«Речь шла уже о простом жизнеобеспечении жителей России…»

Альфред Кох

Альфред Кох:
Живая книга о Ельцине
Глава 7. Ельцин. Реформы. Часть 2

Даже всего, что мы уже описали, достаточно, чтобы охарактеризовать 1992 год как чрезвычайно напряженный и трудный для Ельцина. Но правда состоит в том, что это был лишь фон, на котором разворачивались главные события этого года: экономические реформы и борьба за них между Ельциным и правительством, с одной стороны, и Верховным советом – с другой.
Видимо, эти реформы остались одним из самых противоречивых моментов ельцинского правления, поскольку никакой сколь-нибудь единой их оценки не существует до сих пор. Разброс мнений начинается от полного и категорического осуждения циничного ограбления народа и создания коррумпированной и криминальной экономики до, напротив, апологетического прославления последовательного и продуманного экономического спасения и построения здоровой и работающей рыночной хозяйственной системы.
Но так или иначе, ситуация к началу 1992 года действительно требовала срочных мер. Фактический автор реформ, Егор Гайдар, писал, что речь шла уже о простом жизнеобеспечении жителей России. Товаров, которые можно было бы купить, практически не оставалось, включая и продукты питания: базовые продукты распределялись по карточкам, что никак не спасало от огромных очередей, а чёрный рынок оставался нелегальным и, несмотря на огромные цены на нём, не мог закрыть собой всеобщего дефицита.
Выходом могли быть только давно провозглашённые спасительными рыночные преобразования, но их ждали со страхом: в прессе легионы новоявленных экспертов по рыночной экономике (откуда они взялись в таком количестве в стране, где рыночной экономики не было 70 лет?) рисовали апокалиптические картины ещё большего обнищания от неконтролируемого взлёта цен, вплоть до ужасов массового голода.
Но откладывать реформы было нельзя. Егор Гайдар писал: «В октябре 1991 года мы предполагали, что можно отложить либерализацию цен до середины 1992 года, а к тому времени создать рычаги контроля над денежным обращением в России. Через несколько дней после начала работы в правительстве, ознакомившись с картиной продовольственного снабжения крупных российских городов, был вынужден признать, что отсрочка либерализации до июля 1992 года невозможна».
Другим фактором необходимости срочных реформ был растущий внешний долг России. Существенно облегчить продовольственные проблемы мог импорт, но валюты для него не было, а стало быть, нужно было брать на Западе новые кредиты и надеяться на гуманитарную продовольственную помощь Запада.
Разумеется, гуманитарная помощь, какой бы масштабной она не была, не могла одна прокормить огромную 145-миллионную страну. Поэтому Россия, взяв на себя, как мы уже писали, в качестве правопреемника СССР его внешний долг, вынуждена была брать ещё и новые кредиты. И каждый день отсрочки в освобождении цен заставлял брать всё новые и новые.
Это вынуждало Ельцина снова и снова обращаться к Западу с просьбой о гуманитарной помощи. А кредитов давали всё меньше и меньше. И условия этих кредитов были всё хуже и хуже. В том числе и потому, что Россия, взяв на себя долги СССР, сразу же стала выглядеть для кредиторов малопривлекательным, перегруженным долгами заёмщиком. Как и потому, что она всё не начинала рыночные реформы.
Визиты Ельцина в США и Европу с конца 1991 и начала 1992 года были связаны не только с просьбами об экономической помощи Запада, но и с поисками возможностей, как минимум, отсрочить выплаты этого, ещё советского, внешнего долга. Используя свой ореол победителя, защитника демократии и прав человека, угрожая в случае отказа восстановлением СССР и коммунистической власти (и, значит, возобновлением Холодной войны), он смог добиться отсрочек. Но главным его аргументом, равно как и главным условием Запада, было начало рыночных реформ и обязательство сотрудничать с Международным валютным фондом. Таким образом, никаких возможностей отложить реформы ещё на полгода попросту не было.
При этом нужно учитывать обстановку, в которой реформы начались. Россия, только что возникшая как самостоятельное государство на обломках СССР, унаследовала от последнего не только внешний долг, но и плановую экономику, абсолютно нерыночную советскую денежную систему, допотопную промышленность, дышащее на ладан сельское хозяйство, раздутый военно-промышленный комплекс.
Унаследовала «красных директоров» – тот слой «хозяйственников», который для самого Ельцина был практически родным, которому нужны были вовсе не реформы, а государственное финансирование, и который имел большое влияние в российском парламенте – в Верховном совете и на съездах народных депутатов.
