя бы была армия, мне было легче. Там таких трагедий — на каждом углу по пять штук. Да ещё и автоматы под рукой: всегда есть где разгуляться чувствам.
***
…Вечером сами собой у нас в окне разлетелись стёкла. Ни с того ни с сего, сразу в обеих рамах. В комнату тут же хлынула стужа. Зима в тот год выдалась холодной. И снежной и, одновременно, холодной. Кисс намотал на себя шарф и мы пошли искать, у кого бы попить горячего чаю и, если повезёт, чего-нибудь сожрать. Денег с неделю как не было.
Дома оказалась только Дилька и чай для нас у неё нашёлся. Нашлись даже хлеб и сахар, а больше мы особо ни на что и не надеялись.
— Завтра вечером домой уезжаю, — сказала Дилька, хлюпая.
— Вы ж с Рустамом куда-то на каникулы собирались, — припомнил я.
— Всё, нет Рустама, — грустно сообщила Дилька, — расстались. Он, сказал, на ком-то женится… А вообще, мы в Таллин с ним собирались. Но вот…
— Да твою ж мать, — пробормотал Кисс, — не общага, а какой-то Клуб Самоубийц и Разбитых Сердец…
У нас в комнате уже с месяц висел мрачный в своей безысходности плакат «Клуб Разбитых Сердец Сержанта Суземки» с нашими портретами в траурных рамках. Мы иногда слушали «Beatles», а я ещё, вдобавок ко всему, не забывал, что я сержант. Вот и командовал по привычке подразделением Разбитых Сердец.
Кисс встал из-за стола, подошёл к окну, посмотрел на стальную нитку карниза.
— А чего у тебя только одна кровать застелена? — спросил я у Дильки.
— Комендант сказал, чтоб те, кто разъезжаются, сдали постели вместе с матрацами. А я оставалась. Теперь тоже сдам.
Кисс закончил изучать устройство окна, потом подтащил стул и, встав на него, принялся одним концом ладить к карнизу шарф. Второй конец, в виде петли, снова был у него на шее.
— Ты нам оттуда тоже телеграмму потом пришлёшь? — спросил я.
— Не пришлю, денег нет, ты знаешь, — ответил Кисс. — И вообще, я понарошку… Проверю только…
И вот тут-то у стула подломилась ножка, а Кисс задёргался в петле! Мы еле успели к нему подскочить. Я дернул его вверх, Дилька, вскочив на другой стул, лихорадочно распутывала шарф, а сам Андрюха, хрипя, что-то пытался сказать…
…Минут через десять, нахохлившись у стола над остывающим чаем и всё время потирая шею, он оправдывался:
— Я ж правда понарошку… Хотел вас повеселить…
— Повеселил, спасибо, — сказал я. — Точно Клуб Самоубийц… Со знанием иностранных языков…
Кисс снова взялся за шарф.
— Шо, опять? — спросил я. — Не слишком ли ты часто повадился вешаться?
— Да не… — скривился он, обматывая шею, — к тётке поеду. А то, действительно, я тут чё-то не это…
И, не договорив, он повернулся к Дильке:
— Дашь мне пять копеек на метро? Вернусь — отдам.
…Он уехал, хотя, насколько я помнил, никаких тёток за ним раньше не водилось.
***
Дилька сходила в комнату какой-то своей уехавшей подружки, пошарила там и вернулась с картошкой. Пока она её чистила и жарила, я набил сумку собранными по всем этажам бутылками, снёс их в пункт приёма на Гастелло и купил нам котлет по одиннадцать копеек.
Усевшись к сковородке с картошкой, она вспомнила:
— У меня бутылка портвейна от Рустама осталась. Ты как? Будем?
Я кивнул. С портвейна Дильку повело и мне уже ничего не оставалось, как слушать про Рустама, про сорвавшуюся поездку в Таллин и вообще про то, как всё теперь стало плохо в её жизни. Да ещё про уйгуров: Дилька была уйгуркой.
Я слушал про людей «худхуранд», про Искендера Ду-Шахэ, про какой-то Кашгар и снова — про Рустама. Слушал и пил «Три Семёрки». Потом мы вдвоём сходили ко мне в комнату: там мало того, что стояла лютая холодина, так ещё и наши с Киссом кровати успело замести снегом. Я плюнул, закрыл дверь на ключ и мы вернулись назад.
— Ладно, — сказала Дилька, — оставайся тут. Как-нибудь поместимся в одной кровати. Только не говори потом никому.
— А кому мне говорить? — спросил я.
