СПОР О «ВЕЧНОМ САМОДЕРЖАВИИ»: от Грозного до Путина

Глава 4
НОВАЯ ПАРАДИГМА? Часть 1
НЕИЗВЕСТНАЯ РОССИЯ. СМЕРТЬ РЕФОРМЫ

Томас Кун, автор знаменитой «Структуры научных революций», категорически не советовал всем, кто может этого избежать, заниматься продвижением новых парадигм. Кто-кто, а он, человек, посвятивший годы изучению трагедий, связанных с этим неблагодарным занятием, знал, о чем говорил. Жестокое, пугающее сопротивление встречало каждую новую парадигму, начиная с коперниканской. У меня, увы, дело обстоит еще хуже. Если в точных науках есть, по крайней мере, опыт его преодоления, обобщенный Куном, то в гуманитарной сфере нет ни такого опыта, ни обобщений. Нет самого даже представления, что развитие науки происходит не по «накопительной модели» (выражение Куна), т.е. не по мере простого накопления знаний, а фундаментальными скачками, СМЕНОЙ ПАРАДИГМ, в ходе которой обесцениваются репутации и рушатся судьбы. Это, собственно, и назвал Кун «научными революциями».

Но я-то пишу как раз об истории и волею судеб вовлечен именно в то, от чего он предостерегал. И тут, поверьте, не знаешь, с чего и начать, с какой стороны подстерегает опасность, потому, что опасность всюду, не говоря уже, что неизвестно, возможно ли вообще в моей области преодолеть единодушное сопротивление коллег, и если возможно, то как?

Мощь этого сопротивления читатель мог представить хотя бы по тем двум вполне дружелюбным обсуждениям трилогии, что я упоминал во вводной главе (я буду приводить образцы). Пока что я понимаю лишь, что идет сопротивление по двум направлением: теоретическому (не об истории, мол, веду я речь, но лишь о ФИЛОСОФИИ ИСТОРИИ) и конкретному (может ли, например, новая парадигма ДОКАЗАТЬ, опровергает ли какое-либо историческое событие общепринятое представление, что Россия, неспособна к политической модернизации?).

Тут ведь само выражение «способность к политической модернизации» из некоего иного, не общепринятого словаря. В старой парадигме ничего подобного нет. Как нет и выражения «крестьянская вотчинная (т.е. неотчуждаемая) собственность». Во всяком случае, в применении к XVI веку его в общепринятой парадигме НЕ СУЩЕСТВУЕТ. А ведь глава, которую предлагаю я сейчас вниманию читателя, именно о таком конкретно-историческом событии. И именно в XVI веке. Какая-то неизвестная Россия, неизвестная, причем, даже классикам русской историографии. Вот и приходится писать длинное скучное вступление, чтоб объяснить, откуда оно в столь неподходящее для него время взялось. Не в моем тексте, а в русской истории.

Разница между парадигмами простирается до таких мелочей, как, что такое «Московия»? Общепринято обозначать этим термином весь период от конца «татарщины» до Петра (вычеркивая, таким образом, из истории европейское столетие России 1480−1560). В новой парадигме обозначает Московия лишь столетие «варварства, из которого варварскими,− по выражению Маркса,− средствами вырвал Россию Петр » (1613 −1700).

В одном абзаце я употребил сейчас, как видите, по крайней мере, пять понятий, которых в обиходе современной историографии не существует. Так, по Куну, и должно быть. Новая парадигма требует нового инструментария, новой терминологии, нового языка. Ей ведь предстоит объяснить то, чего не смогла объяснить старая. В этом, собственно, и состоит смысл смены парадигм.

Под «старой парадигмой» имею я в виду западную и подпевающую ей отечественную, постсоветскую. Ее исходная позиция, как мы знаем, незамысловата: Российская государственность, изначально неевропейская, деспотическая, если хотите, «ордынская». Но может ли такая парадигма объяснить, например, ОДИННАДЦАТЬ(!) «прорывов» и «порывов в Европу», перечисленных во вводной главе (тем более что даже под «порывами» имеются в виду порою события довольно в жизни страны значительные, как, допустим, февральская революция 1917). Так вот, откуда они взялись? И почему ВСЕ они − в Европу? Ни одно ведь столетие, начиная с XVII, как мы видели, без них не проходило. Это исторический паттерн. Как объясняет его старая парадигма? Представьте себе никак. Не могло их быть в «ордынской» России − и баста. Тем более до Петра, прорубившего «окно» для западных идей.

