Старший лейтенант Выдрич. Часть первая
29 января, 2019 1:22 пп
PHIL SUZEMKA
Мы курили на лавке. Он снял фуражку, положил её между нами и теперь рассматривал свои сапоги, поворачивая вытянутые ноги то так, то эдак. Было тихо.
— Ты, Суземка, не говори никому, — сказал он.
— Да не скажу, Василь-Митрич, не переживай, — отмахнулся я.
— Вот и не говори. Военно тайно. Лучче я сам коменданту доложу.
— Не переживай, — повторил я. — Оно мне надо?
…Было это где-то на Граевке. И такая в ту апрельскую ночь стояла в Бресте тишина, что мы оба услышали непонятный лёгкий шорох, что пролетел высоко между нами и звёздами. Как по команде подняли мы головы, но в небе ничего не было. Лишь неподалёку завозился и коротко буркнул во сне чей-то кобель. А потом снова всё стихло.
— Птица, — сказал я.
— Мож, птицо, а, мож, не птицо, — неопределённо отозвался Выдрич.
— А кто ещё?
— …Не знам… — Выдрич снова поднял голову к небу, — …мож, ангел… Твой иль мой.
— Кто?!! — не поверил я собственным ушам. — Василь-Митрич, ты что, в бога веришь? Ты ж коммунист! Плюс офицер. Во ты даёшь!
— Не знам, — повторил Выдрич, вставая с лавки, — про Бога не знам, а в ангела свово верю. Поехали, Суземка, поздно уже.
— А как это так? — не унимался я, тоже поднимаясь и подавая ему фуражку. — «Про бога не знаю, а в ангела верю»?
— А так, — негромко ответил Выдрич. — Верю в охоранителя и всё. Потому что… Ну, потому что… Ну, ты сам подум, кудо я без ево?…
***
Всем гласным он предпочитал любимое «о», вставляя его куда попало, иногда даже вместо «ы». Получалось — «молодцо». Я, Стеблевский, Саулюс, Сашка Филатов… — короче, все мы — были одно сплошное «молодцо». Что уж тут говорить о таких словах, как «орифметика» или «орбуз».
Было Выдричу сорок лет и всю жизнь он был старшим лейтенантом. Однажды зелёный армейский аист с красными звёздами на крыльях принёс в штаб пакет с младенцем. Печати взломали, пакет вскрыли и начальник штаба, взглянув на дитя, сказал: «О! Старший лейтенант!»
Аист улетел к себе в расположение, а Выдрич тоже сказал «О!» и начал служить.
Жены у него не было. Военные аисты жён не приносят. Ординарцы старшим лейтенантам тоже не полагаются. Всё приходилось делать своими руками, а руки у Выдрича… В общем, на первый полковой смотр он вышел с петлицами, нашитыми не на воротник кителя, а на лацканы.
Подполковник Красуля, обходя строй, вздрогнул и даже сам не понял почему. Потом внимательно осмотрел подчинённых и шестым чувством уловил, что в строю что-то не так. Тогда он подозвал замполита и сказал:
— Херня какая-та, не находишь?
— Так точно! Полная херня, — сразу согласился замполит, но на всякий случай спросил, — а в чём херня-то, товарищ подполковник?
— Сам не пойму, — медленно сказал Красуля и вдруг догадался.
На ровной линии красных мотострелковых петлиц две петлицы почему-то соскочили вниз, как будто в строку приказа не пойми с чего вклинились кавычки. Из кавычек торчала голова Выдрича.
— Сукин сын! — заорал подполковник. — В смысле, старший лейтенант! Выдрич, это я тебе! Три шага из строя!
Выдрич вышел.
— Вот так вот, — сказал Красуля, брезгливо тыча пальцем в Выдрича, — вот так вот разлагаются армии и гибнут государства!
— Товарищ подполковник, это мои слова… — тихо напомнил замполит.
— Уйди отсюда! — замахнулся Красуля. — И ты, Выдрич, уйди! Ку-у-у-да-а-а?! Гауптвахта вон там! Трое суток ареста, а дальше еще комдив добавит!
…Служба не задалась сразу. И Выдрич стал искать тёплое место. А надобно сказать, что тёплые места в Советской Армии, в основном, выделялись не старшим лейтенантам, а почему-то прапорщикам. Старшему лейтенанту положено расти по службе и пытаться стать генералом. Прапорщику же вообще никуда расти не надо, поэтому, радостно вздохнув, он может сразу начинать воровать портянки с тушенкой и продавать их любителям тушенок и портянок.
Выдрич как огня боялся своего взвода. Командовать он терпеть не мог. Ну, в смысле, как не мог? — мог, конечно. То есть, вот будь он, допустим, генералом, то мог бы заорать: «Да я вас!» и тут же перепоручить всё заместителям.
Но генералов аисты не приносят. Генералы медленно вырастают из таких же гадких утят, как старшие лейтенанты. Да и то не все. Некоторые утята до конца службы остаются гадкими майорами или противными подполковниками. А Выдричу и этого не светило.
И тут на небесах произошло настоящее чудо. На том облачном сервисе, где не покладая крыльев трудятся ангелы-хранители, отвечающие за личный состав Вооруженных Сил, взбунтовался один из сотрудников.
— На мне по описи тринадцать старших лейтенантов! Тринадцать! Двенадцать нормальных, а этого сохранить невозможно. Он то в окоп свалится, то палец затвором прищемит, то ногу под гусеницу танку сунет. Вчера штаны на себе зашивал — пришил к ноге. Сидит, шьёт и орёт. А я отвечай!
Начальство сотрудника предупредило:
— Если ты его не сохранишь, тебя постигнет суровая кара Божьего закона, всеобщая ненависть святых и презрение Богородицы.
— Да вы с ума посходили! — замахал на них крыльями сотрудник.
— Дела… — задумалось начальство. — Может, к партнёрам обратиться?..
— Чево надо? — сквозь потрескивание дров и бодрое шкворчание гулко спросили снизу партнёры.
— Да вот думаем, куда его деть? — объяснили сверху. — Из армии выгнать нельзя, в армии оставлять — тем более. Вдруг война?..
— Войны не будет, — так же гулко ответили снизу. — Нам не до того сейчас, не переживайте… А, слышь-те… он ворует-то сильно?
— Да ничего он не умеет. Воровать в том числе.
Партнёры внизу пошушукались и предложили:
— Сдайте его в гарнизонную комендатуру. Завхозом. Только на нас не валите. И потом к нам его тоже не присылайте, он тут перебьёт всё, чёрт косорукий…
— Так там же, вроде, уже есть завхоз… — засомневались сверху.
— Ну, это мы организуем, — заверили снизу.
…Через неделю подполковник Красуля вызвал к себе Выдрича:
— Повезло тебе, старлей, так повезло. В комендатуре завхоз пропал. Как черти его взяли. Седьмой день найти не могут. Видимо, на рыбалке утоп. Или Родину предал и к врагу убежал. В общем, собирайся.
Так Выдрич попал в комендатуру Брестского гарнизона Краснознамённого Белорусского Военного Округа. На должность помощника коменданта по хозяйственной части.
Про то, что прежний завхоз убежал к врагу, это Красуля, конечно, загнул. До любых врагов от Бреста было скакать пятьсот вёрст, если не считать поляков. Поляки же на ту пору в очередной раз прикидывались друзьями и даже Лех Валенса пока ещё спокойно тягал туда-сюда железяки на своей верфи. Но тем не менее, партнёры снизу дело своё знали туго и старый завхоз пропал, как будто и не было его никогда. А Выдрич, в два счёта обжившись на его месте, понял, что есть всё-таки в жизни счастье.