Унаследовала отсутствие каких бы то ни было рыночных традиций, напрочь уничтоженных семьюдесятью годами советской власти. У России не было ни новой адекватной рынку налоговой системы, ни экономического арбитража, ни бирж. Не было акций, регистраторов, депозитариев, кадастров, информационных систем, деловых изданий, внебиржевых торгов, аукционных систем и вообще каких бы то ни было механизмов рыночного регулирования. Наконец, в России практически не было частных капиталов, а сравнительно недавно провозглашённое разнообразие форм собственности ещё не создало сколь-нибудь значимого слоя частных собственников.
Ещё важнее, что не было в принципе квалифицированных специалистов, которые могли бы эффективно работать в условиях рыночной экономики: не было финансистов, банкиров, маркетологов, менеджеров, квалифицированных чиновников, юристов и так далее. Даже сами реформаторы, включая Ельцина (и прежде всего его самого) были плоть от плоти прежней системы, и все они вольно или невольно были в плену прежних стереотипов и мифов.
Так, например, очень долго правительство избавлялось от инерционного патернализма по отношению к партнерам по СНГ. Судорожные попытки сохранить единое денежное обращение привели к тому, что эмиссия советских рублей осуществлялась пятнадцатью центрами, но главный инфляционный удар приняла на себя, конечно, Россия, как самая крупная экономика. Практически весь 1992 год и всю первую половину 1993 года Россия жила в условиях, когда она не контролировала денежную массу, поскольку центральные банки практически всех союзных республик (включая прибалтийские!) могли эмитировать столько рублей, сколько они хотели.
Лишь к началу 1993 года удалось договориться о каких-то правилах эмиссии. А собственную автономную денежную систему и собственный российский рубль Россия получила лишь в июле 1993 года. Полтора года ушло на то, чтобы понять: сохранить контроль над партнерами по СНГ через единую валюту не удастся. Но характерен сам факт стремления такой контроль иметь. Это очень выпукло иллюстрирует настроения тогдашних российских руководителей.
Характерно, что в российской историографии сложилось устойчивое мнение, что поначалу (по меньшей мере – до лета 1992 года) правительство Ельцина придерживалось жёсткой кредитно-денежной политики и стремилось сдержать рост денежной массы, а значит – инфляции.
Возможно, так оно и было, и финансовые власти во главе с Гайдаром старались сдержать аппетиты депутатов и стоявших за их спинами «красных директоров». Но все эти усилия в значительной степени сводились на нет тем обстоятельством, что любая из бывших республик СССР могла одним щелчком эмитировать сколько угодно безналичных денег, и все они тут же оказывались в денежном обращении всей рублевой зоны, а значит больше, чем наполовину – в России. А ведь далеко не все республики тогда стремились проводить аналогичную российской жёсткую денежную политику.
Помимо этого, ельцинский патернализм по отношению к остальным странам СНГ и стремление из нищей страны изобразить богатого Старшего Брата привели к тому, что более 50% экспортной нефти (главного валютного товара России) ещё около трёх лет экспортировалось в страны СНГ (для примера, сейчас это менее 10%). Причём по ценам значительно ниже мировых.
Коллеги Ельцина по СНГ банально клянчили у него нефть, изображая преданность и предсмертные экономические муки, а он, удовлетворившись их покорными позами, царственно направлял им за бесценок те потоки нефти, которые были позарез нужны самой России.
В его представлении таким образом он сохранял и укреплял «главенствующую роль России в постсоветском пространстве», но в реальности его ушлые коллеги, смеясь в кулак, продавали полученную от него нефть дальше за свои границы, но уже по совсем другим ценам…
Весь этот плохой спектакль разыгрывался потому, что правительство России ещё сохраняло разрешительный порядок и квотировало экспорт нефти и нефтепродуктов. Разумеется, вся эта система делала экспортный режим, мягко говоря, непрозрачным. В 1992–1994 годах разрешение на экспорт и экспортные квоты находились в ведении министерства внешнеэкономических связей (МВЭС). И получали их не только и не столько сами нефтяники, сколько многочисленные трейдеры и совсем далекие от отрасли структуры.