Не объясняет старая парадигма и того, почему ни одна тирания, а их, как мы знаем, в русской истории хватало, не в силах была продлить свой срок дольше жизни своего инициатора, ВО ВСЕХ без исключения случаях сопровождалась она каким-нибудь «порывом», если не «прорывом в Европу»? А ведь знаем мы еще от Аристотеля, что деспотия − это ПЕРМАНЕНТНАЯ тирания, тем от обыкновенной тирании и отличается, что не допускает перерывов. А тут перед нами некий полосатый зверь − сплошные перерывы. Выходит, не деспотия. А что тогда? Нет у старой парадигмы ответа на этот вопрос.

И все эти непреодолимые для старой парадигмы трудности во мгновение ока разрешаются, едва предположим мы, что перед нами вовсе не деспотия, а ГИБРИД, амальгама «ордынскости», если можно так выразиться, и европейскости. Другими словами, что элементы этой самодержавной государственности, как я этот гибрид называю, находятся в состоянии перманентной гражданской войны между собой. Европейский ее элемент стремится к разрушению гибрида. Тот успешно до сих пор сопротивлялся, беспрестанно меняя, подобно хамелеону, свои формы: петровская государственность не похожа на московитскую, советская не похожа на петровскую, путинская не похожа на советскую. Но ресурсы этого хамелеонского сопротивления, похоже, близки к исчерпанию. Во всяком случае, в последней своей, путинской, ипостаси гибрид уже вынужден, В ОТЛИЧИЕ ОТ ВСЕХ ПРЕЖНИХ СВОИХ ФОРМ, ИМИТИРОВАТЬ европейскость, официально ее провозглашать. Дальше отступать ему некуда.

Так вкратце обстоит дело с теоретической составляющей новой парадигмы. Мы еще поговорим очень подробно о деталях − и о деспотии, как понятии, в принципе ИСКЛЮЧАЮЩЕМ «прорывы» или «порывы» к чему бы то ни было, и о европейской абсолютной монархии, заложившей основы модерна, и о европейском столетии России, без которого, как без фундамента, был бы НЕВОЗМОЖЕН ГИБРИД самодержавной государственности, и − главное − о «втором фронте», отчаянно и доблестно, отдадим ему справедливость, защищающем старую парадигму. Но в этой и следующей главах остановимся мы именно на конкретно-исторических исследованиях, неопровержимо ПОДТВЕРЖДАЮЩИХ как существование в русской истории европейского столетия, так и его способность к саморазвитию (потому и было оно европейское).

Вот и все вступление. А теперь к Великой реформе 1550-х.
Чтобы войти в курс дела, напомню, как управлялась русская земля до реформы. Она делилась на уезды, внутри которых были две совершенно разные категории владений (и собственности). Вотчины крупных лендлордов – церкви и бояр – обрабатывались зависимыми от них (до очередного Юрьева дня) крестьянами и управлялись их собственными холопами, на основании иммунитетов (в Москве их называли по-татарски «тарханами»). Центральная власть контролировать их не могла. Там ее агенты по традиции буквально «не въезжали ни во что», т.е. не имели права вмешиваться. И потому правили здесь не столько «государевы указы», сколько знакомая нам «старина».

Другую половину уезда составляли земли государевы: здесь жили свободные крестьяне, а с 1470-х и служилые помещики-дворяне. Последние были сравнительной новостью: возникли лишь после присоединения Новгородской империи, когда Москва обрела гигантский земельный фонд, И У НЕЕ ПОЯВИЛОСЬ, ЧТО РАЗДАВАТЬ. Часть новых земель была оставлена крестьянам (Карелия и Поморье стали сплошь «крестьянской страной»), часть − роздана «детям боярским в поместья». Здесь всем распоряжалась центральная власть в лице своих наместников, в просторечии «кормленщиков».