Теперь он больше всего боялся, как бы ему не дали звание капитана и не отправили куда-нибудь командовать ротой. Поэтому, во время всех проверок он вёл себя соответствующе. Когда, например, его просили показать на карте железную дорогу, он честно сообщал, что там не написано, какая из них железная, а какая деревянная. Компас у Выдрича, по его словам, всегда показывал шесть часов ровно. Гранату ему вообще давать боялись. Спасибо, не надо, одну он уже уронил, еле разбежаться успели. Все ж забыли, что граната учебная.
В общем, только самый лютый враг из числа наиболее вероятных мог мечтать о том, чтоб в Советской Армии ротами командовали такие вундеркинды, как Выдрич. Поэтому проверяющие изумлённо трясли головами и говорили: «Завхозом! Только завхозом! И то лишь в мирное время. А в войну таких прятать надо».
Да и чёрт с ними, с компасом или с гранатой! Зато Устав гарнизонной и караульной службы Выдрич знал назубок и часто в дружеских беседах пересказывал его своими словами, в основном напирая на термины «орсенал», «короул» и «чосовой». Заполняя ведомости, допускал «отомат» и «пездолет». Про букву «и» он говорил, что ею пользуются только неграмотные. В быту старался и «отомата» в руки не брать и от «пездолетов» держаться подальше.
***
Лет через двадцать после появления Выдрича в комендатуре с чего-то обнаружилось, что мне тоже надо в армию. Светлая эта мысль почему-то одновременно возникла в головах у районного прокурора, у военкома и у моего начальника цеха. Эти трое были в аргументации мало того, что единодушны, так еще и умудрились не перепутать в ней ни слова:
— С откудова ты токо такой сильно умный взялся? Вот в армии с тебя человека сделают! — сказали они мне каждый по отдельности, в разное время и в разных местах.
Из чего я сделал печальный вывод, что если из меня действительно сделают человека, то после армии об университете, в общем, можно будет забыть.
***
…Жизнь в комендатуре была простой, как саперная лопата МПЛ-50 (малая пехотная лопата, носимый шанцевый инструмент рядового и сержантского состава Вооруженных Сил СССР). Но! как и лопата МПЛ-50, эта жизнь была простой лишь на первый взгляд.
Отвлечёмся на минутку. Вот, казалось бы, что сложного может быть в лопате? Ни-че-го! Но это утверждение верно лишь до того момента, пока эту лопату не призвали в Советскую Армию. Обратимся к руководящим документам:
1. МПЛ-50 предназначена для отрыва одиночного окопа (ячейки) под огнём противника (см. «одиночные стрелковые окопы Советской Армии»).
2. МПЛ-50 является инженерным вооружением военнослужащего (см. «инженер»)
3. МПЛ-50 может использоваться для маскировки и преодоления искусственных препятствий на поле боя (просто см. и запоминай).
4. МПЛ-50 применяется в рукопашном бою как холодное оружие, а также используется в качестве сковороды (!) для приготовления пищи (вот на это лучше вообще не см.)
Самая сильная мысль, которая мне встречалась по поводу МПЛ-50, гласила: «В своё время, при появлении и принятии на вооружение (!), данная лопата оказала серьёзное влияние на военное искусство (!)».
О как! Теперь сами подумайте, если уж появление лопаты вызвало переворот в военном искусстве, то к какому же тектоническому сдвигу в военных мозгах должно было привести изобретение комендатуры?!
Собственно, это я к тому, что несмотря на кажущуюся простоту предмета, не стоит судить о нём поверхностно. Да, служба в нашей комендатуре была относительно несложной. Но нюансы, так или иначе, имелись.
***
С утра приезжал замкоменданта майор Водянович. Делать ему было нечего, а пить — ещё рано. Поэтому Водянович развлекался тем, что доводил до инфаркта бойцов, задержанных за ночь патрулём.
— Садись, гадёныш! — ласково предлагал он очередному танкисту или ракетчику. — Куришь?
Гадёныш судорожно кивал. Он не помнил, сколько он вчера выпил и, соответственно, не понимал, где сейчас находится.
— Куууришь, сволота! — блаженно выпускал дым майор Водянович. — Курить-то я тебе не дам, пока номер части не вспомнишь.
Сволота тут же сообщала номер части.
— Ноль-один… девятьсот, твою мать, шестьдесят, значит, говоришь, один? — удивлялся Водянович. — И командира помнишь? Ишь ты! Правда, помнишь! А вот, скажем, я кто такой? Знаешь? Нет?
— Вы… вы майор… — неуверенно произносил задержанный.
И вот тут Водяновича прорывало:
— Я тебе не майор никакой! Я генерал китайской разведки! Я зверски убил советского майора Водяновича и надел на себя его форму, ясно?!!!
— Ясно, — начинал дрожать боец.
— Ни-чер-та тебе не ясно! Ты вчера нажрался, бросил вверенное тебе оружие, оставил расположение части и подписал нашу китайскую рисовую бумагу, что ты теперь наш китайский шпион, понял?!!! Сейчас я отвезу тебя к Мао-Цзе-Дуну и он ка-а-к даст тебе по балде нашим ядерным китайским фонариком! Будешь знать!
Бойца трясло уже по-нехорошему. Он вообще переставал понимать что происходит. Но Водянович не успокаивался. Его красная морда нависала над жертвой, едва не касаясь её круглым китайским носом, здорово смахивающим на большую могилёвскую картошку:
— Нет тебе прощения! — орал Водянович. — Ты выдал номер части! Ты сообщил имя командира! Да в военное время я б у нас в Гуаньчжоу тебя б токо за это за одно б — сразу к великой китайской стенке!
Бедный предатель в ужасе вжимался в стенку между окном и сейфом. А Водянович откидывался назад, в кресло, и, как бы рассуждая с самим собой, принимался негромко анализировать:
— Хотя, какая, хер, разница — мирное время, военное?.. Собаке собачья смерть, чё я тут ещё сижу придумываю?.. Мамухин! Где мой пистолет?! Мамухин!!!
Бойца уволакивали обратно в подвал, а замкоменданта удовлетворённо мурлыкал:
— Ну вот, с личным составом поработал, теперь можно и сто грамм…
К десяти появлялся и сам комендант, полковник Барков. Пока дежурный скороговоркой докладывал, что «…задержано 24 человека, произошло повторное возгорание пожарного щита, никаких происшествий не случилось…», полковник Барков, не отнимая ладонь от головы, вращал глазами, оценивая общую ситуацию. Он обладал удивительным зрением, позволявшим ему одновременно видеть всё и даже заглядывать за угол, не сходя с места.
Из-за этой его особенности каждый из нас, выходя на территорию, в обязательном порядке держал в руках кто отвёртку, кто пассатижи, а кто и штык-нож. Это была игра в «замри».
Стоило полковнику высунуть сапог из «уазика», как все тут же замирали, приткнув куда-нибудь инструмент. Всё равно куда. У меня чаще всего получалось воткнуть отвёртку в дерево. Также можно было упереться пассатижами в асфальт. Или царапать штык-ножом колесо машины. Без разницы, в общем. Главное было — показать коменданту, что ты тут не дурака валяешь и не просто прохаживаешься, а занят серьёзным делом и как можешь служишь Родине.
— Все работают? — сурово спрашивал Барков у дежурного.
— Так точно! Сами ж видите! — отвечал дежурный.
А какого я там дятла отвёрткой к дереву прикручиваю, полковника Баркова уже не волновало. Прикручиваю — следовательно занят. Отечеству служу. Комендант исчезал в кабинете и все успокаивались до следующего «замри».
