Шампанское на Красной площади
8 мая, 2019 12:23 пп
Elena Kotova
Я всегда уезжаю из Москвы перед девятым мая – мне в тягость что парад и ленточки, что рассуждения «мыслящих» о зря положенных 37 миллионах и порабощенной Европе. Вечером девятого мы с мужем и сыном – тот в Америке, но будет в Скайпе, — поставим на стол фото моих родителей, положим на три стакана с водкой по кусочку черного хлеба… Мы выпьем за моего папу, который был на фронте меньше года, но всю жизнь этот праздник был для него главным. За его старшего брата, которого я не знала – он погиб. За маму, у которой история войны была совсем иная…
На четвертый день войны, Василий получил повестку в военкомат. Мать Евдокия Ивановна только и успела сыну вещи собрать, да накормить на дорогу, и тот ночью уехал на попутной подводе в город: на рассвете ему надо было быть на сборном пункте. Это было двадцать седьмого июня, в пятницу. В субботу мать пошла в церковь, отстоять службу за Васю и мужа Степана Ивановича, — того еще в тридцать седьмом забрали, — чтоб только вернулись, оба…
В конце сентября семья Котовых первая в селе Малышево получила похоронку: рядовой 107-й стрелковой дивизии Котов Василий Степанович пал смертью храбрых в ходе операции в районе Ельни 6 сентября 1941 года.
Витька по ночам, лежа на печи, перечитывал вырезки из газет, где рассказывалось о наступлении на Ельнинский плацдарм. Пытался представить себе, где именно погиб брат, и плакал тайком. Васька пал смертью храбрых… Умирать, наверное, не страшно…. Когда все вместе, когда атака, когда за Родину. Был бы отец рядом, его бы тоже на фронт послали. Но он где-то в тюрьме, или в лагере. Неужели от него в тюрьме больше прока, чем на фронте, он же всю гражданскую прошел? Уже сорок второй идет, вдруг в этом году война кончится? А вдруг отца выпустят? А вдруг Васька не погиб? Командиры решили, что это он мертвый там лежал, а это был вовсе не он. Он, может, просто документы потерял, а на самом деле жив.
Витька представлял себе по ночам, что война кончилась, и вдруг в избу входит отец. И говорит… Неважно что, наверное, что вкалывал ударно и его за это отпустили. Мать наскребет муки, пироги бросится ставить, соседи самогону притащат, теть Лена, конечно, будет плакать.
Витька зажмуривал глаза и представлял себе все так живо, даже мокрый запах отцовского ватника – там, говорят, в ватниках ходят. К запаху отца примешивались запахи печи и каши – это когда мать еще не знала, что отец вернется. А еще запах пирогов с картошкой, которые она поставила, когда отец уже сидел в избе… Он ощущал прелое душное тепло избы, полной народу, но, главным было…. Предвкушение. Вот он сидит на полати с куском пирога, глядит на взрослых за столом. Мужики выпивают, слушают рассказы отца, как тот выжил. И даже когда мужики замолчат и свернут, насупившись, по третьей самокрутке, а воздух в избе уже станет сизым, они все еще не будут знать… А он, Витька, будет. Он зажмурится так крепко, что только он один услышит шаги под окнами. Он услышит, потому что ждал их уже давно, ради этого и зажмуривался…. Другие не услышат, как открылась дверь в сени…
Тут Витька зажмуривался так крепко, чтобы даже от себя спрятать то, что он тогда услышит. Войдет Васька и скажет: «А я живой!». И все снова вскочат с лавок, и снова начнется крик, причитания матери и тетки. А он, Витька, ничего не скажет. Он не скажет, что всегда знал, что и отец, и Васька вернутся.
Никому не рассказывая о той картинке – тепла избы, запаха пирогов, отца и Васьки в доме, — он носил ее в себе, и даже не заметил, как пролетел сорок второй, хотя было очень голодно, но к этому уже все привыкли. Не заметил, как окончил школу. Он не был мечтателем, напротив, крепко стоящим на земле крестьянским пареньком. Душа, согретая в детстве походами на покос с отцом, солнцем, светившем в затылок, жила в нем своей жизнью. Он не чувствовал ее, и знать не знал, почему, когда он крепко зажмуривал ночью глаза, к нему приходила та картинка….