Присылались кормленщики из Москвы, обычно на год или на два. Они обеспечивали порядок, судили и собирали налоги при помощи своей частной администрации, холопов, которых возили с собою из уезда в уезд. Свой «корм», т.е. содержание, они тоже добывали сами, правительство им ничего не платило.

Знатнейшие семьи жестоко конкурировали между собою за «кормления». Что не удивительно: если наместник попадал в богатый уезд, то за какой-нибудь год мог сделать состояние. Не столько за счет лимитированных сверху «кормов», сколько путем злоупотреблений. Гражданские дела в уезде выигрывал обычно тот, кто давал кормленщику большую мзду. Самые бессовестные из них вели себя еще непристойнее. Подбрасывали, например, труп во двор крестьянина побогаче, а потом разоряли его судебными издержками. Несколько сфабрикованных дел давали больше дохода, чем весь «корм». А надзор за торговлей? А таможенный контроль?

Легко представить себе, каков был порядок в уездах, если кормленщики, можно сказать, жили беспорядком. И больше всех страдали, конечно, те, у кого было что отобрать – «лутчие люди» русской деревни. Само собой крестьяне не молчали. Едва наместники «съезжали с кормления», их сопровождали в Москву тучи жалобщиков. Московские суды были завалены исками. Еще со времен Ивана III правительство старалось обуздать кормленщиков. Статья 12 Судебника 1497 года, например, требовала обязательного участия в суде «добрых черных крестьян-целовальников», другими словами, обыкновенных черносошных (т.е. не освобожденных от налогов) крестьян, целовавших крест для исполнения административных обязанностей.

Но помогало это, видимо, слабо. Во всяком случае, как свидетельствует летопись, «многие грады и волости пусты учинили наместники и волостели. Из многых лет презрев страх Божий и государские уставы, и много злокозненных дел на них учиниша. Не быша им пастыри и учители, но сотвориша им гонители и разорители» (Цит. По А.А.Зимин. Реформы Ивана Грозного, М., 1960, с. 435).

Очевидный парадокс. Государство крепло, расходы его росли: разветвлялась столичная бюрократия, началось формирование регулярной армии, неотъемлемой частью войска становилась артиллерия. За все это надо было платить. И страна переживала бурный экономический подъем, люди богатели. Только правительству от этого проку было мало. Одна половина земель была «отарханена» и налогов практически не платила (в связи с гигантским притоком испанского серебра из Южной Америки деньги стремительно обесценивались во всей Европе, на Руси, конечно, тоже), другую часть «пусты учинили» кормленщики. Короче, традиционная административная система оказалась в XVI веке безнадежным анахронизмом, бюджет трещал. Была нужна радикальная реформа. Но какая?

Перед только что пришедшим к власти в 1550-м правительством Адашева открывались две возможности. Первая вполне соответствовала бы патерналистской государственности. Почему бы, в самом деле, не заменить любительскую временную администрацию кормленщиков постоянным правлением воевод, как именовалось это в Москве XVI века, назначаемых сверху, установить вертикаль власти и решить, таким образом, фискальную проблему? Конечно, как всякая административная реформа, это не давало гарантии, что воеводы окажутся добросовестнее кормленщиков, но вертикаль власти предполагала строгий контроль центра.

Вторая возможность была прямо противоположна первой. Состояла она в том, чтобы логически развить выборную традицию Ивана III, превратив «целовальников» из простых присяжных заседателей в наместничьих судах в полноправных судей. Более того, в «земские», т.е. выборные правительства, поручив им управление уездами.

