«Соседний пруд дышал негой…»
3 сентября, 2020 8:33 дп
Евгения Гарбер
Евгения Гарбер:
/Исчадие лета/
Многие поклонники моей прозы спрашивают меня, почему я такая красивая и неужели мне не стыдно.
Я отвечу просто: по кочану и да.
Стыд — самое румяное из чувственных проявлений. Я люблю стыд, так что продолжайте спрашивать. Я рвусь навстречу вашему негодованию! У стыда отличный цвет, повышенная температура и большой потенциал: за ним всегда следует злость — очень полезная в хозяйстве сила.
Вообще в хозяйстве многое может пригодиться, вот например:
— сведения о скидках на творог в соседнем «Перекрёстке»
— спокойствие
— знание о том, где продают дешевый самогон
— только спокойствие
— тени для глаз с блёстками, которые способны ослепить инопланетный корабль, зависший над остановкой автобуса в последний августовский вечер.
Я совершенно не понимаю этих инопланетян: что, трудно стёкла с анти-бликовым покрытием купить? Мимо звёзд летают — и ничего, приноровились. А вот лучом шарить по незнакомому микрорайону, чтоб им сверкнуло прямо в самый зрительный нерв — это нормально?! Абсолютное попустительство. Непрофессионально, считаю.
Блёстки эти, кстати, недавно пришли мне по почте от далёких китайцев. В аннотации китайцы, используя образные выражения хорошо знакомого им русского языка, сообщали о преимуществах товара: «покрытие женщины полное объёмное сияние опал сугубо липучий». Заметьте, ни слова о том, что блёстки — передовая технология в сфере борьбы с летающими тарелками: ни крупным, ни мелки шрифтом, ни одним иероглифом — ни слова.
— Отлично, — подумала я, — сплошная польза за 306 рублей! Накрашусь, пойду с подругой в ресторан есть рыбу и ловить красавцев. Будем жить на полную катушку, как настоящие рыболовы!
Так я и поступила, накрасившись. Вечер предстоял волнительный, чуть отчаянный по причине заката лета, но потому интересный: настоящие приключения всегда начинаются с отчаяния.
Главное — не вредить тем, кто рванул с тобой на дело. Для подруги Кати я безвредна, у неё на меня светоотражающие линзы поставлены.
Увы, остальные посетители кафе так же не считали меня ни опасной, ни интересной. Все присутствующие хорошо отличали китайский блеск от переливов чешуи съедобной рыбы. Все были увлечены треской и бургерами с ней же. Треска царила в заведении, все смотрели только на неё. Белоснежная треска притягательна от природы, и даже между двух булочек с кунжутом она выглядит как мокрая принцесса, утонувшая в перинах.
Мне взгрустнулось: уж очень хотелось этим вечером кого-нибудь поразить.
Взгрустнулось мне зря. Вечер, как известно, начинается с трески, а заканчивается спиртными напитками. Но я про это забыла, ибо отличаюсь редким и совершенно не пригодным для дружбы качеством: у меня непереносимость алкоголя. Однако, наш мир стоил на четырёх бутылках и курится парами спирта. Пора бы это усвоить.
Мы доели треску, обсудил все новости по третьему кругу и, не придумав иной цели для прогулки, кроме изгнания калорий из организма, отправились в ночь.
На часах было 21.45.
До конца лета оставалось 2 часа 15 минут.
По дороге к автобусной остановке из тьмы восстал огромный, полный заманчивых прелестей, как, например, скидки, «Перекрёсток».
— Айда за творогом! — сказала сытая на вид Катя, — после 22.00 у них скидки на молочное! А потом можно и по домам.
Катя всегда права, ибо практична. Творог был куплен в 22.05.
В 22.15 мы стояли на остановке автобуса, который должен был увести Катю домой есть творог. Автобус категорически не шёл. В небе неземным светом сияла странная луна.
— Цвет у неё какой-то неприятный, технический, будто прожектор летающей тарелки, — сказала я.