В январе сорок третьего ему стукнуло семнадцать, он подал заявление в артиллерийское училище, но пока крутился в Коврове с документами, решил, что все же лучше в танковое: кормят танкистов не в пример лучше, да и учиться год, а в артиллерийском – полгода, быстрее на фронт отправят… Витька не вынашивал планов как бы поменьше пролить крови за Родину. Просто умирать было совсем неохота, да и мать смерть второго сына вряд ли переживет.
Он попал на фронт уже под Будапешт. Взяли Вену, пошли на Берлин, но почему-то не дошли. До июня их батальон маялся в австрийской деревне, ожидая переброску в Японию, но тоже не дождались. Названия деревни Виктор не запомнил. Запомнил только красные черепицы, штакетники заборов, гладкие дороги и мысль о том, что его село Малышево таким не будет никогда. Запомнил, что в той чужой деревне, которую он покидал без сожаления, он снова увидел ночью себя… Сидящего на полатях с куском пирога, глядящего на отца и прислушивающегося к шагам Васьки в сенях. Запомнил, что в ту ночь картинка пришла к нему в последний раз, и из нее исчезло предвкушение… Запомнил тоску — от ухода его мечты, что отец и брат вернутся.
***
Сестры с родителями вернулись из эвакуации весной сорок четвертого. Июльским вечером по радио объявили, что на следующий день по Садовому пройдет «марш немецких пленных», захваченных в плен Первым, Вторым и Третьим Белорусским фронтами.
— Пойдем смотреть? – спросила Ирка старшую сестру Наташу, которую в семье сначала звали Наталочкой, а потом перешли на Алочку или просто Алку.- Пойдем…. Только матери не говори.
Сестры стояли на Краснопресненской площади. Мимо них с востока на запад шла бесконечная колонна, немцы держали равнение, все в форме, в ботинках, многие даже в сапогах. Заслонов между ними и москвичами, стоявшими прямо на проезжей части, не было, кроме офицеров на белых лошадях, сопровождавших колонну… Москвичи смотрели на колонну молча, не обмениваясь впечатлениями. Какие-то отважные женщины пытались совать немцам куски хлеба, конвоиры на лошадях беззлобно шугали их. Шествие казалось бесконечным. В тот день по Садовому прогнали пятьдесят семь тысяч пленных. Зачем их свезли в Москву, куда отправили дальше – никто не знал.
-Что с ними будет? – прошептала Ирка.-Наверное в лагеря отправят.- Как скот привезли, напоказ гонят….-Тише, молчи…
Через два часа показался хвост колонны. За колонной в рядок шли на белых лошадях последние конвоиры, за ними машина с кинооператорами. За ними – поливальные машины. Обильные, щедрые струи воды смывали с асфальта Садового кольца немецкую грязь.
-Пошли, Ир, — сказала Алка. – Пошли домой. Кончился парад.
В День Победы Алочка с подругой Галкой побежали на Красную площадь. Площадь была переполнена, люди обнимались, плакали, со всех сторон перебивающими друг друга мелодиями звучали гармошки. Алка и Галя пробирались сквозь толпу, их то и дело окликали молодые солдатики и офицеры.
— Хей! Дьевушки, идите к нам! – Галя и Алочка увидели танк с американским флагом, на броне сидели крепкие веселые ребята. – We have шампаньское!
Алка не знала английского, в школе они учили немецкий, но к Гале с раннего детства на дом ходил преподаватель английского.
-Are you really Americans?-Oh, you speak English! Great! To our victory, gals!- Что они говорят? — улыбаясь американцам, спросила Галю Алка.-За победу выпить, — а американцы уже протягивали им кружки, наливая их до краев. Один из них помог Алке вскарабкаться на гусеницы и крепко держал ее за талию. Алка заливалась смехом, с трудом припоминая английские слова: «гуд шампанское… Американ шампанское?” -Yes, yes, American champagne. American champagne with Russian beautiful girls! On the Red Square. I love you! Do you love me? What’s your name?
Алка поняла только слово “love” и про имя. Смутиться у нее не было времени, да и не было желания. — Наташа…Natalie…- Natalie? Beautiful name. Do you like champagne?