КРЕСТЬЯНСКОЕ САМОУПРАВЛЕНИЕ

Тут, согласитесь, решающий тест для определения природы московской государственности в европейское столетие. Пойди административное преобразование по земской линии, оно вполне, я думаю, заслуживало бы титула ВЕЛИКОЙ РЕФОРМЫ. В условиях середины XVI века, когда крестьянство еще было свободно, а о цензуре и речь не заходила, этот статус пристал бы ей куда больше, нежели одноименной реформе 1860-х. Ведь суть реформы XIX века, собственно, и заключалась, кроме освобождения крестьян и отмены предварительной цензуры, в введении местного земского самоуправления и независимого суда присяжных. В XVI веке то был бы поистине гигантский шаг вперед от архаической «старины». Ибо из всех социальных страт выигрывали от такой реформы вовсе не помещики, как в
1860-е, но именно «лутчие люди» русской деревни и посадов, больше всех страдавшие от наместничьего произвола.

И что же? Именно по этому пути и пошло правительство Адашева. Только сделать его необратимым оно не успело. Сменившая его опричнина разрушила эту возмутительную либеральную вылазку. Дотла. Выборы были отменены и введено правление воеводское. Конечно, при известном усилии воображения можно усмотреть некое родство между земским самоуправлением и воеводской бюрократией. Считают же некоторые историки, что закрепощение крестьян было логическим продолжением Юрьева дня. На самом деле эти формы администрации, конечно, отрицали одна другую напрочь. Во всяком случае, само московское население понимало это именно так. И долго еще – многие десятилетия – вспоминало эту краткую драматическую паузу между кормленщиками и воеводами, как волшебный сон.

Почти столетие спустя, на Земском Соборе 1642 года, когда царь Михаил спрашивал, следует ли вести войну с турками за Азов, представители Рязани, Тулы, Коломны, Мещеры, Алексина, Серпухова, Калуги и Ярославля отвечали, что отдавать Азов не след, но прежде, чем воевать с турками да татарами, надо бы вспомнить, что «разорены мы, холопи твои, пуще турских и татарских басурманов от неправд и от неправедных воеводских судов». А купцы объясняли еще более откровенно: «в городах всякие люди обнищали до конца от твоих государевых воевод. А при прежних государях… посадские люди судились между собою, воевод в городах не было, воеводы посыланы были лишь в украинские (т.е. окраинные) города для бережения от тех же турских, крымских и нагайских татар» (Н.В.Латкин. Земские Соборы древней Руси, СПб., 1885, с.228).

Все перепутала народная память: не было этого «при прежних царях», чтоб «посадские люди судились между собою». Было – лишь в краткий миг при правительстве Адашева. Но глубоко, видно, запало это мгновение в благодарную народную память, преобразовавшись в ней в такую мощную «старину», которую даже кровавая опричнина не сумела разрушить. Не на ветер, значит, все-таки брошены были усилия реформаторов 1550-х.

Понятно почему в XVII веке о крестьянах речи больше не было, лишь о «посадских людях», в Московии крестьяне перестали уже тогда быть субъектами права, были наглухо закрепощены, «мертвы в законе». Если нужны были бы еще свидетельства о принципиальных отличиях Московского государства европейского столетия от затхлой Московии, то лучшего доказательства и искать ни к чему. На любезное разъяснение И.М.Клямкина, что ничего, мол, не поделаешь, так принято называть Московией весь период от 1480 до 1700 , отвечу: да, принято в старой парадигме, но пора бы уж понять, что я-то рассуждаю в терминах новой.

ОТКАЗ ОТ ПРОИЗВОЛА ВЛАСТИ

Итак, два правительства, формально возглавлявшихся одним и тем же лицом, царем Иваном IV, и два не просто разных – противоположных – политических курса. Тем более странно, согласитесь, что естественный вопрос – почему, под влиянием каких именно сил предпочло московское правительство в 1550-е воеводскому правлению земское самоуправление – никем пока, сколько я знаю, задан не был. А.А. Зимин полагал, что дело было в общей обстановке тех лет: введение воеводской администрации он связывал с Ливонской войной. Но это никак не может служить объяснением. Ведь и земское самоуправление вводилось в разгар войны.

Я говорю, конечно, о войне Казанской. Она, между прочим, длилась четыре года (1547−1552) и прежде, чем завершиться победой, дважды приводила к тяжелым поражениям, после которых царь возвращался домой «со многими слезами». И все-таки, несмотря на военное время, ОТКАЗАЛОСЬ тогда правительство Адашева вводить воеводское правление. Почему?