— Не фантазируй. Что тут интересного для инопланетян? Мы, что ли? Лучше вот объясни, где автобус затерялся.
— Автобус забрали зелёные человечки! — догадалась я, — они ищут на земле источники ржавчины. Им коррозия металла нужна как нам плесень для пенициллина! Здоровье, тонус, долголетие посланников космоса зависит от живительной ржавчины «Икаруса».
— Логично, — сказала практичная Катя, — тогда и ждать нечего. Пешком прогуляюсь, мне здесь минут 20.
В 22.25 Катя ушла, а я осталась на остановке.
Сражать было некого, творог надо бы убрать в холодильник.
В последний раз осветив местность сверкающими очами, напоследок качнув бёдрами и поведя декольте, которое из последних сил сдерживалось, чтоб не упасть на асфальт, я решила двинуться в сторону дома.
Город дышал тишиной, соседний пруд дышал негой.
И тут началось.
На остановке кроме меня была только одна женщина: такая же безнадёжная в плане попутного транспорта, степени зрелости, груза несбывшихся надежд и планов на вечер.
Между нами было одно существенное различие: женщина не блестела. Более того, она была воплощенная тень.
Наверное, на это повлияли события её жизни и установки, которые и загубили всякую возможность событий. Но это лишь догадки.
Одно можно сказать с уверенностью: в её лице не было ни капли солидарности, такой необходимой двум женщинам под одним фонарём. (Кстати, мы находились под днищем одной летающей тарелки, весьма небезопасной, кстати! Но этого мы, увы, не знали). Женщина не столько хотела уехать, сколько не хотела быть со мной на одном поле. Она смотрела осуждающе, даже зло.
Блёстки наводили её на нравственные размышления.
Мне стало стыдно за всё.
Я подумала, что надо как-то невзначай показать ей творог. Творог мог бы убедить женщину в моей порядочности. Выронить, что-ли, одну пачку на тротуар?…
Но тут случилось непредвиденное: у меня зазвонил телефон.
— «Любимый», — сообщил светящийся экран телефона, но голос в трубке решительно убеждал в обратном.
— Ты где?! — взрычал муж.
— Да тут, недалеко, на перекрёстке, — залепетала я. Женщина с нескрываемым презрением наблюдала, как я заикаюсь и пугаюсь кого-то, кому я явно должна процент.
— Сейчас подъеду! Жди, никуда не ходи. Стой на месте! У нас на всё полчаса! — сообщил муж и бросил трубку. Я совершенно ничего не поняла, но решила стоять как приказано.
В 22.35 к остановке подкатил вполне приличный джип, полоснул меня опознавательным лучом. Я суетливо подскочила, открыла дверцу.
— Садись, быстро! — рявкнул муж на всю остановку, и это было последнее, что услышала нравственная женщина. Машина отъехала, мимо окна проплыло лицо, сияющее презрением ярче, чем все мои блёстки. Вот блядь, говорило лицо.
Страшно захотелось стереть макияж, но, как я ни тёрла глаза и щёки, ничего не получалось: китайцы сказали правду про липучесть. Всё осталось на лице, только размазалось до ушей.
— Что ты орал? Что за спешка? — спросила я устало.
— Нам на пикник завтра, забыла? Ребята просили самогон белорусский, хотят только его. В «Пятерочке» его нет, в другой «Пятерочке» тоже нет, «Мираторг» вообще до такого не опускается. У нас меньше получаса! Подумал, вдруг ты знаешь. Где ещё можно купить, а?!
— Я? Знаю про самогон?! — я пыталась возмутиться, однако, возмущение было вялым и неубедительным. Бляди должны знать про самогон.
— Про другие магазины!
— Так около остановки «Перекрёсток»! А ты всё: «быстрей, быстрей»… Чего ж мы не зашли?
— Точно! Вот я идиот! Чёрт, уже без двадцати. Потом спиртное отпускать не будут! Так, сейчас я разворачиваюсь, это займёт 5 минут.