— Ну, мало ли, — пожала она плечами. — Вдруг Рустам ещё передумает. Он у меня, знаешь, какой ревнивый! …Был…
— Диль! — снова спросил я. — А ваш род как себя называет? Тоже «худхуранд»?
— Нет. Худхуранд — это из древности. Мы — йалла.
Я не согласился:
— Да какая из тебя ялла?! А то я не знаю, что такое Ялла! Ялла это «Уч-Кудук, Три Колодца»! Ты на себя-то глянь!
Веса в Дильке вряд ли было больше сорока пяти. Маленькая, тоненькая, смуглокожая, с длинными и тонкими черными волосами. Всё, что в ней было — громадные сверкающие глазища. Ну, какой из неё Уч-Кудук…
— Если хочешь, называй меня «динлúн», так тоже можно.
— Так пойдёт, — кивнул я. — Дилúн из народа «Динлúн». Красиво!
Потом она спросила:
— Ты можешь сходить со мной в душ?
И, встретив непонимающий взгляд, добавила:
— Ну, в смысле — не вместе в душ, а просто со мной в подвал. Я схожу в душ, а ты покараулишь.
Помолчала и призналась:
— Я боюсь одна… Мне кажется, что там Арысколь и что она меня ждёт. Правда, страшно одной!
Я засмеялся:
— Ладно, пойдём, отведу тебя, посижу у двери, поотгоняю от тебя покойников. Не бойся. Кисс уехал, вешаться некому.
…В подвале было темно. Свет проникал только через приоткрытую дверь душевой. Дилька плескалась, а я сидел на стуле возле двери и думал, что же это такое происходит, что у каждого из нас идёт крах за крахом. Сначала у меня, потом у Кисса, теперь вот ещё и у этой девочки из таинственного народа «динлúн».
Потом шум воды стих и из двери высунулась мокрая Дилькина голова. Дилька посмотрела направо-налево и шёпотом спросила: «Не приходила она?»
— Кто не приходил?
— Никто… Это я так просто. Вот! Подержи одежду…
Она вышла из душа в длинной майке и мы вернулись наверх.
— Хорошо, что Кисс не повесился, — не пойми к чему сказала Дилúн. — Надо ж таким дураком быть!
— Не надо, — согласился я.
— Ты ложись, а я ещё немного с кремом поколдую: у меня всегда зимой кожа сохнет.
Я разделся и лёг. Она ещё пошныряла по комнате, пошумела феном, потихушничала за перегородкой, потом выключила свет и уже в темноте, присев на кровать, ткнула в меня стаканом:
— Портвейн. Давай уже допьём? Тут по пятьдесят на каждого осталось.
Мы стукнулись и допили. Потом она отнесла стаканы и забралась ко мне под одеяло.
— У тебя вся майка мокрая, — сказал я.
— Это от волос. Подожди…
Она приподнялась, стянула майку и снова улеглась. Кровать была панцирной, сетка давно растянулась и провисла. Поэтому, когда мы легли, нас тут же прижало друг ко другу и Дилькина голова ткнулась мне подмышку.
— Теперь ты рассказывай, — потребовала она оттуда.
— Что тебе рассказать?
— Всё рассказывай. У тебя ж тоже какие-то кранты. А то нечестно: всё я да я, Рустам да Рустам. Теперь твоя очередь…
…За окном была метель. Фонари на нашей улице стояли за деревьями и от этого деревья светились. Выглядело это странно — они чёрные, но они светятся. Как Дилькины глаза, когда она поднимала их на меня. Метель всё усиливалась, снег кружился в фонарях, бросался к окнам и снова уносился в вихрях.
Так продолжалось часа два. Потом с грохотом прошёл в парк последний трамвай и метель вдруг закончилась. Это произошло так внезапно, будто заигравшись, метель бросилась догонять огни трамвая, а потом просто исчезла вместе с ним за поворотом в конце улицы.
Фонари через какое-то время погасли и ночь окончательно навалилась на нас всей тяжестью своей тьмы и тишины. Только где-то далеко, на другом этаже, тихо поскрипывала на сквозняках брошенная открытой дверь.
И ещё были звуки нашего негромкого разговора. Лежать на спине не получалось: как только мы пытались лечь на спину, провисшая сетка тут же схлопывала нас обратно лицом друг к другу, как схлопываются половинки новой книжки, когда её только откроешь. Да, собственно, мы и были друг для друга новой книжкой и почти до утра читали один у другого страницы нашего пока ещё небогатого прошлого.
Мы лежали обнявшись, уткнувшись друг в друга, то засыпая, то снова просыпаясь и разговаривая. А окончательно заснули уже тогда, когда первые трамваи стали расползаться из парка по Сокольникам. Было ещё совсем темно.