Первые грамоты, передававшие власть в уездах земствам, были лишь ответом на многочисленные просьбы, жалобы и требования «лутчих людей». Например, в Пинежской грамоте от 25 февраля 1552 года, раскопанной в местных архивах А.И.Копаневым, царь соглашается на полное устранение наместника от суда и администрации и указывает впредь «избирать их из тех же волостных крестьян выборных лутчих людей, излюбленных голов», каковым и надлежит «во всех делах земских управы чинить по нашему Судебнику» (А.И. Копанев. Исторический архив, т.VIII, 1952).

(Обязан решиться здесь, в скобках, на краткое, но первостепенно важное отступление от текста. Всем, что знаем мы о Великой реформе 1550-х, обязаны мы неутомимой плеяде советских историков-шестидесятников, буквально раскопавших уцелевшие местные архивы, этим «археологам» советской историографии и, как Генрих Шлиман, раскопавший Трою, открывших для нас неизвестную Россию. Назову здесь лишь несколько имен, чьи «раскопки» в значительной степени сформировали мой взгляд на историю XVI века: А.И. Копанев, Н.Е.Носов, Д.П. Маковский, Ю.И .Бегунов. Были и другие, пытавшиеся, несмотря на все цензурные рогатки осмыслить эпохальные «археологические» находки своих коллег, находки, как я уже говорил, ЕЩЁ НЕИЗВЕСТНЫЕ КЛАССИКАМ XIX ВЕКА, и сложить их в «новую национальную схему» русской истории: А.А.Зимин, С.О. Шмидт, С.М. Каштанов, Я.С. Лурье, Н.Я. Казакова, Г.Н. Моисеева. Я пытался в трилогии − см. главу 11 первого тома «Последняя коронация?» − отдать долг благодарности этим своим в некотором роде предшественникам. Но, к сожалению, все эти имена едва что-нибудь говорят моим сегодняшним оппонентам).

Теперь могу я с чистым сердцем продолжать свою повесть. Остановились мы на том, что правительство Адашева не придумало земскую реформу. Оно приняло ее под давлением, если можно так выразиться по отношению к тому далекому веку, общественного мнения. Но ведь и сильные противники, как мы знаем, были у крестьянской предбуржуазии (как называли ее шестидесятники), тот самый военно-церковный блок, который впоследствии и станет главным подстрекателем опричной революции. Значит, существовало нечто более важное, способное подвигнуть царя (в 1550-е он еще был управляем) стать на путь либеральной реформы. Судя по всему, этим нечто были ДЕНЬГИ.

В грамоте, выданной в сентябре 1556 г. Двинскому уезду (опять А.И. Копанев) царь «наместником своим двинским судити и кормов и всяких своих доходов имати, а доводчиком и праветчиком их въезжати к ним [к уездам] не велел, а за наместничи и за их пошлинных людей и за всякие доходы велел есми их [уезды] пооброчити, давати им в нашу казну на Москве диаку нашему Путиле Нечаеву с сохи по 20 рублев в московское число да пошлин по два алтына с рубля». В этой формуле, которая, по-видимому, была стандартной (во всяком случае, Д.П. Маковский обнаружил ее и в смоленских архивах) нет, на первый взгляд, ничего особенного. Но лишь до тех пор, покуда мы не сравним ее с размерами «корма», который уезд платил наместникам до реформы и который составлял… 1 рубль 26 денег с сохи! Даже вместе со всеми пошлинами старый налог был все равно меньше двух рублей.