В 22.45 мы вернулись к остановке.
— Где здесь машину поставить можно?
— Не знаю…
— Тогда выскакивай и бегом!
В 22.46 я была выкинута на тротуар под тот же самый фонарь. Женщина, обделенная автобусом, смотрела на меня с таким торжеством, будто ей только что подарили автобусный парк. Вид у меня соответствовал. Косметика вольно, будто мазок смелого художника, разлилась по всей поверхности полотна. Полотно было выдержано в тёплых, даже горячих тонах, назвалось «Стыд и унижение».
Лицо женщины было, напротив, холодно и гармонично. Композиция классическая, стиль натуралистичен до отвращения. Торжество справедливости, презрение к низменному, сияние чистого разума — всё самое хорошее, что случилось в нашем мире, было на этом лице.
— Быстро, говорю! Две бутылки возьми, и бегом обратно! — сообщили из джипа и захлопнули дверцу.
Я очень хотела бы сказать этой женщине, и вам тоже: мой муж — вежливый, интеллигентный человек, попавший в сложные обстоятельства. И он убьёт меня за этот рассказ, потому что он не такой! Он очень хороший!
Вот, что я хотела бы вам сказать, но мне некогда, у меня оставалось 14 минут. Уже 13.
Я бежала, и в спине у меня были две лазерные дырки; женщина явно умела клеймить на расстоянии.
Потом я бестолково металась между стеллажами в поисках дешевого, как моя честь, пойла.
Самогон был найден в 22.55, оплачен в 22.59
В 23.00 я вышла из магазина с двумя бутылками, которые несла у груди, будто голодных близнецов, припавших к соскам. На остановке никого не было. Вообще никого. Джипа и мужа тоже не было.
Следующие 10 минут я провела наедине со Вселенной, мучаясь вечными вопросами: зачем нам дан самогон? зачем блёстки зажигаются? это вообще нужно?
В 23.10 я могла бы получить все ответы, ибо, как утверждают передовая молодёжь-индиго, вибрации вселенной синхронизируются с нами и дают каждому по инсайту (или по щам, если мы не передовые).
Но в 23.10 вернулся муж и встреча со звёздным разумом, который, кстати, висел недобитой медузой над районом, так и не состоялась.
— Зачем ты бросил меня с двумя бутылками?! Нешто я даже с водкой тебе противна?! — вскричала я.
— Прекрати, пожалуйста, и извини, пожалуйста, — сказал вежливый муж, который после покупки самогона стал снова прежним, — автобус подъехал, мне деваться было некуда, пришлось ещё круг сделать. Уже ненавижу этот район: сплошные остановки и ни одной стоянки. Бутылки-то клади, что к груди прижала?
Но я его не слышала. Я думала о моей бабе: осуждающей, поджатой от губ до коленок; неприрекаемой, как истина; прямой как столб, к которому перед сожжением привязывали ведьму.
Образ бабы рдел в моей ночи, и стыд сменился на страшную злость.
— Укатила, змея. Дождалась своего ржавого автобуса, гадина, — сказала я, перекосившись. Баба, этот страшный паразит от морали, уже поселилась во мне. Она стояла колом, и никакой автобус её не брал, — Да провались она пропадом! Чтоб её, гадину, на части разорвало!
— Ты про кого? — опешил муж.
— Про бабу с остановки.
— Там вроде никого и не было…
Машина наша катилась по сонной дороге. Тихо звякали близнецы. Белые блики лунными рыбами плескались в самогоне.
Летающую тарелку, наконец, перестало штормить. Искусственный разум, управляющий внеземной посудиной, стабилизировал тарелку: он сообразил, что жуткая вспышка света, от которой он попытался укрыться, — этот дикий, режущий блеск не был превентивным ударом.
— Что это было вообще?! Ты хоть что-то понял? — спросил один зелёный человечек другого, после того как оба перестали блевать.