***
В комендатуре старший лейтенант Выдрич наконец-то нашёл себя. Описи, ремонты, обновление разметки на плацу — всё делалось вовремя и аккуратно. В технике Выдрич, понятное дело, ничего не соображал. Убив в своё время полгода на изучение лопаты МПЛ-50, он понял: каждым делом должен заниматься только специалист.
Между прочим, заметим: Выдрич упорно отстаивал это своё мнение в стране, где на каждом углу процветала художественная самодеятельность, где японские станки ломались, потому, что их улучшали рационализаторы с образованием в восемь классов, где школы были вечерними, а судьи и университеты — народными.
Среди весёлого и бессмысленного разгула рабоче-крестьянского творчества Выдрич тихо гнул линию на всеобщую профессионализацию. Правда, с определенными перегибами.
С вечера он о чём-то шептался с начальником патруля. Как со временем выяснилось, начальнику патруля в этих беседах тоже внушалась мысль о неизбежной победе профессионализма в одной отдельно взятой комендатуре. От патруля требовалось задерживать на улицах города не просто кого попало, но исключительно бойцов с высшим техническим образованием.
Но как-то так всё время получалось, что пьяными на улицы Бреста выползали в самоволку не дипломированные специалисты, не аспиранты и не загремевшие в армию по недосмотру своих НИИ младшие научные сотрудники, а почему-то самые обычные бойцы, не управившиеся даже с курсом средней школы.
Курс этот, скорее всего, не пошёл у них ровно потому, что вместо него они дали себе труд научиться пить разный алкоголь в больших количествах, без оглядки на возможные последствия.
Но именно эти характеры нашего маленького академического театра Выдричу были совсем не нужны.
Выстроив с утра задержанных, он медленно ходил перед строем, разглядывая листок с планом дел на день и иногда кидая на задержанных пытливый взгляд. Потом, наконец, собирался с силами и говорил:
— Выдь со строя, которы вышшо оброзовóние.
«Вышшо оброзовóние» делало шаг вперед. Примерно пять процентов из числа собравшихся.
Выдрич недовольно крякал и начинал разбираться:
— Коко? — спрашивал он у первого же вышедшего бойца.
Не зная, как отвечать на такой, довольно-таки по-куриному звучащий вопрос, боец смущался.
— Коко, говорю? — повторял Выдрич. — Оброзовóние коко?
— А! — успокаивался задержанный. — Инженер по ремонту тепловозов я.
— Никоко… — огорчался Выдрич.
Так он по одному перебирал всех, пока не доходил, допустим до электрика. Если инженеров по электричеству не находилось, Выдрич своей волей выгонял патруль на улицы для повторного улова. Если же и в этом случае ничего путного патруль отловить не смог, Выдрич снова возвращался к инженеру по тепловозам.
— Послушь, — говорил он инженеру. — Да ты сядь, не бойсь, токо слушь внимательно. Дело серьёзно, никому, окромь тебя, не удоверишь, а ты, оказывается, даже не спецеолист…
Инженер оглядывал комендатуру, пытаясь понять, что за таинственное поручение готовит ему Выдрич. Ничего похожего на тепловоз вокруг и близко не наблюдалось. А Выдрич, выждав с минуту, негромко спрашивал:
— Лампочко в потрон мож вкротить? Токо честно: коль не справишь, лучче скожи. Наказывать не буду. Но предупреждам: лампочко — лектрическо, потрон — тож. Ну? Коко?
…Два года я наблюдал за тем, как в этот момент реагировали бойцы на слова Выдрича. И я вам скажу, реакция была только одна: «Ой, попал! Ой, кранты мне! Ой, зачем меня мамка родила!» было написано в их тоскливых глазах. Они ж не знали, что он это серьёзно.
И была у Выдрича одна, но пламенная страсть — оконные занавески. При их виде он просто сатанел. Этих занавесок, разных цветов, фактур и вариантов отстрочки было в комендатуре, как у дурака махорки. И он постоянно где-то с кем-то договаривался и тащил к себе в каптёрку всё новые и новые штабеля занавесок. «Зоновеско» — довольно урчал Выдрич, оглаживая очередную стопку.
И вот с ними-то было непросто. Тряпки эти требовали, чтоб их периодически стирали и гладили, а Выдрич, как ни пытался, так на моей памяти и не нашёл никого с высшим банно-прачечным образованием.
Сердце его разрывалось, когда любимые «зоновеско» стирали всякие геологи, а гладили физики-ядерщики. Он сам стоял у тазика или гладильной доски, руководя процессом. Вернее, не стоял, а бегал вокруг, заискивающе глядя на исполнителя и иногда взвизгивая:
— Кокой с тебя физик-то?! Ты лодошко, лодошко-то к утьогу приложь! Горяч утьог ли, а лодошко-то чует!
Бедный физик, тряся обгорелым «лодошко», проклинал тот день, когда его дёрнуло заинтересоваться расщеплением ядра. Откуда ж ему было знать, что в итоге он получит не место у реактора, а гладильную доску и «зоновеско»!
Но хуже всего тяга Выдрича к людям с высшим техническим образованием ударила по одному богомазу.
…Был в понтонном батальоне художник. Самый настоящий. Не знаю, где они его взяли, но наглый — меры нету: крест на шее носил вообще в открытую, не стесняясь остального личного состава, который, несмотря на постоянное пьянство, в остальном вёл себя прогрессивно и политику партии понимал правильно.
А этот — нет. Этот что хотел, то и делал. Утверждал, что на воле расписывал церкви и что после армии пойдёт сдаваться в монастырь. Чёрт его знает, что у него там в голове было. Выдрич вообще ни при чём. Богомаза брал комендант, чтоб плакатов нарисовать. Ну, там «Воин! Знай республику, в которой служишь!» или «Мускул свой, дыханье и тело тренируй для военного дела» и тому подобное. Короче, фигню всякую, вплоть до «Из увольнения — трезвым!».
И что интересно: если до него на всех плакатах у бойцов морды одинаковые были, то у этого — все разные. Оно и понятно. В церкви ж, если с умом, святых этих на потолке до батальона разместить можно. И на стены ещё роты две точно влезет. Вот он там, видать, и наблатыкался.
Первым художника заметил капитан Мамухин. Захотелось капитану портрет. Богомаз и изобразил Мамухина, прямо как тот и заказывал: в парадной форме, с удочками, сидящим на берегу, на фоне Брестской крепости. И не просто так, а в бою: кругом танки немецкие ползут, снаряды летят, самолёты бомбы кидают, а Мамухин в парадной форме рыбу ловит.
Полковнику Баркову полотно очень понравилось. Он позвонил командиру понтонёров и сообщил, что художник останется в комендатуре «до особого распоряжения». После чего, стесняясь, попросил нарисовать себя у карты, в форме генерал-лейтенанта и так, что вроде он что-то по карте Сталину объясняет.
Но самый сильный сюжет оказался у майора Водяновича. Может, подсказал ему кто, а может, сам додумался, не знаю. Короче, стоит Водянович (в парадной форме, естественно!), глаза печальные, лицо скорбное, а перед ним на коленях, голыми пятками к зрителю — задержанный ефрейтор. И Водянович у ефрейтора на погонах руки держит, вроде как прощает.
Очень жизненная картина получилась! Кто ни смотрел, все плакали.
Тут-то Выдрич богомаза и приметил. Сел рядом и спросил:
— Коко?
Богомаз к тому времени среди нас уже пообтёрся, поэтому сразу и ответил:
— Строгановское училище.