Речь, выходит, шла вовсе не о даровании самоуправления уездам. Правительство ПРОДАВАЛО им самоуправление (точно так же, как в это же время и для той же цели пополнения казны продавались во Франции судебные должности). Причем, продавало самоуправление правительство за цену В ДЕСЯТЬ (!) РАЗ БОЛЬШУЮ, нежели платили они до реформы. Казалось бы, такое чудовищное усиление налогового пресса должно было вызвать в уездах если не открытый бунт, то, по крайней мере, взрыв возмущения. Ничего подобного, однако, зарегистрировано не было. Нет и следа крестьянских жалоб на реформу. Напротив, она была воспринята со вздохом облегчения. Это, впрочем, неудивительно, если вспомнить, что такие крестьянские семьи, как Макаровы, Шульгины, Окуловы, Поплевины или Родионовы, были достаточно богаты, чтоб платить новые налоги за целый уезд.

Для шестидесятников, во всяком случае, выгода, которую принесла реформа сельским и посадским богатеям была более чем достаточным объяснением, почему русская деревня приняла ее с воодушевлением. Но не из одних ведь богатеев состояло тогдашнее крестьянское и посадское общество. Большинством, как свидетельствует летопись, были все-таки «люди середние». Они-то чему радовались, десятикратному росту налогов? И почему тот краткий исторический миг Великой реформы, позволявшей «посадским людям судиться между собою», запал в народную память, как счастливейшее из времен? Должно было быть что-то еще, чему радовалось большинство. И это «что-то» станет очевидно, едва сбросим мы шоры «классовых интересов», застивших глаза советским историкам.

Вот как выглядит реформа в описании Н.Е. Носова: «двинские крестьяне ОТКУПТЛИСЬ от феодального государства и его органов, получив за это широкую судебно-административную автономию. Это была дорогая цена. Но что значил для двинских богатеев «наместничий откуп», когда только одни Кологривовы могли при желании взять на откуп весь Двинский уезд! А зато какие это сулило им выгоды в развитии их наконец-то освобожденной от корыстной опеки феодалов-кормленщиков торговой и промышленной деятельности, а главное, в эксплуатации не только всех северных богатств, но и двинской бедноты. И разве это не был шаг (и серьезный шаг) в сторону развития на Двине новых буржуазных отношений?» (Н.Е.Носов. Становление сословно-представительных учреждений в России, Л..1969, с.344).

Можно и так, наверное, выразиться, но едва ли так уж радовал «середнее» большинство в уездах и посадах «шаг в сторону развития буржуазных отношений». Присутствуют у Носова лишь эксплуататоры-богатеи и эксплуатируемая беднота. Большинства, т.е. «середних», нет. А тон-то задавали они. И обыкновенный здравый смысл подсказывает, что единственное, чему могли они радоваться при десятикратном повышении налогов, было освобождение ОТ ПРОИЗВОЛА ВЛАСТИ, т.е. именно право «судиться между собою».

В чем Носов прав, однако, это в том, что уезды покупали себе право не только на независимый суд, но и на то, чтобы крестьяне и посадские люди сами распределяли налоги «меж собя… по животам и по промыслам», т.е. по доходу отдельных семей. Как видим, создание института самоуправления сопровождалось официальным признанием неравенства и введением своего рода подоходного налога, что принципиально отличало новый институт от старой волостной общины, ориентированной на равенство ее членов. А это в свою очередь означало, что правительство впервые в русской истории осознало: появился новый слой собственников-налогоплательщиков, своего рода средний класс, который выгоднее рационально эксплуатировать, нежели отдавать на откуп кормленщикам? Осознало, короче, что эта курочка способна нести золотые яйца.

Скажу также, предупреждая возражения сегодняшних оппонентов, что распределение налогов «меж собя по животам и промыслам» в сочетании с земским самоуправлением предполагало, разумеется, и НАЛОГОВОЕ САМООБЛОЖЕНИЕ для нужд земства. Как же иначе, на какие, извините, шиши, могла бы новая крестьянская администрация исполнять свои правительственные обязанности? Короче, поразительное сходство этой, промелькнувшей одно историческое мгновение (1552 по 1560 год), реформы с земским законодательством 1860-х, неотразимо. А для меня это, как еще одно важное свидетельство существования европейского столетия России, так и способности государственности тех времен к саморазвитию. Ведь еще при Иване III, в начале XVI века, ничего подобного не было. А уже в середине появилось. Правительство адекватно, по-европейски ответило на вызов истории.

Продолжение следует.