— Что, что… обычный ритуал осеннего нереста, что б их… обычное дело у землян. В стеклянном кубе сидит большая матка. Она ждёт длинного железного ящера. Ловит на блесну. Вишь, какая сверкучая у них блесна, зараза! Ещё и бегает туда сюда, эта блесна… Видал, она мелких блесенят из пещеры притащила? Двое, крошечные такие: плещется, совсем, видать, зародыши не сформированные, но уже как переливается, гады. Небось питательная плацента, вкусная… Короче, железные ящеры ловятся на блеск. Ну, первый оказался не очень зрелый, ему много не надо, хватило и блесны с детёнышами. А матка притаилась, ждёт. А-а-а, вот, смотри, смотри!
— Что, где?!
— Огромный ящер катит! Тормозит, смотри! И без блесны тормозит! Смотри, у него в оболочке щель отрылась! Матка ногами перебирает, торопится, готовится к проникновению.
— Так. Ждём, когда она будет внутри, и забираем обоих. Тут тебе и ржавчина, и местный паразит. Ржавчину на пенициллин, матку на органы.
— Да, ты прав. Только очки одень, вдруг у неё есть внутренняя блесна.
— Нету в ней блесны.
— На всякий случай одень. И очки, и скафандр. Может, у ней не блесна, а ещё что похуже. Дыра какая-нибудь, гипер-пространство…
— Вряд ли.. Но она мне тоже не нравится. Ящера я не боюсь, а от неё у меня мурашки.
— Да ладно, прорвёмся. Выпьем ржавчины и за работу. Всосём их. Погнали.
…Водитель автобуса был уравновешенным и последовательным человеком. Раньше он был инженером, но жизнь — сложная штука. Однако, он сумел сгладить все эти кривые и заковырки, он выбрался. Он шёл прямым путём. У водителя жена и два взрослых сына — представьте себе, близнецы! Хорошие ребята, играют в баскетбол, готовятся на бюджет.
Единственное, что наводило на водителя тоску и вызывало непонятный страх — это предчувствие осени.
До конца лета оставалось 59 минут…
Евгения Гарбер
Евгения Гарбер:
/Исчадие лета/
Многие поклонники моей прозы спрашивают меня, почему я такая красивая и неужели мне не стыдно.
Я отвечу просто: по кочану и да.
Стыд — самое румяное из чувственных проявлений. Я люблю стыд, так что продолжайте спрашивать. Я рвусь навстречу вашему негодованию! У стыда отличный цвет, повышенная температура и большой потенциал: за ним всегда следует злость — очень полезная в хозяйстве сила.
Вообще в хозяйстве многое может пригодиться, вот например:
— сведения о скидках на творог в соседнем «Перекрёстке»
— спокойствие
— знание о том, где продают дешевый самогон
— только спокойствие
— тени для глаз с блёстками, которые способны ослепить инопланетный корабль, зависший над остановкой автобуса в последний августовский вечер.
Я совершенно не понимаю этих инопланетян: что, трудно стёкла с анти-бликовым покрытием купить? Мимо звёзд летают — и ничего, приноровились. А вот лучом шарить по незнакомому микрорайону, чтоб им сверкнуло прямо в самый зрительный нерв — это нормально?! Абсолютное попустительство. Непрофессионально, считаю.
Блёстки эти, кстати, недавно пришли мне по почте от далёких китайцев. В аннотации китайцы, используя образные выражения хорошо знакомого им русского языка, сообщали о преимуществах товара: «покрытие женщины полное объёмное сияние опал сугубо липучий». Заметьте, ни слова о том, что блёстки — передовая технология в сфере борьбы с летающими тарелками: ни крупным, ни мелки шрифтом, ни одним иероглифом — ни слова.
— Отлично, — подумала я, — сплошная польза за 306 рублей! Накрашусь, пойду с подругой в ресторан есть рыбу и ловить красавцев. Будем жить на полную катушку, как настоящие рыболовы!