Усилиями, прежде всего, МВЭС возник особый институт «спец-экспортёров», продававших за рубеж самые разные ресурсы. Например, одним из крупнейших трейдеров была компания «Международное экономическое сотрудничество», созданная в 1990 году колхозом «Путь к коммунизму», сельскохозяйственным кооперативом «Феникс», финансово-хозяйственным управлением Московской патриархии, ГлавУпДК, ассоциацией «Мост» и так далее. Разумеется, все эти организации не имели ни малейшего отношения к добыче и переработке нефти.
В условиях отсутствия контроля за экспортными ценами и из-за серьезной разницы между внутренними и мировыми ценами на нефть, огромные прибыли спец-экспортёров попросту оставались на зарубежных офшорных счетах и лишали экономику России той самой валюты, которой ей так не хватало для так называемого «критического импорта» и инвестиций. Можно предположить, что у такого порядка экспорта нефти были очень влиятельные сторонники, и борьба за полную либерализацию экспорта (в том числе и нефти) была долгой и непростой и окончательно завершилась лишь к концу 1994 года.
Вот как тогдашний министр внешнеэкономических связей Пётр Авен описывает эту ситуацию: «…Нельзя было соглашаться на компромиссы и по основным, знаковым вопросам идеологии. Даже если некоторые из них и не имели серьёзных практических последствий. Например, на введение института спец-экспортёров. Соглашаясь на это решение, я исходил из очевидных соображений.
Первое. Президент и его окружение крайне недовольны “разбазариванием страны”, о том же кричат и левые депутаты. Ограничение списка экспортёров – кость, брошенная в эту сторону.
Второе. На введении спец-экспортёров настаивает аппарат собственного министерства. Чиновники хотят решать в данном случае, кому предоставлять право экспорта. (Как на самом деле становятся спец-экспортёрами, я, конечно, узнал, уже уйдя из правительства.)
Третье. Объём экспорта из России основных сырьевых товаров не слишком зависит от внешнеторгового режима. По нефти и газу действует простое физическое ограничение – пропускная способность портов и “трубы”. Хотя по остальным (нефтепродукты, металл) физические ограничения не столь жестки, отлаженность экспорта этих товаров и его эффективность (особенно в условиях 1992 года) гарантируют, что даже необходимость поделиться прибылью со спец-экспортёром не уменьшит объем экспорта. Иными словами, введение спец-экспортёров приведёт к перераспределению прибыли, но не повлияет на общую экспортную выручку. А это главное.
Фактически я обменивал своё сохранение в правительстве на идеологически важную, но практически не очень значимую уступку. Обменивал, безусловно, зря. Я всё равно ушел из правительства через три месяца, а спец-экспортёры остались. Реформаторы же лишний раз продемонстрировали готовность не просто стоять на месте, но и двигаться вспять…»
Оставим на совести Авена оценку масштабов этого компромисса. Заметим только, что логику утверждения, что процедура перераспределения капитала между субъектами рынка не имеет для государства особого значения, если общий итог так или иначе будет тот же, он почему-то не распространяет в своих оценках на приватизацию и гневно громит, например, промахи в организации залоговых аукционов.
Хотя это были всё-таки публичные аукционы, они были открыты для прессы, и все ошибки и промахи в их организации были на виду, в отличии, например, от келейного наделения некоего автодилера из Балашихи (пресловутый «Балкар-трейдинг») правом продать за рубеж 25 миллионов тонн нефти. А масштабы такого перераспределения прибыли в случае со спец-экспортёрами даже превосходят масштабы приватизационных сделок. И уж во всяком случае сравнимы с ними.
Но в целом Авен прав: в старую чиновничью систему, которая досталась им в наследство, очень тяжело было интегрировать идею конкурсного и публичного распределения государственных привилегий или активов. И уж тем более старый аппарат решительно противился любым предложениям о тотальном отказе от самого права наделять кого-то каким-то ресурсом и передаче этого всего на волю рынка. В представлении чиновника этот отказ неотвратимо вёл к хаосу и катастрофе.
Даже сам Ельцин, одной рукой подписывая указы о всевозможных конкурсных процедурах, прозрачности и сокращении сфер государственного регулирования и государственных функций, другой сыпал на голову чиновников всех ведомств бесконечные поручения о том, чтобы наделить того или иного просителя деньгами, правами или активами. (Как говориться на казённом языке – «в порядке исключения»). В его представлении распределение активов и полномочий и есть главная задача чиновника. И чем выше он стоит, тем большим количеством активов и полномочий он может наделить просителя.