Алка и Галя пили шампанское и целовались с американскими парнями, стоя на броне танка и смеясь от счастья. Весна, победа, а им шестнадцать! Ни Алочка, ни Витька, праздновавший Победу в австрийской деревне, в тот день не знали, что через девять лет им судьба встретиться. На всю оставшуюся жизнь.Елена Котова.»Период полураспада». Отрывки из романа.
Elena Kotova
Я всегда уезжаю из Москвы перед девятым мая – мне в тягость что парад и ленточки, что рассуждения «мыслящих» о зря положенных 37 миллионах и порабощенной Европе. Вечером девятого мы с мужем и сыном – тот в Америке, но будет в Скайпе, — поставим на стол фото моих родителей, положим на три стакана с водкой по кусочку черного хлеба… Мы выпьем за моего папу, который был на фронте меньше года, но всю жизнь этот праздник был для него главным. За его старшего брата, которого я не знала – он погиб. За маму, у которой история войны была совсем иная…
На четвертый день войны, Василий получил повестку в военкомат. Мать Евдокия Ивановна только и успела сыну вещи собрать, да накормить на дорогу, и тот ночью уехал на попутной подводе в город: на рассвете ему надо было быть на сборном пункте. Это было двадцать седьмого июня, в пятницу. В субботу мать пошла в церковь, отстоять службу за Васю и мужа Степана Ивановича, — того еще в тридцать седьмом забрали, — чтоб только вернулись, оба…
В конце сентября семья Котовых первая в селе Малышево получила похоронку: рядовой 107-й стрелковой дивизии Котов Василий Степанович пал смертью храбрых в ходе операции в районе Ельни 6 сентября 1941 года.
Витька по ночам, лежа на печи, перечитывал вырезки из газет, где рассказывалось о наступлении на Ельнинский плацдарм. Пытался представить себе, где именно погиб брат, и плакал тайком. Васька пал смертью храбрых… Умирать, наверное, не страшно…. Когда все вместе, когда атака, когда за Родину. Был бы отец рядом, его бы тоже на фронт послали. Но он где-то в тюрьме, или в лагере. Неужели от него в тюрьме больше прока, чем на фронте, он же всю гражданскую прошел? Уже сорок второй идет, вдруг в этом году война кончится? А вдруг отца выпустят? А вдруг Васька не погиб? Командиры решили, что это он мертвый там лежал, а это был вовсе не он. Он, может, просто документы потерял, а на самом деле жив.
Витька представлял себе по ночам, что война кончилась, и вдруг в избу входит отец. И говорит… Неважно что, наверное, что вкалывал ударно и его за это отпустили. Мать наскребет муки, пироги бросится ставить, соседи самогону притащат, теть Лена, конечно, будет плакать.
Витька зажмуривал глаза и представлял себе все так живо, даже мокрый запах отцовского ватника – там, говорят, в ватниках ходят. К запаху отца примешивались запахи печи и каши – это когда мать еще не знала, что отец вернется. А еще запах пирогов с картошкой, которые она поставила, когда отец уже сидел в избе… Он ощущал прелое душное тепло избы, полной народу, но, главным было…. Предвкушение. Вот он сидит на полати с куском пирога, глядит на взрослых за столом. Мужики выпивают, слушают рассказы отца, как тот выжил. И даже когда мужики замолчат и свернут, насупившись, по третьей самокрутке, а воздух в избе уже станет сизым, они все еще не будут знать… А он, Витька, будет. Он зажмурится так крепко, что только он один услышит шаги под окнами. Он услышит, потому что ждал их уже давно, ради этого и зажмуривался…. Другие не услышат, как открылась дверь в сени…
Никому не рассказывая о той картинке – тепла избы, запаха пирогов, отца и Васьки в доме, — он носил ее в себе, и даже не заметил, как пролетел сорок второй, хотя было очень голодно, но к этому уже все привыкли. Не заметил, как окончил школу. Он не был мечтателем, напротив, крепко стоящим на земле крестьянским пареньком. Душа, согретая в детстве походами на покос с отцом, солнцем, светившем в затылок, жила в нем своей жизнью. Он не чувствовал ее, и знать не знал, почему, когда он крепко зажмуривал ночью глаза, к нему приходила та картинка….
В январе сорок третьего ему стукнуло семнадцать, он подал заявление в артиллерийское училище, но пока крутился в Коврове с документами, решил, что все же лучше в танковое: кормят танкистов не в пример лучше, да и учиться год, а в артиллерийском – полгода, быстрее на фронт отправят… Витька не вынашивал планов как бы поменьше пролить крови за Родину. Просто умирать было совсем неохота, да и мать смерть второго сына вряд ли переживет.
