Свидание

 

И все-таки она пришла…

 

Платон Иванович Охмуренков истомился и пригубил заранее.

 

Усадив Надежду Карловну, он наполнил бокалы.

 

– Вы такая… такая… – Охмуренков выпил.

 

Гостья благосклонно внимала и Охмуренков осмелился:

 

– Необыкновенная!

 

Надежда Карловна тоже выпила.

 

– Какой вы, однако, волокита, Платон Иванович.

 

Охмуренков налил еще. Надеждой Карловной овладел душевный порыв, но она недооценила физические грани своей личности, и бокал вдребезги разметался по полу.

 

Платон Иванович было огорчился, глядя на полусухую, красную, с крепостью одиннадцать и пять, маску зверя у ног своих. И от огорчения заступорился, что само по себе огорчило его пуще прежнего. Но вид Надежды Карловны, согбенно, на четвереньках, собиравшей осколки, привел его в трепет. И даже в неожиданные фантазии.

 

Он вообразил, как ползающая по полу богиня сейчас вскрикнет, уколов пальчик осколком стекла. Или даже надрежет. И поднимет его, с выступившей капелькой невинной крови. И Охмуренков схватит эту ручку, с устремленным в потолок пальчиком. Нежно так схватит. И слижет эту капельку. Языком. Глядя в глаза, в ее полные признательности и нежности глаза. И магнетическое единение закрутит их, повалит, вдавит друг в друга…

 

Надежда Карловна со скрежетанием и хрустом вывалила осколки в помойное ведро. Платон Иванович посмотрел на пятно под ногами и полез на полку за новым бокалом. Нового бокала там не оказалось, и он достал граненый стакан, привычно дунул в него и наполнил вином. Не говоря ни слова они допили бутылку полусухого красного, крепостью одиннадцать и пять, и гражданка Иванова Н.К. ушла из квартиры Охмуренкова и больше в его жизнь не возвращалась.

 

Гроб

 

Адаму Ивановичу на день рождения подарили гроб.

 

– Что за шутки? – удивился он.

 

Но гости ушли, а гроб остался. Адам Иванович осторожно, на цыпочках, приблизился – от подарка пахло древесной сыростью и фиалками – гробовщик спрыскивал плоды ремесла своего дешевеньким парфюмом.

 

Адам Иванович сдвинул крышку и заглянул. Протянул руку и потрогал. Мягкий, горчичного цвета глазет приятно ласкал.

Осмелев, Адам Иванович забрался внутрь и лег.

 

– А тут уютно, – блаженно выдохнул он.

 

Прямоугольник потолка выглядел унылым, тускло-серым. Высунув голову наружу, Адам Иванович осмотрел комнату и скривился – стол, стулья, вся мебель и утварь сделались нелепыми, несуразными. В их мертвенной неподвижности проступила сиротливая оставленность, даже потерянность и безысходность. Сам же Адам Иванович – напротив – наблюдал в себе новое биение, эйфорию. До этого он только искал и не находил. А теперь – нашел.

 

Блаженство захватило его, понесло сквозь время, он увидел ничтожность жизни и безмерность и величие смерти. Вечный покой манил, ласкал глазетовым подбоем. Глаза Адама Ивановича закрылись.

…

 

В дверь постучали. Адам Иванович от неожиданности подскочил, выбрался из колыбели небытия и пошел открывать. Воображение рисовало образ старухи с косой. Видение казалось анекдотическим, и это злило Адама Ивановича. Он пытался отмахнуться от карикатурной старушки, отчего коса из ее рук вылетала, но бабушка подбирала ее вновь и вновь, театрально хохоча и все настойчивее колотя в дверь.

 

На пороге стояли друзья Адама Ивановича. Они нетрезво смеялись и неустойчиво клонились.

 

– Пошутили мы! Пошутили! Долгих лет тебе, дорогой Адам Иванович.

 

Они ввалились в квартиру и вынесли гроб. Адам Иванович стоял, горько озираясь в опустевшей комнате.

 

– Как так? – бормотал он. – Как же так? Опять?.. Живи… Мучайся…

 

Про мечту

 

Иванов жил с мечтой. Он никому не говорил с какой, но все знали, что она у него есть, и что Иванов спит и видит, как эта мечта сбывается. На самом деле он не спал – каждую ночь он ворочался в бессоннице, ждал, что вот-вот – и озарится фейерверком задернутый старенькими полосатенькими шторками небосвод его жизни. В общем, мучился страшно. Никакого житья ему с этой мечтой не было.

