Рыжая и горшочек

Tanya Loskutova

Она была молоденькая, рыжая, лохматая и очень ответственная…

С виду так просто девочка, а так-то была журналистка и работала в Вечёрке, а если коротко, то в газете «Вечерняя Москва».

Ну что ещё?.. Ещё звали её Леночка, это если на работе, а в других местах намного солиднее: Лена…

Я звала её мамой, поэтому пока не знаю, как я буду её называть по мере рассказывания, даже ещё не знаю, от чего это зависит…

Я много говорила про неё и здесь, и за разными столами, и просто по настроению…

Чаще всего я воссоздавала картинки, которым сама была свидетелем:

Tо вклинивала мамины реплики между бабушкиной перебранкой с мадам Альтуховой, то их с бабкой вечерней, с виду миролюбивой беседой через шкаф: мы с бабкой в нише по одну сторону шкафа, мама с отчимом, через всю огромную, аж в 14 м, комнату, по другую…

Посреди комнаты, между нами, на раскладушке — молчаливый перехватчик- нянька Мотя…

Вот всё это, что я пока написала, что-то вроде рекламы, или заявки на другой рассказ: что слышала и понимала Мотя, и в каком виде на следующий день (якобы со слов Моти), приносила нам спекулянтка тётя Паша, которая слышала это в очереди в Щербаковский универмаг…

А теперь к началу рассказа.

Вернее, небольшого эпизода, в котором и будет- то кроме Леночки всего одно действующее лицо… Я слышала этот рассказ не один раз, и картинку эту, этот эпизод, рисую прямо «скрытой камерой» 🙂.

Вот, значит, сидит Леночка в приёмной какого-то хмыря, ждёт, когда велят заходить.
Сумочка на коленках…Там блокнот, куда она будет записывать будущее важное интервью… То,что важное, её предупредили ещё в редакции.

И секретарша важная: не только не взглядывает на единственную посетительницу, но и при входе мамином в приёмную не подняла на неё ни одного глаза…

Я вот только не помню: название организации, где она сидит почти час,
она забыла тогда же, от волнения, или уже пересказывая все это мне…
Зато помню её слова дня за три до её смерти…

Я попросила напомнить мне какой-то необязательный эпизод из её молодости, (просто, чтобы не молчать) когда мы замолкали, наше обоюдное молчание походило на истерику больше, чем если бы мы трещали, перебивая друг друга…

Мы знали, что происходит, мы обе были неглупыми, смешливыми тётками,поэтому и сейчас, как и в «той», уже для нас общей жизни, называли друг друга дурочками..
И вдруг мама сказала: «Дурочка ты моя — эпизод, эпизод.. Я сейчас скажу тебе правду: вся моя жизнь сейчас кажется мне одним затянувшимся эпизодом…»

Так вот: моя маленькая мама, сумочка с блокнотом на острых коленках, в одной руке » вечное перо», которое она иногда тянет ко рту — погрызть…

Потом спохватывается, вспоминая, что она сама- не хвост собачий, опять принимается болтать не достающими до пола ногами, но уже чинно, с чувством собственного достоинства…

Ещё минут через сорок она замечает взлетевший перед ней палец, указующий на начальственную дверь.

Но из двери никто не выходил…
А секретарша, подвесившая в воздухе палец, так и сидит, уткнувшись грудью с головой в какой-то гроссбух…

Ни звонка, ни любого другого знака, что «можно войти»…

Леночка робко соскальзывает с высокого стула и идёт к большой двери…

С трудом оттягивает на себя дверь, которая, подгоняя её, больно бьет маму по попке… Надо же, дверь на стальной пружине, как на заводе, машинально отмечает она…

Напротив двери, через весь зал,( комнату, кабинет), шагах в двадцати от неё, спиной к окну высится гора…

Может, там есть и лицо, но его не видно… То ли из-за заднего, (из окна) освещения, то ли оно лежит где-то на столе, придавленное самой горой…

Мама медленно доходит до середины зала, кашляет уважительно…

Гора, на которой уже угадывается силуэт растопыренных ушей, не шевелится…

Тогда мама решительно меняет направление и нарочито раздраженно топая, идёт к ряду кресел вдоль правой стены.