— Плохо, — сказал Выдрич.
— Почему плохо? — удивился богомаз.
— Никоко, — пояснил Выдрич, — Училишшо. А мне ститут надо. Вышшо.
Они помолчали. Потом Выдрич привычно вздохнул и притянул богомаза к себе:
— Розметку для строевых упрожнень на плоцу смож орисовать? Токо честно: коль нет, лучче сразу скожи.
…В общем, сразу скажу: в итоге так мы со старой разметкой и остались. Богомаз выл, бился башкой о стенд «Образцы нарушений формы одежды» и чуть было не уничтожил картину «Возвращение блудного ефрейтора к майору Водяновичу из самовольной отлучки». Его, богомазово, счастье, что ему на дембель уже пора было. Даже не знаю, в монастырь его потом сдали или в дурдом, но на Выдрича орали все:
— Он художник! Понимаешь, Выдрич, ху-дож-ник! А ты ему — плац разрисуй!
Но Выдрича было не сломить:
— Ходожник! — фыркнул Выдрич. — Там-то на кортинох-то евоных все-то линьи кревы. Што хотишь — то рисовай. А тут плац — кожда линья по струночке. Да и оброзовóние никоко, не вышшо, училишшо коко-то…
***
Единственным человеком, который в комендатуре любил Выдрича, была Нина Семёновна Збышек. Старая худущая полька смолила свой «Беломор» за семью замками в комнате с табличкой «Секретная Часть» и официально считалась машинисткой.
…В нашем здании, как утверждают историки, с начала ХХ века поэтапно располагалось Жандармское Управление, потом ВЧК, потом — не то польская «Двуйка», не то польская же «Дефензива», затем НКВД, потом Гестапо и, наконец, МГБ, КГБ и Военная Комендатура. То есть, место, можно сказать, намоленное. Так вот не у одного меня сложилось впечатление, что Нина Семёновна торчала в своей секретной части если не со времён Жандармского Управления, то уж со времён «Двуйки» — точно.
Печатать она не умела. У машинисток, говорят, квалификация определяется по количеству знаков, которые они могут напечатать в минуту. У кого сто знаков, у кого сто пятьдесят…
Нина Семёновна Збышек выдавала примерно один знак в две-три минуты. И при этом часто промахивалась. В такие минуты из-за двери раздавалось её удивлённое «Куу-у-ррр-ва!» и слышался звук выдираемой из машинки бумаги.
Полковник Барков к ней ходить боялся и, если надо было напечатать приказ, посылал в Секретную Часть своего заместителя. Майор Водянович подходил к двери, снимал фуражку, долго про себя матерился, а затем, скрёбся в дверь, из-за которой раздавалось подозрительное:
— Кто то ест?
— Нина Семёновна! Это я, майор Водянович, заместитель коменданта.
— Цо хцэшь?
— Да вот приказик бы напечатать. Он маленький, в общем…
— Идж до дьяблу! Ниц не вем, холера! Мам то в дупу!
Из соседней двери высовывалась голова коменданта и шёпотом спрашивала у Водяновича:
— Ну и чё?
— Говорит: хер вам, — сообщал результат переговоров Водянович. — Ещё и обзывается, сволочь такая.
Напившись где-нибудь в Беловежской пуще, офицеры плакали, прижавшись головами друг к другу:
— Чтоб я! Целый полковник! Комендант, блин, гарнизона! Столько мучился с этой краковской проституткой! Да когда ж её черти-то заберут?!
Дальше начинались прекрасные мечтания о том, что хорошо б найти молодую, длинноногую, покладистую девку, определить её на место Нины Семёновны Збышек и зажить наконец так, чтобы не было мучительно больно за годы, бесцельно проведенные на службе Родине.
Степень покладистости девки в этих мечтаниях всяко варьировалась, но начальник гарнизона, генерал Морошко, человек мнительный и суеверный, разрушил все надежды комендатуры одной фразой: «Она тут ещё до Советской власти была. Уберём — а ну как всё рухнет? Уж вы лучше, мужики, потерпите».
Надо признаться, мужики не то, что терпели, а ещё и шли Нине Семёновне навстречу. В исключительных случаях, то есть когда Нина Семёновна поднимала гарнизонный уровень секретности настолько, что и нам в её конуру было не попасть, и сама она оттуда не вылезала, принимались меры театрального характера.
***
…«Мир — театр и люди — лишь актеры на его подмостках», как однажды подметил один давно покойный иностранец. Совершенно правильно он это сказал.
Комендатура Брестского гарнизона в этом смысле абсолютно ничем от остального мира не отличалась. Вот только репертуар у нас был скудный. Всего одна пьеса: «По грибы». Автор идеи — полковник Барков, режиссер-постановщик — майор Водянович. Звёздный актерский состав: сержанты Филиппов и Филатов, сержант Янушаускас, сержант Стеблевский. Шумовые эффекты — капитан Мамухин. Грибы — рядовые Дурдыев и Бибигельдыев.
Я так понимаю, что судя по единству пространства, места и времени, пьеса наша представляла из себя чистый образец классицизма. Представление разыгрывалось в Ленинской комнате, непосредственно прилегавшей к Секретной Части. Потом слова постоянно менялись, неизменной оставалась только сама мизансцена.
В самый первый раз это выглядело примерно так.
— Саулюс! — по команде Водяновича громко спросил Стеблевский у Янушаускаса. — Давно ли ты бывал в Беловежской пуще?
— Я там бывал вчера, — сверившись с листком, сообщил Янушаускас. — Я навещал товарища в энском подразделении РВСН МБР с разделяющимися ГЧ.
— И как там? — спросил Стеблевский.
— Очень хорошо, — прочёл по бумажке Саулюс. — Там есть много грибов.
— Они разные? — (Стеблевский).
— Да, они очень разные, — (Саулюс). — Знаешь, Володя, там есть и одни и другие.
— Филатов! Филатов, твою мать! — зашипел режиссёр.
Зазевавшийся Филатов подкинулся и схватил роль. Какое-то время все несли ахинею про грибы, дожди и грибную погоду. Два боевых туркмена, Дурдыев с Бибигельдыевым, которые всё равно никаких слов запомнить не могли, должны были просто фоном повторять одно и то же: «Грибы… Грибы.. Грибы…»
Майор Водянович был режиссером-новатором и легко допускал актёрскую импровизацию: Янушаускасу, например, дозволялось даже материться по-литовски. Поэтому Саулюс не упускал возможности вставлять в свои реплики слово bybis.
Второе действие началось с того, что в Ленинскую комнату влетел Мамухин и с грохотом пнул ногой стул.
— Поехали! — громко произнёс Мамухин, после чего выдал ключевую фразу: — Только обязательно возьмём Нину Семёновну Збышек.
Короче, даже такого сценического рисунка хватило, чтобы дверь Секретной Части приотворилась и что б в проёме обозначилась всклокоченная голова Нины Семёновны.
— Хо-ле-ее-ра! — улыбнулась пани Збышек. — Это хорошо, что вы меня позвали. Я люблю збэрач гржибы!
…Постановка, вернее, её результаты, получили высокую оценку у зрителя. Зритель в комендатуре был всего один — полковник Барков. Он-то и велел ввести пьесу в репертуар и ставить её время от времени.
Задача состояла в том, чтобы частыми поездками по грибы задобрить Нину Семёновну вперёд и на накопленном пережить зиму. Про то, что от грибов она сходит с ума, знали даже в самых отдалённых подразделениях гарнизона. Может быть, потому, что самые отдаленные как раз и были самыми грибными.