 

К нему приходил друг его – Петров – и удивлялся. Петров спал хорошо и удивлялся, почему Иванов спит из рук вон плохо, можно сказать — не спит вовсе. У Петрова к расцвету лет мечты совершенно не оказалось. Никакой, даже меленькой. И очень он любопытствовал – каково это – жить с мечтой, да еще и с такой, которая никак не сбывается и житие нарушает. И он упрашивал Иванова рассказать, хотя бы в общих чертах, о сути загадочного явления. Но тот лишь вздыхал, тер муторным взглядом задернутый небосвод и говорил:

 

– Тебе не понять…

 

И еще раз вздыхал.

 

А однажды он так вздохнул, что задохнулся. Хорошо, что Петров заметил это и засветил ему, и спас увядающую жизнь верным ударом. И Иванов, то ли из чувства благодарности, то ли от ощущения безысходности, промолвил:

 

– Забирай ее к чертям!

 

И бросил мечту под ноги Петрову. Петров взял ее, встряхнул от набившегося мусора, примерил – мечта села аккурат по фигуре.

 

И тут же исполнилась.

 

Петров даже насладиться мучительной несбыточностью не успел.

 

– И это все?

 

Иванов чуть не заплакал. Но от недосыпа его организм работал со сбоями, и слезы застряли на полпути. Петров хотел отдать мечту обратно, чтобы друг увидел наконец долгожданный фейерверк, но Иванов решительно воспротивился.

 

– Зачем она мне теперь – использованная?

 

Отвернулся от Петрова, чтобы не видеть его больше. И тут же уснул. И приснились ему раздвигающиеся полосатенькие шторки, но без фейерверка.

 

А Петров бродил и не знал, куда теперь девать чужую сбывшуюся мечту, тяготился пустой ношей. Мимо шел Сидоров, человек потерянный и несчастный. Петров окликнул его.

 

– Эй, Сидоров, хочешь мечту подарю?

 

– Кто же не хочет? Давай!

 

Петров подарил мечту Сидорову и сразу забыл про нее, и никогда не вспоминал, будто бы ее и не было, и пошел своей дорогой.

 

А Сидоров не знал, что мечта уже использованная, и жил с нею, и надеялся, что вот-вот…

 

Уляжется в кровать, мечтательно глаза уставит в ночное черное небо, пробормочет «скоро, уже совсем скоро» и счастливый уснет.

 

Так всю жизнь и прожил. Так и умер с надеждой и счастливой улыбкой – скоро, уже совсем скоро…

 

Тайная жизнь Гены Хомякова

 

Гена Хомяков неожиданно для себя влюбился в Любу. С первого взгляда. Вернее сказать – со второго. С первого взгляда у него только коленка зачесалась. Потом зачесалось в носу и он чихнул. Проходивший мимо гражданин сказал «будьте здоровы» и плюнул под ноги Хомякову. Хомяков, переведя взгляд на гражданина, а потом вернув его обратно на Любу, сказал «спасибо», влюбился окончательно и зачесался уже целиком.

 

И не было бы ничего примечательного в этом – мало ли граждан ходит и плюет под чужие ноги – деликатность в том, что Гена влюбился во сне. Ехал в метро по кольцевой, задремал под грохот уносящегося тоннеля, увидел там Любу и влюбился. В этот момент ему наступили на ногу, и он проснулся, и остался в неведении относительно взаимности взыгравших чувств.

 

На службу Гена Хомяков прибыл в кипении надежд и брожении сомнений. К счастью, началось необычайно важное совещание, и Гена на нем уснул. Как раз вовремя – Люба заходила в седьмой подъезд старинного замка. Гена, манкировав собранием столь изощренно, успел заметить ее длинный красный шарф, догнать и уцепиться за него. Шарф стелился по лестнице и привел его на последний этаж к двери черного дерева. Гена постучал. Дверь открылась. Люба стояла перед ним в откровенном естестве, плавно переходящем в естественную откровенность. Нагота была не столько скрыта, сколько подчеркнута, красным шарфом, наброшенным редкими кольцами на Любу, как удав на березу. Гена потянул за другой конец шарфа, который сжимал все это время. Шарф начал опадать. Кто-то потряс Гену за плечо. Хомяков повернул голову…

 

…и открыл глаза. На него смотрели с нескрываемым осуждением постылые, душимые завистью сослуживцы.

 

На обратном пути в вагоне топтались так, что отойти ко сну не удалось. Он раз за разом закрывал глаза, видел удава и был будим очередным наступанием на ногу.