Он попал на фронт уже под Будапешт. Взяли Вену, пошли на Берлин, но почему-то не дошли. До июня их батальон маялся в австрийской деревне, ожидая переброску в Японию, но тоже не дождались. Названия деревни Виктор не запомнил. Запомнил только красные черепицы, штакетники заборов, гладкие дороги и мысль о том, что его село Малышево таким не будет никогда. Запомнил, что в той чужой деревне, которую он покидал без сожаления, он снова увидел ночью себя… Сидящего на полатях с куском пирога, глядящего на отца и прислушивающегося к шагам Васьки в сенях. Запомнил, что в ту ночь картинка пришла к нему в последний раз, и из нее исчезло предвкушение… Запомнил тоску — от ухода его мечты, что отец и брат вернутся.
***
Сестры с родителями вернулись из эвакуации весной сорок четвертого. Июльским вечером по радио объявили, что на следующий день по Садовому пройдет «марш немецких пленных», захваченных в плен Первым, Вторым и Третьим Белорусским фронтами.
— Пойдем смотреть? – спросила Ирка старшую сестру Наташу, которую в семье сначала звали Наталочкой, а потом перешли на Алочку или просто Алку.- Пойдем…. Только матери не говори.
Сестры стояли на Краснопресненской площади. Мимо них с востока на запад шла бесконечная колонна, немцы держали равнение, все в форме, в ботинках, многие даже в сапогах. Заслонов между ними и москвичами, стоявшими прямо на проезжей части, не было, кроме офицеров на белых лошадях, сопровождавших колонну… Москвичи смотрели на колонну молча, не обмениваясь впечатлениями. Какие-то отважные женщины пытались совать немцам куски хлеба, конвоиры на лошадях беззлобно шугали их. Шествие казалось бесконечным. В тот день по Садовому прогнали пятьдесят семь тысяч пленных. Зачем их свезли в Москву, куда отправили дальше – никто не знал.
-Что с ними будет? – прошептала Ирка.-Наверное в лагеря отправят.- Как скот привезли, напоказ гонят….-Тише, молчи…
Через два часа показался хвост колонны. За колонной в рядок шли на белых лошадях последние конвоиры, за ними машина с кинооператорами. За ними – поливальные машины. Обильные, щедрые струи воды смывали с асфальта Садового кольца немецкую грязь.
-Пошли, Ир, — сказала Алка. – Пошли домой. Кончился парад.
В День Победы Алочка с подругой Галкой побежали на Красную площадь. Площадь была переполнена, люди обнимались, плакали, со всех сторон перебивающими друг друга мелодиями звучали гармошки. Алка и Галя пробирались сквозь толпу, их то и дело окликали молодые солдатики и офицеры.
— Хей! Дьевушки, идите к нам! – Галя и Алочка увидели танк с американским флагом, на броне сидели крепкие веселые ребята. – We have шампаньское!
Алка не знала английского, в школе они учили немецкий, но к Гале с раннего детства на дом ходил преподаватель английского.
-Are you really Americans?-Oh, you speak English! Great! To our victory, gals!- Что они говорят? — улыбаясь американцам, спросила Галю Алка.-За победу выпить, — а американцы уже протягивали им кружки, наливая их до краев. Один из них помог Алке вскарабкаться на гусеницы и крепко держал ее за талию. Алка заливалась смехом, с трудом припоминая английские слова: «гуд шампанское… Американ шампанское?” -Yes, yes, American champagne. American champagne with Russian beautiful girls! On the Red Square. I love you! Do you love me? What’s your name?
Алка поняла только слово “love” и про имя. Смутиться у нее не было времени, да и не было желания. — Наташа…Natalie…- Natalie? Beautiful name. Do you like champagne?
Алка и Галя пили шампанское и целовались с американскими парнями, стоя на броне танка и смеясь от счастья. Весна, победа, а им шестнадцать! Ни Алочка, ни Витька, праздновавший Победу в австрийской деревне, в тот день не знали, что через девять лет им судьба встретиться. На всю оставшуюся жизнь.Елена Котова.»Период полураспада». Отрывки из романа.