Никто ж тогда даже понятия не имел, что именно Нина Семёновна потом делает с грибами…
…to be finished…
PHIL SUZEMKA
Мы курили на лавке. Он снял фуражку, положил её между нами и теперь рассматривал свои сапоги, поворачивая вытянутые ноги то так, то эдак. Было тихо.
— Ты, Суземка, не говори никому, — сказал он.
— Да не скажу, Василь-Митрич, не переживай, — отмахнулся я.
— Вот и не говори. Военно тайно. Лучче я сам коменданту доложу.
— Не переживай, — повторил я. — Оно мне надо?
…Было это где-то на Граевке. И такая в ту апрельскую ночь стояла в Бресте тишина, что мы оба услышали непонятный лёгкий шорох, что пролетел высоко между нами и звёздами. Как по команде подняли мы головы, но в небе ничего не было. Лишь неподалёку завозился и коротко буркнул во сне чей-то кобель. А потом снова всё стихло.
— Птица, — сказал я.
— Мож, птицо, а, мож, не птицо, — неопределённо отозвался Выдрич.
— А кто ещё?
— …Не знам… — Выдрич снова поднял голову к небу, — …мож, ангел… Твой иль мой.
— Кто?!! — не поверил я собственным ушам. — Василь-Митрич, ты что, в бога веришь? Ты ж коммунист! Плюс офицер. Во ты даёшь!
— Не знам, — повторил Выдрич, вставая с лавки, — про Бога не знам, а в ангела свово верю. Поехали, Суземка, поздно уже.
— А как это так? — не унимался я, тоже поднимаясь и подавая ему фуражку. — «Про бога не знаю, а в ангела верю»?
— А так, — негромко ответил Выдрич. — Верю в охоранителя и всё. Потому что… Ну, потому что… Ну, ты сам подум, кудо я без ево?…
Всем гласным он предпочитал любимое «о», вставляя его куда попало, иногда даже вместо «ы». Получалось — «молодцо». Я, Стеблевский, Саулюс, Сашка Филатов… — короче, все мы — были одно сплошное «молодцо». Что уж тут говорить о таких словах, как «орифметика» или «орбуз».
Было Выдричу сорок лет и всю жизнь он был старшим лейтенантом. Однажды зелёный армейский аист с красными звёздами на крыльях принёс в штаб пакет с младенцем. Печати взломали, пакет вскрыли и начальник штаба, взглянув на дитя, сказал: «О! Старший лейтенант!»
Аист улетел к себе в расположение, а Выдрич тоже сказал «О!» и начал служить.
Жены у него не было. Военные аисты жён не приносят. Ординарцы старшим лейтенантам тоже не полагаются. Всё приходилось делать своими руками, а руки у Выдрича… В общем, на первый полковой смотр он вышел с петлицами, нашитыми не на воротник кителя, а на лацканы.
Подполковник Красуля, обходя строй, вздрогнул и даже сам не понял почему. Потом внимательно осмотрел подчинённых и шестым чувством уловил, что в строю что-то не так. Тогда он подозвал замполита и сказал:
— Херня какая-та, не находишь?
— Так точно! Полная херня, — сразу согласился замполит, но на всякий случай спросил, — а в чём херня-то, товарищ подполковник?
— Сам не пойму, — медленно сказал Красуля и вдруг догадался.
На ровной линии красных мотострелковых петлиц две петлицы почему-то соскочили вниз, как будто в строку приказа не пойми с чего вклинились кавычки. Из кавычек торчала голова Выдрича.
— Сукин сын! — заорал подполковник. — В смысле, старший лейтенант! Выдрич, это я тебе! Три шага из строя!
Выдрич вышел.
— Вот так вот, — сказал Красуля, брезгливо тыча пальцем в Выдрича, — вот так вот разлагаются армии и гибнут государства!
— Товарищ подполковник, это мои слова… — тихо напомнил замполит.
— Уйди отсюда! — замахнулся Красуля. — И ты, Выдрич, уйди! Ку-у-у-да-а-а?! Гауптвахта вон там! Трое суток ареста, а дальше еще комдив добавит!
…Служба не задалась сразу. И Выдрич стал искать тёплое место. А надобно сказать, что тёплые места в Советской Армии, в основном, выделялись не старшим лейтенантам, а почему-то прапорщикам. Старшему лейтенанту положено расти по службе и пытаться стать генералом. Прапорщику же вообще никуда расти не надо, поэтому, радостно вздохнув, он может сразу начинать воровать портянки с тушенкой и продавать их любителям тушенок и портянок.
Выдрич как огня боялся своего взвода. Командовать он терпеть не мог. Ну, в смысле, как не мог? — мог, конечно. То есть, вот будь он, допустим, генералом, то мог бы заорать: «Да я вас!» и тут же перепоручить всё заместителям.
Но генералов аисты не приносят. Генералы медленно вырастают из таких же гадких утят, как старшие лейтенанты. Да и то не все. Некоторые утята до конца службы остаются гадкими майорами или противными подполковниками. А Выдричу и этого не светило.
И тут на небесах произошло настоящее чудо. На том облачном сервисе, где не покладая крыльев трудятся ангелы-хранители, отвечающие за личный состав Вооруженных Сил, взбунтовался один из сотрудников.
— На мне по описи тринадцать старших лейтенантов! Тринадцать! Двенадцать нормальных, а этого сохранить невозможно. Он то в окоп свалится, то палец затвором прищемит, то ногу под гусеницу танку сунет. Вчера штаны на себе зашивал — пришил к ноге. Сидит, шьёт и орёт. А я отвечай!
Начальство сотрудника предупредило:
— Если ты его не сохранишь, тебя постигнет суровая кара Божьего закона, всеобщая ненависть святых и презрение Богородицы.
— Да вы с ума посходили! — замахал на них крыльями сотрудник.
— Дела… — задумалось начальство. — Может, к партнёрам обратиться?..
— Чево надо? — сквозь потрескивание дров и бодрое шкворчание гулко спросили снизу партнёры.
— Да вот думаем, куда его деть? — объяснили сверху. — Из армии выгнать нельзя, в армии оставлять — тем более. Вдруг война?..
— Войны не будет, — так же гулко ответили снизу. — Нам не до того сейчас, не переживайте… А, слышь-те… он ворует-то сильно?
— Да ничего он не умеет. Воровать в том числе.
Партнёры внизу пошушукались и предложили:
— Сдайте его в гарнизонную комендатуру. Завхозом. Только на нас не валите. И потом к нам его тоже не присылайте, он тут перебьёт всё, чёрт косорукий…
— Так там же, вроде, уже есть завхоз… — засомневались сверху.
— Ну, это мы организуем, — заверили снизу.
…Через неделю подполковник Красуля вызвал к себе Выдрича:
— Повезло тебе, старлей, так повезло. В комендатуре завхоз пропал. Как черти его взяли. Седьмой день найти не могут. Видимо, на рыбалке утоп. Или Родину предал и к врагу убежал. В общем, собирайся.
Так Выдрич попал в комендатуру Брестского гарнизона Краснознамённого Белорусского Военного Округа. На должность помощника коменданта по хозяйственной части.
Про то, что прежний завхоз убежал к врагу, это Красуля, конечно, загнул. До любых врагов от Бреста было скакать пятьсот вёрст, если не считать поляков. Поляки же на ту пору в очередной раз прикидывались друзьями и даже Лех Валенса пока ещё спокойно тягал туда-сюда железяки на своей верфи. Но тем не менее, партнёры снизу дело своё знали туго и старый завхоз пропал, как будто и не было его никогда. А Выдрич, в два счёта обжившись на его месте, понял, что есть всё-таки в жизни счастье.