 

Гена приехал домой злой. Аглая Хомякова, законная супруга, сунула ему под нос тарелку щей и скрылась в опочивальне. Гена осторожно приоткрыл дверь. Осмотрел спящую Хомякову. Нечто новое увидел он в ее неподвижном теле – заскорузлая, безнадобнаянеинтересность поселилась в нем.

 

Хомяков лег рядом и смежил очи.

 

– Ты бросил меня? Где ты был все это время?

 

Люба сидела в бесстыдном халатике, закинув ноги на подлокотник кресла и строго смотрела на Хомякова. Гена поинтересовался взаимностью чувств.

 

Люба призналась, что беременна. Хомяков такому положению удивился, сказал, что предпосылки, конечно, были, но ничего кроме шарфа на березе он не помнит. Люба зарыдала. Пришлось жениться.

 

Свадьбу Гена тоже упустил. В том смысле, что она была, но в памяти не отложилась.

 

Тайная жизнь оказалась слишком тайной. Многое проходило мимо, о чем Хомяков узнавал только со слов Любы. Он стремился чаще бывать с ней, ловил любую возможность забыться сном, чтобы повидаться, прикоснуться, урвать мгновение небытия. Но реальность жестоко навязывала себя, неизменно разлучая с любимой женщиной. А затем и вовсе ворвалась в сон.

 

– У тебя другая – я чувствую, – сказала Люба. – Женское сердце не обманешь.

 

И заплакала. Гена не знал, как объяснить истинное положение вещей. Да он и сам уже не понимал его.

 

– В этом мире у меня нет никого, кроме тебя!

 

Но Люба не верила.

 

– Ты все время куда-то исчезаешь! Где ты пропадаешь, когда не со мной?

 

Гена сбивчиво бормотал про службу, совещания, переполненное метро и относительность всего сущего.

 

Аглая тоже заподозрила его в неприличной связи и перестала кормить щами.

 

Гена начал чахнуть. Явь и сон Хомякова превратились в ад. Он допоздна сидел на службе, прячась от Аглаи и стоически бодрствовал, чтобы не провалиться в мир Любы, скользкий от слез и подозрений. Но морфей настигал его своими объятиями. И вот Гена спускается по лестнице в подвал, упирается в черную дверь, обитую дерматином, открывает ее. Лицо женщины, склоненной над детской колыбелью, молча и зло смотрит на него. Гена ложится на софу, сворачивается, как младенец, и засыпает, но его тут же будит удар в плечо. Он оборачивается и видит Аглаю, спящую рядом и растущую во сне, заполняющую собой всю кровать, всю комнату. Гена, припертый в углу, выпрыгивает в окно и падает. Каменная стена старинного воздушного замка проносится мимо.

 

Темно. Кромешная мгла. И сыро. Слышно, как капает вода. Падающие капли и неловкие шаги Гены гулко отзываются в сжимающей его темноте. Вдалеке появляется что-то светлое. Оно растет и грохочет. Округлые своды тоннеля высвечиваются несущимся навстречу фонарем поезда. Гена бежит от него изо всех сил. Но сил мало, он ослаб, он давно не ел щей, он никогда не ел щей. Но он убежит, он знает, что убежит, нужно только…

 

Что-то вцепилось в ногу и опрокинуло Гену – длинный красный шарф. Он тянется вглубь тоннеля и держит Гену. Свет поезда совсем рядом, стремительно приближается, несется, заполняя собой все вокруг.

 

***

 

Потолок, стены – все знакомое, родное.

 

Гена приподнял голову.

 

Катенька, биоробот давно списанного, седьмого поколения, заметила его движение и отложила в сторону пряжу.

 

– Боялась тебя разбудить. Выспался?

 

Гена улыбнулся. Откинул одеяло и встал. Подошел к Кате и обнял ее. Молча, со скрипом, заковылял в уборную.

 

– Осторожнее, – привычно сказала Катенька.

 

Гена задел плечом выцветший шкаф – левая глазная матрица давно сбоила, и он часто натыкался на мебель. Потерев облезлый никель плеча, он похромал дальше. Проходя мимо горчичного тона фотокарточки на стене, поправил ее, хотя она висела ровно.

 

Он был счастлив.

 

Рисунок Евгении Криковой

 

 

Александр Феденко родился в 1977 году. Пишет рассказы, новеллы, киносценарии. Публиковался в российских и зарубежных литературных журналах. Живет в Москве.