Поёрзав в кресле, начинает обдумывать своё положение и действия на случай чего- то ещё более непредвиденного…

Для начала, она не может вспомнить , как называется это учреждение — как и все в нашей семье, мама не была способна запомнить ни одной аббревиатуры,ни одного сокращения …

Ей, как минимум,надо было понять где, кто, чем, и зачем занимается…

В голову лезли всякие ЭМГЭБЭ, НКВД… ОГПУ…Торгсин(?)…
Моссовет и Горсовет — одно и тоже, или нет?..
… А с каким удовольствием Леночка недавно брала интервью у директора подмосковного совхоза,( или колхоза?), Шахова!..
За это полезное самому Шахову интервью он дал ей полную телегу картошки и кучера для доставки в редакцию телеги, мамы и маленькой меня…

Оголодавшая за последние военные годы редакция тоже назвала леночкин очерк «лучшим очерком года»…
Стало смеркаться… Кресло было мягким, и мама стала думать, удобно ли будет немного вздремнуть…

Гора не шевелилась… Может, тоже спала ?..

Внезапно гора поднялась, сунула подмышку тонкую папку и быстрыми шагами прошла к двери…

Сперва мама себя ощупала: если она невидима для двоих, может её не существует вообще? И она, и гора, и контора только игра воображения ?..

Мама не говорила, сколько она проспала…

Она было испугалась, что её здесь заперли…

Но дверь распахнулась, громко, пружинно, захлопнулась и впустила нечто, уже привычно не заметившее её, и плюхнувшееся одновременно в кресло и на стол…

Вы заметили, что я специально не пишу, сколько видов казней мама придумала для этого чиновника, даже если он был самим министром, самим генералом, самим директором столовой,наконец …

Просто потому, что одно перечисление их заняло бы места больше, чем сам мой пересказ этого, в общем- то никому, кроме меня, не нужного эпизода…

Когда мама решила подключить его к самому сильному электрическому току, что бы он (она, оно?), задергался, засветился и стал пахнуть палённым, она испугалась себя и своей бесчеловечности…

Срочно надо было менять палитру…
Он же был маленьким, пока он не полюбил машинки, он играл в куклы…

Вот (думала Леночка) он сидит на горшочке, держит целлулоидного пупса за одну ногу и пытается укусить его за голову…

Голова пупса большая, а ротик у … Как же его звали маленьким?.. (Мама шуршит блокнотом… Та-а-ак … Петр Валентинович,… выходит, Петя…)

Вот к нему наклонилась уютная мама в байковом халате…

Она говорит, напевая, или наоборот …» Петя- Петюнчик наш, ты покакал?
Нет, не покакал ещё… Вот какой Петичка, Петушок наш сладкий… умница…Кушать и какать надо медленно… чтоб усвоилось… а то придёт дед с бабкой, хрясть Петичку по голове, из него гвоздики и посыплются…
А тут бабка с- вершок, цап у Пети горшок, только пила и ела!…»

Мама говорила, что врать не любит…(А кто любит ? Но: мало того, что не любят, — надо!)…
Так что мама не помнит, в каком месте этой картинки она перестала хихикать и рассмеялась в голос…

Может быть, Петичка, Петр Валентинович никогда не слышал смеха…

Но он испугался так, словно его заму пришло в голову своего босса пощекотать! При всех!..
Он безошибочно нашёл глазами в полутёмном кабинете съежившуюся фигурку и закричал хорошо поставленным баритоном: «Это что? Это зачем? Кто пустил ? Почему смех? Почему здесь?!!»…

И хотя слова явно предназначались секретарше, маме стало неловко молчать, и она вежливо пояснила: «Я просто увидела Вас на горшке, у Вас с одной ножки свалилась пинетка… Но Вы так закричали, что я испугалась и забыла рисунок на вашем горшочке- не то в горошек, не то в ромашках…»

Когда Леночка почти протиснулась в дверь, до неё долетело последнее:
«И не надо мне здесь про ромашки-незабудки, здесь люди работают, а горшки бывают только синие и зелёные…»
*****
Много лет спустя мы с Фелей везли из Таллина для внука два горшка — один в горошек, а другой тоже во что-то радостное…

Поэтому только сейчас я почему-то вспомнила, что первые бумажные сумки с ручками появились в московских булочных благодаря маминому язвительному очерку о том, сколько всего интересного мы приносим домой на булках, батонах и калачах… Их хватают десятки рук, поднимают с пола магазина, если они соскользнут с деревянного подноса…
И прекрасная мысль, прекрасная, как и всё безумное, посетила меня:

«А вдруг и эта разноцветность детских горшочков появилась на свет не без вмешательства моей неугомонной мамы?…»