Секретный объект
4 июля, 2020 8:28 дп
Максим Кантор
Maxim Kantor:
как это было
Лет 45 назад мы с моим другом Андреем Цедриком писали пейзаж в московском переулке.
Я помню этот переулок: надо идти от Кропоткинской вверх по Рылеева и свернуть налево в Хрущевский переулок, а там пройти в одну подворотню.
Подозреваю, что сегодня там возвели стеклянный гигант для какого-нибудь проходимца.
А тогда это был уютный переулочек, и в нем томительно нежная подворотня, за которой ждали волшебные приключения.
Стояла пленительная московская осень, нам было по 17 лет. Точнее, мне, наверное, исполнилось 16, Андрюше лет 17-18, он на полтора года старше.
Обычно мы шатались с ним по переулкам полуразрушенной, заросшей яблочными садами Кропоткинской улицы — бродили теми переулками, которые бегут вниз к реке.
Мы рисовали, что называется, городские пейзажи — но то был никакой не город, — а сады на окраинах, обшарпанные стены, кривые окошки. Мы искали романтический мотив, сцену, соткавшуюся из московских тополей, обвалившихся кирпичных стен, утоптанных пустырей.
То был не город, а развалины города, напоминавшие холсты Гюбер Робера или Алессандро Маньяско.
Благословенные руины Советской империи. Дивное время свободы и грез — единственная романтика, когда либо существовавшая в России была на излете брежневских снулых тягучих лет. Озерная школа и Барбизон, коптевские вечера и тайны Савеловского переулка.
Мы водружали холсты на треноги — мы, истые парижские снобы, близкие друзья Сезанна и Курбе, ходили не с этюдниками, а с треногами и расставляли треноги, располагаясь на пустыре, как в мастерской — итак, мы водружали холсты на походные мольберты и не спеша начинали готовить палитры .
Курили болгарские сигареты, говорили о Ван Гоге.
Вы не знаете, что это значит: курить болгарскую сигарету, когда у тебя на локте лежит палитра и ленивый солнечный свет золотит руины Москвы.
Мастерских у нас не было — а эти задворки переулков были нашими мастерскими.
Мы писали пыльные московские дворы, а ветер мел сухие листья, и Андрюша заигрывал с сонными барышнями, изучавшими нас из-за занавесок.
И вот мы писали чудесную подворотню, и вдруг к нам подошел солдат и потребовал отдать наши холсты.
— Как это?
— Приказ.
Мы удивились. Предложили пареньку закурить.
Он сигаретку взял и уже не настаивал, но все таки посоветовал убираться, пока целы.
— Вы рисуете секретный объект! вот что!
— Да ну?
— А может вы по заданию его рисуете?
— Так проще сфотографировать.
— Это как сказать. — он знал, что бывает всякое.
На это и возразить было нечего.
Мы свернули свое красильное хозяйство.
— А что за объект? Бомбу делаете?
— Не бомбу. Тут склад матрацев. Для московского гарнизона.
По-моему это единственная тайна, которую я знаю. Хотя, возможно, склад матрацев уже перенесли.
Стало быть, вообще ничего не знаю.
Максим Кантор
Maxim Kantor:
как это было
Лет 45 назад мы с моим другом Андреем Цедриком писали пейзаж в московском переулке.
Я помню этот переулок: надо идти от Кропоткинской вверх по Рылеева и свернуть налево в Хрущевский переулок, а там пройти в одну подворотню.
Подозреваю, что сегодня там возвели стеклянный гигант для какого-нибудь проходимца.
А тогда это был уютный переулочек, и в нем томительно нежная подворотня, за которой ждали волшебные приключения.
Стояла пленительная московская осень, нам было по 17 лет. Точнее, мне, наверное, исполнилось 16, Андрюше лет 17-18, он на полтора года старше.
Обычно мы шатались с ним по переулкам полуразрушенной, заросшей яблочными садами Кропоткинской улицы — бродили теми переулками, которые бегут вниз к реке.
Мы рисовали, что называется, городские пейзажи — но то был никакой не город, — а сады на окраинах, обшарпанные стены, кривые окошки. Мы искали романтический мотив, сцену, соткавшуюся из московских тополей, обвалившихся кирпичных стен, утоптанных пустырей.
То был не город, а развалины города, напоминавшие холсты Гюбер Робера или Алессандро Маньяско.
Благословенные руины Советской империи. Дивное время свободы и грез — единственная романтика, когда либо существовавшая в России была на излете брежневских снулых тягучих лет. Озерная школа и Барбизон, коптевские вечера и тайны Савеловского переулка.
Мы водружали холсты на треноги — мы, истые парижские снобы, близкие друзья Сезанна и Курбе, ходили не с этюдниками, а с треногами и расставляли треноги, располагаясь на пустыре, как в мастерской — итак, мы водружали холсты на походные мольберты и не спеша начинали готовить палитры .
Курили болгарские сигареты, говорили о Ван Гоге.
Вы не знаете, что это значит: курить болгарскую сигарету, когда у тебя на локте лежит палитра и ленивый солнечный свет золотит руины Москвы.
Мастерских у нас не было — а эти задворки переулков были нашими мастерскими.
Мы писали пыльные московские дворы, а ветер мел сухие листья, и Андрюша заигрывал с сонными барышнями, изучавшими нас из-за занавесок.
И вот мы писали чудесную подворотню, и вдруг к нам подошел солдат и потребовал отдать наши холсты.
— Как это?
— Приказ.
Мы удивились. Предложили пареньку закурить.
Он сигаретку взял и уже не настаивал, но все таки посоветовал убираться, пока целы.
— Вы рисуете секретный объект! вот что!
— Да ну?
— А может вы по заданию его рисуете?
— Так проще сфотографировать.
— Это как сказать. — он знал, что бывает всякое.
На это и возразить было нечего.
Мы свернули свое красильное хозяйство.
— А что за объект? Бомбу делаете?
— Не бомбу. Тут склад матрацев. Для московского гарнизона.
По-моему это единственная тайна, которую я знаю. Хотя, возможно, склад матрацев уже перенесли.
Стало быть, вообще ничего не знаю.