Так я и поступила, накрасившись. Вечер предстоял волнительный, чуть отчаянный по причине заката лета, но потому интересный: настоящие приключения всегда начинаются с отчаяния.
Главное — не вредить тем, кто рванул с тобой на дело. Для подруги Кати я безвредна, у неё на меня светоотражающие линзы поставлены.
Увы, остальные посетители кафе так же не считали меня ни опасной, ни интересной. Все присутствующие хорошо отличали китайский блеск от переливов чешуи съедобной рыбы. Все были увлечены треской и бургерами с ней же. Треска царила в заведении, все смотрели только на неё. Белоснежная треска притягательна от природы, и даже между двух булочек с кунжутом она выглядит как мокрая принцесса, утонувшая в перинах.
Мне взгрустнулось: уж очень хотелось этим вечером кого-нибудь поразить.
Взгрустнулось мне зря. Вечер, как известно, начинается с трески, а заканчивается спиртными напитками. Но я про это забыла, ибо отличаюсь редким и совершенно не пригодным для дружбы качеством: у меня непереносимость алкоголя. Однако, наш мир стоил на четырёх бутылках и курится парами спирта. Пора бы это усвоить.
Мы доели треску, обсудил все новости по третьему кругу и, не придумав иной цели для прогулки, кроме изгнания калорий из организма, отправились в ночь.
На часах было 21.45.
До конца лета оставалось 2 часа 15 минут.
По дороге к автобусной остановке из тьмы восстал огромный, полный заманчивых прелестей, как, например, скидки, «Перекрёсток».
— Айда за творогом! — сказала сытая на вид Катя, — после 22.00 у них скидки на молочное! А потом можно и по домам.
Катя всегда права, ибо практична. Творог был куплен в 22.05.
В 22.15 мы стояли на остановке автобуса, который должен был увести Катю домой есть творог. Автобус категорически не шёл. В небе неземным светом сияла странная луна.
— Цвет у неё какой-то неприятный, технический, будто прожектор летающей тарелки, — сказала я.
— Не фантазируй. Что тут интересного для инопланетян? Мы, что ли? Лучше вот объясни, где автобус затерялся.
— Автобус забрали зелёные человечки! — догадалась я, — они ищут на земле источники ржавчины. Им коррозия металла нужна как нам плесень для пенициллина! Здоровье, тонус, долголетие посланников космоса зависит от живительной ржавчины «Икаруса».
— Логично, — сказала практичная Катя, — тогда и ждать нечего. Пешком прогуляюсь, мне здесь минут 20.
В 22.25 Катя ушла, а я осталась на остановке.
Сражать было некого, творог надо бы убрать в холодильник.
В последний раз осветив местность сверкающими очами, напоследок качнув бёдрами и поведя декольте, которое из последних сил сдерживалось, чтоб не упасть на асфальт, я решила двинуться в сторону дома.
Город дышал тишиной, соседний пруд дышал негой.
И тут началось.
На остановке кроме меня была только одна женщина: такая же безнадёжная в плане попутного транспорта, степени зрелости, груза несбывшихся надежд и планов на вечер.
Между нами было одно существенное различие: женщина не блестела. Более того, она была воплощенная тень.
Наверное, на это повлияли события её жизни и установки, которые и загубили всякую возможность событий. Но это лишь догадки.
Одно можно сказать с уверенностью: в её лице не было ни капли солидарности, такой необходимой двум женщинам под одним фонарём. (Кстати, мы находились под днищем одной летающей тарелки, весьма небезопасной, кстати! Но этого мы, увы, не знали). Женщина не столько хотела уехать, сколько не хотела быть со мной на одном поле. Она смотрела осуждающе, даже зло.
Блёстки наводили её на нравственные размышления.
Мне стало стыдно за всё.
Я подумала, что надо как-то невзначай показать ей творог. Творог мог бы убедить женщину в моей порядочности. Выронить, что-ли, одну пачку на тротуар?…
Но тут случилось непредвиденное: у меня зазвонил телефон.