Теперь он больше всего боялся, как бы ему не дали звание капитана и не отправили куда-нибудь командовать ротой. Поэтому, во время всех проверок он вёл себя соответствующе. Когда, например, его просили показать на карте железную дорогу, он честно сообщал, что там не написано, какая из них железная, а какая деревянная. Компас у Выдрича, по его словам, всегда показывал шесть часов ровно. Гранату ему вообще давать боялись. Спасибо, не надо, одну он уже уронил, еле разбежаться успели. Все ж забыли, что граната учебная.
В общем, только самый лютый враг из числа наиболее вероятных мог мечтать о том, чтоб в Советской Армии ротами командовали такие вундеркинды, как Выдрич. Поэтому проверяющие изумлённо трясли головами и говорили: «Завхозом! Только завхозом! И то лишь в мирное время. А в войну таких прятать надо».
Да и чёрт с ними, с компасом или с гранатой! Зато Устав гарнизонной и караульной службы Выдрич знал назубок и часто в дружеских беседах пересказывал его своими словами, в основном напирая на термины «орсенал», «короул» и «чосовой». Заполняя ведомости, допускал «отомат» и «пездолет». Про букву «и» он говорил, что ею пользуются только неграмотные. В быту старался и «отомата» в руки не брать и от «пездолетов» держаться подальше.
Лет через двадцать после появления Выдрича в комендатуре с чего-то обнаружилось, что мне тоже надо в армию. Светлая эта мысль почему-то одновременно возникла в головах у районного прокурора, у военкома и у моего начальника цеха. Эти трое были в аргументации мало того, что единодушны, так еще и умудрились не перепутать в ней ни слова:
— С откудова ты токо такой сильно умный взялся? Вот в армии с тебя человека сделают! — сказали они мне каждый по отдельности, в разное время и в разных местах.
Из чего я сделал печальный вывод, что если из меня действительно сделают человека, то после армии об университете, в общем, можно будет забыть.
…Жизнь в комендатуре была простой, как саперная лопата МПЛ-50 (малая пехотная лопата, носимый шанцевый инструмент рядового и сержантского состава Вооруженных Сил СССР). Но! как и лопата МПЛ-50, эта жизнь была простой лишь на первый взгляд.
Отвлечёмся на минутку. Вот, казалось бы, что сложного может быть в лопате? Ни-че-го! Но это утверждение верно лишь до того момента, пока эту лопату не призвали в Советскую Армию. Обратимся к руководящим документам:
1. МПЛ-50 предназначена для отрыва одиночного окопа (ячейки) под огнём противника (см. «одиночные стрелковые окопы Советской Армии»).
2. МПЛ-50 является инженерным вооружением военнослужащего (см. «инженер»)
3. МПЛ-50 может использоваться для маскировки и преодоления искусственных препятствий на поле боя (просто см. и запоминай).
4. МПЛ-50 применяется в рукопашном бою как холодное оружие, а также используется в качестве сковороды (!) для приготовления пищи (вот на это лучше вообще не см.)
Самая сильная мысль, которая мне встречалась по поводу МПЛ-50, гласила: «В своё время, при появлении и принятии на вооружение (!), данная лопата оказала серьёзное влияние на военное искусство (!)».
О как! Теперь сами подумайте, если уж появление лопаты вызвало переворот в военном искусстве, то к какому же тектоническому сдвигу в военных мозгах должно было привести изобретение комендатуры?!
Собственно, это я к тому, что несмотря на кажущуюся простоту предмета, не стоит судить о нём поверхностно. Да, служба в нашей комендатуре была относительно несложной. Но нюансы, так или иначе, имелись.
С утра приезжал замкоменданта майор Водянович. Делать ему было нечего, а пить — ещё рано. Поэтому Водянович развлекался тем, что доводил до инфаркта бойцов, задержанных за ночь патрулём.
— Садись, гадёныш! — ласково предлагал он очередному танкисту или ракетчику. — Куришь?
Гадёныш судорожно кивал. Он не помнил, сколько он вчера выпил и, соответственно, не понимал, где сейчас находится.
— Куууришь, сволота! — блаженно выпускал дым майор Водянович. — Курить-то я тебе не дам, пока номер части не вспомнишь.
Сволота тут же сообщала номер части.
— Ноль-один… девятьсот, твою мать, шестьдесят, значит, говоришь, один? — удивлялся Водянович. — И командира помнишь? Ишь ты! Правда, помнишь! А вот, скажем, я кто такой? Знаешь? Нет?
— Вы… вы майор… — неуверенно произносил задержанный.
И вот тут Водяновича прорывало:
— Я тебе не майор никакой! Я генерал китайской разведки! Я зверски убил советского майора Водяновича и надел на себя его форму, ясно?!!!
— Ясно, — начинал дрожать боец.
— Ни-чер-та тебе не ясно! Ты вчера нажрался, бросил вверенное тебе оружие, оставил расположение части и подписал нашу китайскую рисовую бумагу, что ты теперь наш китайский шпион, понял?!!! Сейчас я отвезу тебя к Мао-Цзе-Дуну и он ка-а-к даст тебе по балде нашим ядерным китайским фонариком! Будешь знать!
Бойца трясло уже по-нехорошему. Он вообще переставал понимать что происходит. Но Водянович не успокаивался. Его красная морда нависала над жертвой, едва не касаясь её круглым китайским носом, здорово смахивающим на большую могилёвскую картошку:
— Нет тебе прощения! — орал Водянович. — Ты выдал номер части! Ты сообщил имя командира! Да в военное время я б у нас в Гуаньчжоу тебя б токо за это за одно б — сразу к великой китайской стенке!
Бедный предатель в ужасе вжимался в стенку между окном и сейфом. А Водянович откидывался назад, в кресло, и, как бы рассуждая с самим собой, принимался негромко анализировать:
— Хотя, какая, хер, разница — мирное время, военное?.. Собаке собачья смерть, чё я тут ещё сижу придумываю?.. Мамухин! Где мой пистолет?! Мамухин!!!
Бойца уволакивали обратно в подвал, а замкоменданта удовлетворённо мурлыкал:
— Ну вот, с личным составом поработал, теперь можно и сто грамм…
К десяти появлялся и сам комендант, полковник Барков. Пока дежурный скороговоркой докладывал, что «…задержано 24 человека, произошло повторное возгорание пожарного щита, никаких происшествий не случилось…», полковник Барков, не отнимая ладонь от головы, вращал глазами, оценивая общую ситуацию. Он обладал удивительным зрением, позволявшим ему одновременно видеть всё и даже заглядывать за угол, не сходя с места.
Из-за этой его особенности каждый из нас, выходя на территорию, в обязательном порядке держал в руках кто отвёртку, кто пассатижи, а кто и штык-нож. Это была игра в «замри».
Стоило полковнику высунуть сапог из «уазика», как все тут же замирали, приткнув куда-нибудь инструмент. Всё равно куда. У меня чаще всего получалось воткнуть отвёртку в дерево. Также можно было упереться пассатижами в асфальт. Или царапать штык-ножом колесо машины. Без разницы, в общем. Главное было — показать коменданту, что ты тут не дурака валяешь и не просто прохаживаешься, а занят серьёзным делом и как можешь служишь Родине.
— Все работают? — сурово спрашивал Барков у дежурного.
— Так точно! Сами ж видите! — отвечал дежурный.
А какого я там дятла отвёрткой к дереву прикручиваю, полковника Баркова уже не волновало. Прикручиваю — следовательно занят. Отечеству служу. Комендант исчезал в кабинете и все успокаивались до следующего «замри».