…Проснулся я поздно и проснулся от грохота. Дилька разбила стакан и теперь, сидя на корточках, собирала осколки. Я встал.
— А ты голый?! — засмеялась она и, посмотрев на себя, ойкнула. — Да и я…
— Дилúн из страны «Динлúн», — возмутился я, — а кто сам вчера майку снимал, когда ложился?
— Помню, да, она мокрая была. Кинь мне её. Должна была высохнуть.
Она натянула майку и джинсы на голое тело и хмыкнула:
— Ну вот теперь точно никому не рассказывай. Всё равно никто не поверит, что мы с тобой такие просто спали…
***
…Часам к двенадцати, как раз когда мы думали, где б найти еды, объявился Кисс. Он мрачно вытащил из сумки хлеб, докторскую и поставил на стол банку варенья.
— Заехал к старосте, забрал нашу с тобой стипендию, — объяснил он. — Теперь не подохнем. А варенье тётка дала. Я ей полы помыл и мусор вынес.
Когда после завтрака Дилька выскочила за дверь с посудой, он, кивнув на неубранную постель, поинтересовался:
— Как у тебя с ней?
— У меня с ней хорошо, — сказал я, не вдаваясь в подробности.
Вернувшись, Дилька спросила:
— Поможете постель коменданту сдать? Матрац вниз отнести?
— Некому относить, — сказал Кисс, — там, внизу — все наши менты из Сокольников. Меня еле пустили: комендант, Диль, тоже, оказывается, повесился. Я ж говорил — Клуб Самоубийц, а не общага…
— …и Разбитых Сердец до кучи, — вздохнув, дополнила Дилька. — Что ж вы все вешаетесь-то?..
Кисс посмотрел на неё, потом на меня, потом на нашу с ней постель, но ничего не сказал.
…Конечно, было жалко. Комендантом у нас была какая-то несчастная тётка, бывшая военная переводчица. Она ещё с американцами на Эльбе обнималась, а потом что-то пошло не так, она покатилась, её отовсюду выгнали и старость она коротала внизу, рядом с вахтой, в маленькой коморке, на продавленном, засаленном матраце, обнимая стакан, в который мы по очереди наливали то, что у каждого было. Иногда в её мозгу что-то вспыхивало и она спрашивала:
— Спик инглиш? Джяст э литтл бит? А вот у меня в сорок пятом такой инкредибыл лавер под городом Торгау шоуд-ап, что я до сих пор не могу его на хер аут оф майнд, понял? И на что мне эти воспоминания?! Нэвер трабыл трабыл, как говорится…
…Вечером мы с Киссом проводили Дильку на поезд и больше я её никогда не видел. Может, Рустам одумался, может, она квартиру сняла, но в Сокольники девочка Дилúн из народа «Динлúн» не вернулась, а в институте у нас были разные факультеты и занимались мы в том семестре в разные смены. Потом у меня начались проблемы с первым отделом и я ушёл в универ.
А тогда, возвращаясь с перрона, я и Андрюха, не сговариваясь, свернули к кассам. Мы оба понимали, что возвращаться к себе в Клуб Самоубийц — пока что выше наших сил.
— Ну? — спросил Кисс. — Куда?
— Давай, в Таллин, — не раздумывая, ответил я.
Куда меня ещё могло тянуть после такой ночи?..
***
Так я и попал в этот город. Я почти ничего не запомнил из той поездки, потому что постоянно боролся с собственной обувью. Из заметённой Москвы уехал в «луноходах», а в Таллине были лужи. Пробитая подошва одного из сапогов сначала всасывала в себя воду, а потом, при следующем шаге, вода эта двухметровым фонтаном летела в кого придётся. Как какой-то одноногий кит я шлялся по Люхике, Ратушной и Кирику.
Таллин удивительным образом вытащил нас из московского дурдома. Будто Снежная Королева торкнула, сказав: «Мальчики! Ну-ка, быстренько перестали заниматься ерундой! Идите и складывайте изо льда слово «вечность», я приду проверю. А души вам я временно заморожу до окончания реабилитации…»
И заморозила: вернулись мы нормальными. Вставили стёкла в комнате и вообще взялись за ум. Только когда возвращались, Кисс, куря со мной в тамбуре, вдруг хлопнул себя по лбу и сказал:
— А пять копеек-то я Дильке так и не отдал! Ну, те, что на метро до тётки… Какая ж я поганка!..
…Снег летел вдоль окон поезда, вихрился… Кисс держал в одной руке сигарету, а во второй грел пятикопеечную монету и один за одним оттаивал ею на замороженном стекле вагонной двери маленькие иллюминаторы…