— «Любимый», — сообщил светящийся экран телефона, но голос в трубке решительно убеждал в обратном.
— Ты где?! — взрычал муж.
— Да тут, недалеко, на перекрёстке, — залепетала я. Женщина с нескрываемым презрением наблюдала, как я заикаюсь и пугаюсь кого-то, кому я явно должна процент.
— Сейчас подъеду! Жди, никуда не ходи. Стой на месте! У нас на всё полчаса! — сообщил муж и бросил трубку. Я совершенно ничего не поняла, но решила стоять как приказано.
В 22.35 к остановке подкатил вполне приличный джип, полоснул меня опознавательным лучом. Я суетливо подскочила, открыла дверцу.
— Садись, быстро! — рявкнул муж на всю остановку, и это было последнее, что услышала нравственная женщина. Машина отъехала, мимо окна проплыло лицо, сияющее презрением ярче, чем все мои блёстки. Вот блядь, говорило лицо.
Страшно захотелось стереть макияж, но, как я ни тёрла глаза и щёки, ничего не получалось: китайцы сказали правду про липучесть. Всё осталось на лице, только размазалось до ушей.
— Что ты орал? Что за спешка? — спросила я устало.
— Нам на пикник завтра, забыла? Ребята просили самогон белорусский, хотят только его. В «Пятерочке» его нет, в другой «Пятерочке» тоже нет, «Мираторг» вообще до такого не опускается. У нас меньше получаса! Подумал, вдруг ты знаешь. Где ещё можно купить, а?!
— Я? Знаю про самогон?! — я пыталась возмутиться, однако, возмущение было вялым и неубедительным. Бляди должны знать про самогон.
— Про другие магазины!
— Так около остановки «Перекрёсток»! А ты всё: «быстрей, быстрей»… Чего ж мы не зашли?
— Точно! Вот я идиот! Чёрт, уже без двадцати. Потом спиртное отпускать не будут! Так, сейчас я разворачиваюсь, это займёт 5 минут.
В 22.45 мы вернулись к остановке.
— Где здесь машину поставить можно?
— Не знаю…
— Тогда выскакивай и бегом!
В 22.46 я была выкинута на тротуар под тот же самый фонарь. Женщина, обделенная автобусом, смотрела на меня с таким торжеством, будто ей только что подарили автобусный парк. Вид у меня соответствовал. Косметика вольно, будто мазок смелого художника, разлилась по всей поверхности полотна. Полотно было выдержано в тёплых, даже горячих тонах, назвалось «Стыд и унижение».
Лицо женщины было, напротив, холодно и гармонично. Композиция классическая, стиль натуралистичен до отвращения. Торжество справедливости, презрение к низменному, сияние чистого разума — всё самое хорошее, что случилось в нашем мире, было на этом лице.
— Быстро, говорю! Две бутылки возьми, и бегом обратно! — сообщили из джипа и захлопнули дверцу.
Я очень хотела бы сказать этой женщине, и вам тоже: мой муж — вежливый, интеллигентный человек, попавший в сложные обстоятельства. И он убьёт меня за этот рассказ, потому что он не такой! Он очень хороший!
Вот, что я хотела бы вам сказать, но мне некогда, у меня оставалось 14 минут. Уже 13.
Я бежала, и в спине у меня были две лазерные дырки; женщина явно умела клеймить на расстоянии.
Потом я бестолково металась между стеллажами в поисках дешевого, как моя честь, пойла.
Самогон был найден в 22.55, оплачен в 22.59
В 23.00 я вышла из магазина с двумя бутылками, которые несла у груди, будто голодных близнецов, припавших к соскам. На остановке никого не было. Вообще никого. Джипа и мужа тоже не было.
Следующие 10 минут я провела наедине со Вселенной, мучаясь вечными вопросами: зачем нам дан самогон? зачем блёстки зажигаются? это вообще нужно?
В 23.10 я могла бы получить все ответы, ибо, как утверждают передовая молодёжь-индиго, вибрации вселенной синхронизируются с нами и дают каждому по инсайту (или по щам, если мы не передовые).