В комендатуре старший лейтенант Выдрич наконец-то нашёл себя. Описи, ремонты, обновление разметки на плацу — всё делалось вовремя и аккуратно. В технике Выдрич, понятное дело, ничего не соображал. Убив в своё время полгода на изучение лопаты МПЛ-50, он понял: каждым делом должен заниматься только специалист.
Между прочим, заметим: Выдрич упорно отстаивал это своё мнение в стране, где на каждом углу процветала художественная самодеятельность, где японские станки ломались, потому, что их улучшали рационализаторы с образованием в восемь классов, где школы были вечерними, а судьи и университеты — народными.
Среди весёлого и бессмысленного разгула рабоче-крестьянского творчества Выдрич тихо гнул линию на всеобщую профессионализацию. Правда, с определенными перегибами.
С вечера он о чём-то шептался с начальником патруля. Как со временем выяснилось, начальнику патруля в этих беседах тоже внушалась мысль о неизбежной победе профессионализма в одной отдельно взятой комендатуре. От патруля требовалось задерживать на улицах города не просто кого попало, но исключительно бойцов с высшим техническим образованием.
Но как-то так всё время получалось, что пьяными на улицы Бреста выползали в самоволку не дипломированные специалисты, не аспиранты и не загремевшие в армию по недосмотру своих НИИ младшие научные сотрудники, а почему-то самые обычные бойцы, не управившиеся даже с курсом средней школы.
Курс этот, скорее всего, не пошёл у них ровно потому, что вместо него они дали себе труд научиться пить разный алкоголь в больших количествах, без оглядки на возможные последствия.
Но именно эти характеры нашего маленького академического театра Выдричу были совсем не нужны.
Выстроив с утра задержанных, он медленно ходил перед строем, разглядывая листок с планом дел на день и иногда кидая на задержанных пытливый взгляд. Потом, наконец, собирался с силами и говорил:
— Выдь со строя, которы вышшо оброзовóние.
«Вышшо оброзовóние» делало шаг вперед. Примерно пять процентов из числа собравшихся.
Выдрич недовольно крякал и начинал разбираться:
— Коко? — спрашивал он у первого же вышедшего бойца.
Не зная, как отвечать на такой, довольно-таки по-куриному звучащий вопрос, боец смущался.
— Коко, говорю? — повторял Выдрич. — Оброзовóние коко?
— А! — успокаивался задержанный. — Инженер по ремонту тепловозов я.
— Никоко… — огорчался Выдрич.
Так он по одному перебирал всех, пока не доходил, допустим до электрика. Если инженеров по электричеству не находилось, Выдрич своей волей выгонял патруль на улицы для повторного улова. Если же и в этом случае ничего путного патруль отловить не смог, Выдрич снова возвращался к инженеру по тепловозам.
— Послушь, — говорил он инженеру. — Да ты сядь, не бойсь, токо слушь внимательно. Дело серьёзно, никому, окромь тебя, не удоверишь, а ты, оказывается, даже не спецеолист…
Инженер оглядывал комендатуру, пытаясь понять, что за таинственное поручение готовит ему Выдрич. Ничего похожего на тепловоз вокруг и близко не наблюдалось. А Выдрич, выждав с минуту, негромко спрашивал:
— Лампочко в потрон мож вкротить? Токо честно: коль не справишь, лучче скожи. Наказывать не буду. Но предупреждам: лампочко — лектрическо, потрон — тож. Ну? Коко?
…Два года я наблюдал за тем, как в этот момент реагировали бойцы на слова Выдрича. И я вам скажу, реакция была только одна: «Ой, попал! Ой, кранты мне! Ой, зачем меня мамка родила!» было написано в их тоскливых глазах. Они ж не знали, что он это серьёзно.
И была у Выдрича одна, но пламенная страсть — оконные занавески. При их виде он просто сатанел. Этих занавесок, разных цветов, фактур и вариантов отстрочки было в комендатуре, как у дурака махорки. И он постоянно где-то с кем-то договаривался и тащил к себе в каптёрку всё новые и новые штабеля занавесок. «Зоновеско» — довольно урчал Выдрич, оглаживая очередную стопку.
И вот с ними-то было непросто. Тряпки эти требовали, чтоб их периодически стирали и гладили, а Выдрич, как ни пытался, так на моей памяти и не нашёл никого с высшим банно-прачечным образованием.
Сердце его разрывалось, когда любимые «зоновеско» стирали всякие геологи, а гладили физики-ядерщики. Он сам стоял у тазика или гладильной доски, руководя процессом. Вернее, не стоял, а бегал вокруг, заискивающе глядя на исполнителя и иногда взвизгивая:
— Кокой с тебя физик-то?! Ты лодошко, лодошко-то к утьогу приложь! Горяч утьог ли, а лодошко-то чует!
Бедный физик, тряся обгорелым «лодошко», проклинал тот день, когда его дёрнуло заинтересоваться расщеплением ядра. Откуда ж ему было знать, что в итоге он получит не место у реактора, а гладильную доску и «зоновеско»!
Но хуже всего тяга Выдрича к людям с высшим техническим образованием ударила по одному богомазу.
…Был в понтонном батальоне художник. Самый настоящий. Не знаю, где они его взяли, но наглый — меры нету: крест на шее носил вообще в открытую, не стесняясь остального личного состава, который, несмотря на постоянное пьянство, в остальном вёл себя прогрессивно и политику партии понимал правильно.
А этот — нет. Этот что хотел, то и делал. Утверждал, что на воле расписывал церкви и что после армии пойдёт сдаваться в монастырь. Чёрт его знает, что у него там в голове было. Выдрич вообще ни при чём. Богомаза брал комендант, чтоб плакатов нарисовать. Ну, там «Воин! Знай республику, в которой служишь!» или «Мускул свой, дыханье и тело тренируй для военного дела» и тому подобное. Короче, фигню всякую, вплоть до «Из увольнения — трезвым!».
И что интересно: если до него на всех плакатах у бойцов морды одинаковые были, то у этого — все разные. Оно и понятно. В церкви ж, если с умом, святых этих на потолке до батальона разместить можно. И на стены ещё роты две точно влезет. Вот он там, видать, и наблатыкался.
Первым художника заметил капитан Мамухин. Захотелось капитану портрет. Богомаз и изобразил Мамухина, прямо как тот и заказывал: в парадной форме, с удочками, сидящим на берегу, на фоне Брестской крепости. И не просто так, а в бою: кругом танки немецкие ползут, снаряды летят, самолёты бомбы кидают, а Мамухин в парадной форме рыбу ловит.
Полковнику Баркову полотно очень понравилось. Он позвонил командиру понтонёров и сообщил, что художник останется в комендатуре «до особого распоряжения». После чего, стесняясь, попросил нарисовать себя у карты, в форме генерал-лейтенанта и так, что вроде он что-то по карте Сталину объясняет.
Но самый сильный сюжет оказался у майора Водяновича. Может, подсказал ему кто, а может, сам додумался, не знаю. Короче, стоит Водянович (в парадной форме, естественно!), глаза печальные, лицо скорбное, а перед ним на коленях, голыми пятками к зрителю — задержанный ефрейтор. И Водянович у ефрейтора на погонах руки держит, вроде как прощает.
Очень жизненная картина получилась! Кто ни смотрел, все плакали.
Тут-то Выдрич богомаза и приметил. Сел рядом и спросил:
— Коко?
Богомаз к тому времени среди нас уже пообтёрся, поэтому сразу и ответил:
— Строгановское училище.
— Плохо, — сказал Выдрич.
