«Сусанин»-бордель и 500 метров картошки
9 декабря, 2019 10:15 дп
Seva Novgorodsev
После поступления в Высшую Мореходку (училище Макарова) в 1957 году весь наш курс бросили на сбор урожая. Из Ленинграда мы пошли вверх по Неве, через Ладогу и Онегу на пароходе «Иван Сусанин». По обоим бортам у судна вертелись большие колеса с лопатками, как на Миссисипи в книжках Марка Твена.
Размещение кают на «Сусанине» было тоже странным, злые языки говорили, что до революции это был плавучий бордель. Впрочем, борделем для нас он и оказался — коек предоставили втрое меньше чем надо, и курсанты спали, сменяя друг друга каждые восемь часов. Мне выпала смена с восьми утра до четырех дня, но спать под крики и дикий хохот не удавалось, так что ночью в полудреме я бродил под ветром по палубе, пытаясь согреться.
Была середина сентября. Высадили нас в поселке Пудожское, откуда мы пошли пешком по размытой осенними дождями глинистой дороге, чавкая рабочими ботинками.
К ночи пришли в деревню. В ней было 11 домов, в которых жили одни старики и старухи. Назавтра нам показали небольшое бревенчатое строение, баньку «по-черному». Топить ее и заползать в нее надо было на четвереньках, потому что дым выходил через дверь, в полный рост можно задохнуться или угореть.
Расквартировался я на постой у хозяйки в коровнике, на набитом соломой матрасе. Коровы всю ночь жевали, тяжело вздыхая.
Утром нас повели на поля. Пришел мужичонка с лошадью, к ней прицепили деревянную соху образца домонгольских времен, возница насыпал в огромную «козью ножку» полфунта махорки, раскурил, пустив целое облако дыму, так, что комары шарахнулись в разные стороны, щелкнул вожжами, крикнул: «Хей, твою мать!» — и лошадь пошла, расковыривая землю.
Нам надо было идти следом, собирая корнеплоды в мешок. Норма была социалистическая — не по собранному картофелю, а по метрам борозды. Наиболее смышленые курсанты уже через час совершали трудовые подвиги, быстро-быстро, по-беличьи, зарывая колхозный картофель назад в почву, откуда он и вышел. Я этого делать не мог и собирал честно. Жутко ломило спину. Норма — 500 метров картофельной грядки.
На следующий день пришлось разодрать казенное вафельное полотенце, сшить из половинок подушечки, набил их сеном-соломой. Я привязал подушки к коленям и ползал потом по борозде на четвереньках. В конце дня вид у меня был прелестный — весь в глине, колени, вздутые от подушек под штанами.
Вечером, когда вышла луна, мы с приятелем Пашей Граховым возвращались в свой коровник, к вечернему сухому пайку, и он сказал мне с веселой издевкой: «Севочка, хорошо бы сейчас крюшончику с бисквитиком!»
Паша, интеллигентный юноша из хорошей семьи, в меру антисоветский и прозападный, был свой человек. С таким дружить можно без опаски. Курсе на втором или третьем он куда-то пропал, и следующая наша встреча состоялась, как ни странно, на лестнице Ленконцерта. Навстречу мне поднимался господин с полнокровным холеным лицом, в каракульчевой папахе.
— Севочка! — сказал он знакомым голосом, и я мгновенно вспомнил наши вольнодумные шутки и разговоры, в которых все советское по форме или содержанию брезгливо отторгалось. С тех пор прошло лет восемь или девять.
— Паша! Что ты тут делаешь? — спросил я изумленно.
Паша ответил по-барски снисходительно, с былой легкой издевкой, только от нее теперь веяло холодом.
— Да вот, вас курирую…
— Кого, нас?
— Вас, работников культуры…
— Как, курируешь?.. — спросил я и осекся.
По властному лицу, по особой, уверенной свободе было понятно, где он теперь работает.
(«Интеграл похож на саксофон»)
Seva Novgorodsev
После поступления в Высшую Мореходку (училище Макарова) в 1957 году весь наш курс бросили на сбор урожая. Из Ленинграда мы пошли вверх по Неве, через Ладогу и Онегу на пароходе «Иван Сусанин». По обоим бортам у судна вертелись большие колеса с лопатками, как на Миссисипи в книжках Марка Твена.
Размещение кают на «Сусанине» было тоже странным, злые языки говорили, что до революции это был плавучий бордель. Впрочем, борделем для нас он и оказался — коек предоставили втрое меньше чем надо, и курсанты спали, сменяя друг друга каждые восемь часов. Мне выпала смена с восьми утра до четырех дня, но спать под крики и дикий хохот не удавалось, так что ночью в полудреме я бродил под ветром по палубе, пытаясь согреться.
Была середина сентября. Высадили нас в поселке Пудожское, откуда мы пошли пешком по размытой осенними дождями глинистой дороге, чавкая рабочими ботинками.
К ночи пришли в деревню. В ней было 11 домов, в которых жили одни старики и старухи. Назавтра нам показали небольшое бревенчатое строение, баньку «по-черному». Топить ее и заползать в нее надо было на четвереньках, потому что дым выходил через дверь, в полный рост можно задохнуться или угореть.
Расквартировался я на постой у хозяйки в коровнике, на набитом соломой матрасе. Коровы всю ночь жевали, тяжело вздыхая.
Утром нас повели на поля. Пришел мужичонка с лошадью, к ней прицепили деревянную соху образца домонгольских времен, возница насыпал в огромную «козью ножку» полфунта махорки, раскурил, пустив целое облако дыму, так, что комары шарахнулись в разные стороны, щелкнул вожжами, крикнул: «Хей, твою мать!» — и лошадь пошла, расковыривая землю.
Нам надо было идти следом, собирая корнеплоды в мешок. Норма была социалистическая — не по собранному картофелю, а по метрам борозды. Наиболее смышленые курсанты уже через час совершали трудовые подвиги, быстро-быстро, по-беличьи, зарывая колхозный картофель назад в почву, откуда он и вышел. Я этого делать не мог и собирал честно. Жутко ломило спину. Норма — 500 метров картофельной грядки.
На следующий день пришлось разодрать казенное вафельное полотенце, сшить из половинок подушечки, набил их сеном-соломой. Я привязал подушки к коленям и ползал потом по борозде на четвереньках. В конце дня вид у меня был прелестный — весь в глине, колени, вздутые от подушек под штанами.
Вечером, когда вышла луна, мы с приятелем Пашей Граховым возвращались в свой коровник, к вечернему сухому пайку, и он сказал мне с веселой издевкой: «Севочка, хорошо бы сейчас крюшончику с бисквитиком!»
Паша, интеллигентный юноша из хорошей семьи, в меру антисоветский и прозападный, был свой человек. С таким дружить можно без опаски. Курсе на втором или третьем он куда-то пропал, и следующая наша встреча состоялась, как ни странно, на лестнице Ленконцерта. Навстречу мне поднимался господин с полнокровным холеным лицом, в каракульчевой папахе.
— Севочка! — сказал он знакомым голосом, и я мгновенно вспомнил наши вольнодумные шутки и разговоры, в которых все советское по форме или содержанию брезгливо отторгалось. С тех пор прошло лет восемь или девять.
— Паша! Что ты тут делаешь? — спросил я изумленно.
Паша ответил по-барски снисходительно, с былой легкой издевкой, только от нее теперь веяло холодом.
— Да вот, вас курирую…
— Кого, нас?
— Вас, работников культуры…
— Как, курируешь?.. — спросил я и осекся.
По властному лицу, по особой, уверенной свободе было понятно, где он теперь работает.
(«Интеграл похож на саксофон»)