Но в 23.10 вернулся муж и встреча со звёздным разумом, который, кстати, висел недобитой медузой над районом, так и не состоялась.
— Зачем ты бросил меня с двумя бутылками?! Нешто я даже с водкой тебе противна?! — вскричала я.
— Прекрати, пожалуйста, и извини, пожалуйста, — сказал вежливый муж, который после покупки самогона стал снова прежним, — автобус подъехал, мне деваться было некуда, пришлось ещё круг сделать. Уже ненавижу этот район: сплошные остановки и ни одной стоянки. Бутылки-то клади, что к груди прижала?
Но я его не слышала. Я думала о моей бабе: осуждающей, поджатой от губ до коленок; неприрекаемой, как истина; прямой как столб, к которому перед сожжением привязывали ведьму.
Образ бабы рдел в моей ночи, и стыд сменился на страшную злость.
— Укатила, змея. Дождалась своего ржавого автобуса, гадина, — сказала я, перекосившись. Баба, этот страшный паразит от морали, уже поселилась во мне. Она стояла колом, и никакой автобус её не брал, — Да провались она пропадом! Чтоб её, гадину, на части разорвало!
— Ты про кого? — опешил муж.
— Про бабу с остановки.
— Там вроде никого и не было…
Машина наша катилась по сонной дороге. Тихо звякали близнецы. Белые блики лунными рыбами плескались в самогоне.
Летающую тарелку, наконец, перестало штормить. Искусственный разум, управляющий внеземной посудиной, стабилизировал тарелку: он сообразил, что жуткая вспышка света, от которой он попытался укрыться, — этот дикий, режущий блеск не был превентивным ударом.
— Что это было вообще?! Ты хоть что-то понял? — спросил один зелёный человечек другого, после того как оба перестали блевать.
— Что, что… обычный ритуал осеннего нереста, что б их… обычное дело у землян. В стеклянном кубе сидит большая матка. Она ждёт длинного железного ящера. Ловит на блесну. Вишь, какая сверкучая у них блесна, зараза! Ещё и бегает туда сюда, эта блесна… Видал, она мелких блесенят из пещеры притащила? Двое, крошечные такие: плещется, совсем, видать, зародыши не сформированные, но уже как переливается, гады. Небось питательная плацента, вкусная… Короче, железные ящеры ловятся на блеск. Ну, первый оказался не очень зрелый, ему много не надо, хватило и блесны с детёнышами. А матка притаилась, ждёт. А-а-а, вот, смотри, смотри!
— Что, где?!
— Огромный ящер катит! Тормозит, смотри! И без блесны тормозит! Смотри, у него в оболочке щель отрылась! Матка ногами перебирает, торопится, готовится к проникновению.
— Так. Ждём, когда она будет внутри, и забираем обоих. Тут тебе и ржавчина, и местный паразит. Ржавчину на пенициллин, матку на органы.
— Да, ты прав. Только очки одень, вдруг у неё есть внутренняя блесна.
— Нету в ней блесны.
— На всякий случай одень. И очки, и скафандр. Может, у ней не блесна, а ещё что похуже. Дыра какая-нибудь, гипер-пространство…
— Вряд ли.. Но она мне тоже не нравится. Ящера я не боюсь, а от неё у меня мурашки.
— Да ладно, прорвёмся. Выпьем ржавчины и за работу. Всосём их. Погнали.
…Водитель автобуса был уравновешенным и последовательным человеком. Раньше он был инженером, но жизнь — сложная штука. Однако, он сумел сгладить все эти кривые и заковырки, он выбрался. Он шёл прямым путём. У водителя жена и два взрослых сына — представьте себе, близнецы! Хорошие ребята, играют в баскетбол, готовятся на бюджет.
Единственное, что наводило на водителя тоску и вызывало непонятный страх — это предчувствие осени.
До конца лета оставалось 59 минут…