— Почему плохо? — удивился богомаз.
— Никоко, — пояснил Выдрич, — Училишшо. А мне ститут надо. Вышшо.
Они помолчали. Потом Выдрич привычно вздохнул и притянул богомаза к себе:
— Розметку для строевых упрожнень на плоцу смож орисовать? Токо честно: коль нет, лучче сразу скожи.
…В общем, сразу скажу: в итоге так мы со старой разметкой и остались. Богомаз выл, бился башкой о стенд «Образцы нарушений формы одежды» и чуть было не уничтожил картину «Возвращение блудного ефрейтора к майору Водяновичу из самовольной отлучки». Его, богомазово, счастье, что ему на дембель уже пора было. Даже не знаю, в монастырь его потом сдали или в дурдом, но на Выдрича орали все:
— Он художник! Понимаешь, Выдрич, ху-дож-ник! А ты ему — плац разрисуй!
Но Выдрича было не сломить:
— Ходожник! — фыркнул Выдрич. — Там-то на кортинох-то евоных все-то линьи кревы. Што хотишь — то рисовай. А тут плац — кожда линья по струночке. Да и оброзовóние никоко, не вышшо, училишшо коко-то…
Единственным человеком, который в комендатуре любил Выдрича, была Нина Семёновна Збышек. Старая худущая полька смолила свой «Беломор» за семью замками в комнате с табличкой «Секретная Часть» и официально считалась машинисткой.
…В нашем здании, как утверждают историки, с начала ХХ века поэтапно располагалось Жандармское Управление, потом ВЧК, потом — не то польская «Двуйка», не то польская же «Дефензива», затем НКВД, потом Гестапо и, наконец, МГБ, КГБ и Военная Комендатура. То есть, место, можно сказать, намоленное. Так вот не у одного меня сложилось впечатление, что Нина Семёновна торчала в своей секретной части если не со времён Жандармского Управления, то уж со времён «Двуйки» — точно.
Печатать она не умела. У машинисток, говорят, квалификация определяется по количеству знаков, которые они могут напечатать в минуту. У кого сто знаков, у кого сто пятьдесят…
Нина Семёновна Збышек выдавала примерно один знак в две-три минуты. И при этом часто промахивалась. В такие минуты из-за двери раздавалось её удивлённое «Куу-у-ррр-ва!» и слышался звук выдираемой из машинки бумаги.
Полковник Барков к ней ходить боялся и, если надо было напечатать приказ, посылал в Секретную Часть своего заместителя. Майор Водянович подходил к двери, снимал фуражку, долго про себя матерился, а затем, скрёбся в дверь, из-за которой раздавалось подозрительное:
— Кто то ест?
— Нина Семёновна! Это я, майор Водянович, заместитель коменданта.
— Цо хцэшь?
— Да вот приказик бы напечатать. Он маленький, в общем…
— Идж до дьяблу! Ниц не вем, холера! Мам то в дупу!
Из соседней двери высовывалась голова коменданта и шёпотом спрашивала у Водяновича:
— Ну и чё?
— Говорит: хер вам, — сообщал результат переговоров Водянович. — Ещё и обзывается, сволочь такая.
Напившись где-нибудь в Беловежской пуще, офицеры плакали, прижавшись головами друг к другу:
— Чтоб я! Целый полковник! Комендант, блин, гарнизона! Столько мучился с этой краковской проституткой! Да когда ж её черти-то заберут?!
Дальше начинались прекрасные мечтания о том, что хорошо б найти молодую, длинноногую, покладистую девку, определить её на место Нины Семёновны Збышек и зажить наконец так, чтобы не было мучительно больно за годы, бесцельно проведенные на службе Родине.
Степень покладистости девки в этих мечтаниях всяко варьировалась, но начальник гарнизона, генерал Морошко, человек мнительный и суеверный, разрушил все надежды комендатуры одной фразой: «Она тут ещё до Советской власти была. Уберём — а ну как всё рухнет? Уж вы лучше, мужики, потерпите».
Надо признаться, мужики не то, что терпели, а ещё и шли Нине Семёновне навстречу. В исключительных случаях, то есть когда Нина Семёновна поднимала гарнизонный уровень секретности настолько, что и нам в её конуру было не попасть, и сама она оттуда не вылезала, принимались меры театрального характера.
…«Мир — театр и люди — лишь актеры на его подмостках», как однажды подметил один давно покойный иностранец. Совершенно правильно он это сказал.
Комендатура Брестского гарнизона в этом смысле абсолютно ничем от остального мира не отличалась. Вот только репертуар у нас был скудный. Всего одна пьеса: «По грибы». Автор идеи — полковник Барков, режиссер-постановщик — майор Водянович. Звёздный актерский состав: сержанты Филиппов и Филатов, сержант Янушаускас, сержант Стеблевский. Шумовые эффекты — капитан Мамухин. Грибы — рядовые Дурдыев и Бибигельдыев.
Я так понимаю, что судя по единству пространства, места и времени, пьеса наша представляла из себя чистый образец классицизма. Представление разыгрывалось в Ленинской комнате, непосредственно прилегавшей к Секретной Части. Потом слова постоянно менялись, неизменной оставалась только сама мизансцена.
В самый первый раз это выглядело примерно так.
— Саулюс! — по команде Водяновича громко спросил Стеблевский у Янушаускаса. — Давно ли ты бывал в Беловежской пуще?
— Я там бывал вчера, — сверившись с листком, сообщил Янушаускас. — Я навещал товарища в энском подразделении РВСН МБР с разделяющимися ГЧ.
— И как там? — спросил Стеблевский.
— Очень хорошо, — прочёл по бумажке Саулюс. — Там есть много грибов.
— Они разные? — (Стеблевский).
— Да, они очень разные, — (Саулюс). — Знаешь, Володя, там есть и одни и другие.
— Филатов! Филатов, твою мать! — зашипел режиссёр.
Зазевавшийся Филатов подкинулся и схватил роль. Какое-то время все несли ахинею про грибы, дожди и грибную погоду. Два боевых туркмена, Дурдыев с Бибигельдыевым, которые всё равно никаких слов запомнить не могли, должны были просто фоном повторять одно и то же: «Грибы… Грибы.. Грибы…»
Майор Водянович был режиссером-новатором и легко допускал актёрскую импровизацию: Янушаускасу, например, дозволялось даже материться по-литовски. Поэтому Саулюс не упускал возможности вставлять в свои реплики слово bybis.
Второе действие началось с того, что в Ленинскую комнату влетел Мамухин и с грохотом пнул ногой стул.
— Поехали! — громко произнёс Мамухин, после чего выдал ключевую фразу: — Только обязательно возьмём Нину Семёновну Збышек.
Короче, даже такого сценического рисунка хватило, чтобы дверь Секретной Части приотворилась и что б в проёме обозначилась всклокоченная голова Нины Семёновны.
— Хо-ле-ее-ра! — улыбнулась пани Збышек. — Это хорошо, что вы меня позвали. Я люблю збэрач гржибы!
…Постановка, вернее, её результаты, получили высокую оценку у зрителя. Зритель в комендатуре был всего один — полковник Барков. Он-то и велел ввести пьесу в репертуар и ставить её время от времени.
Задача состояла в том, чтобы частыми поездками по грибы задобрить Нину Семёновну вперёд и на накопленном пережить зиму. Про то, что от грибов она сходит с ума, знали даже в самых отдалённых подразделениях гарнизона. Может быть, потому, что самые отдаленные как раз и были самыми грибными.
Никто ж тогда даже понятия не имел, что именно Нина Семёновна потом делает с грибами…