А если ты ничего не распределяешь, то грош тебе цена как чиновнику. Потому что тогда у твоего кабинета не стоит очередь из просителей, а значит у тебя нет ресурса для вербовки сторонников. И только спустя много лет уже Путин понял, что ничего этого не нужно. Что достаточно иметь в распоряжении право назначать людей на должности, прежде всего – силовые, а остальное само собой приложится и очередь уже готовых на всё сторонников вытянется от твоего кабинета до Владивостока…
В таких условиях сложно было ожидать моментального, по мановению руки, создания работающего и процветающего рыночного хозяйства, благополучного и инициативного общества, богатого и уверенного в завтрашнем дне. Напротив, должно было стать хуже, что и обещал Ельцин на V Съезде народных депутатов в октябре 1991 года, на съезде, наделившем его чрезвычайными полномочиями именно для проведения экономических реформ.
Однако реформы начались, и очевидно, что никто другой, кроме Ельцина с его авторитетом, не смог бы начать весьма непопулярные преобразования, ни у кого в России не было таких народной любви и харизмы, которые можно было, по выражению Гайдара, конвертировать в реформы.
Ельцин эту ответственность принял, лично возглавив сформированное в ноябре 1991 года правительство реформаторов. правительство вполне самоубийственное в отношении его популярности.
Был ли сам Ельцин убеждённым рыночником, не столь уж важно. Другого пути у него просто не оставалось: и в противостоянии набирающим новую силу коммунистам и всем другим его оппонентам, и в поддержании актуальной и необходимой (во всяком случае – пока) дружбы с Западом.
Конечно, «красные директора», хозяйственники, были ему намного ближе и понятнее молодых интеллектуалов-реформаторов, но Ельцин в своей борьбе за власть оказался именно на рыночной стороне баррикады, и всё, что ему оставалось – это продолжать высоко держать знамя. На котором были написаны слова «рыночные реформы».
Первое правительство реформ во главе с самим Ельциным и под руководством Геннадия Бурбулиса просуществовало до апреля 1992 года и провело самые сложные и кризисные преобразования. В апреле Бурбулиса сменил Гайдар, ведавший до этого только экономическим блоком. В июне, накануне нового визита в США, Ельцин отказался от формального своего премьерства, и Гайдар поднялся до поста исполняющего премьерские обязанности. Но к этому времени правительство не было уже однородной командой реформаторов, как не была уже целостной и проводимая им политика.
Получая чрезвычайные полномочия на V Съезде народных депутатов, Ельцин огласил и программу реформ: предполагалась решительная либерализация цен, товарная интервенция, приватизация и конвертация рубля. Уже к осени всё это, как предполагалось, должно было насытить рынок товарами, создать слой собственников и, в целом, должна была произойти «стабилизация экономики, постепенное улучшение жизни людей». Впрочем, как мы уже писали, срок этот был весьма условным и определённым скорее политически, чем экономически: назвать более протяжённый кризисный период было бы опасно.
2 января 1992 года цены в России были освобождены – 90% розничных и 80% оптовых. Советские всем известные фиксированные цены были заменены договорными, должными определяться соотношением спроса и предложения на рынке.
На базовые продукты – молоко и хлеб – цены были сохранены фиксированными до марта, а после тоже отпущены. Была отменена и алкогольная монополия государства, с мая выпивкой можно стало торговать по свободным ценам.
Одновременно снимались ограничения и на назначение заработной платы, цена рабочей силы также ставилась в зависимость от спроса и предложения. Если, конечно, предприятие имело деньги, чтобы платить ими заработную плату.
Либерализация цен и стала самым болезненным элементом гайдаровской «шоковой терапии». Конечно, цены должны были взлететь, и они взлетели. Предполагался в общем трёхкратный их рост, но рост этот оказался значительно большим – примерно в 26 раз.
Но, тем не менее, либерализация цен прошла в целом намного спокойнее, чем ожидалось самими реформаторами. Тогдашний министр экономики Андрей Нечаев вспоминает, что ещё в декабре 1991 года, правительство, ожидая серьезных логистических и социальных проблем и опасаясь народных волнений, создало специальную комиссию под его руководством, для оперативного реагирования на локальные кризисы, вызванные либерализацией цен. В эту комиссию были включены представители всех ведомств, включая силовиков.
Предполагалась, что эта комиссия будет заседать по мере необходимости, но не реже одного раза в неделю. На Нечаева все смотрели как на политического ассенизатора, который должен был выполнить самую грязную работу: посылать войска подавлять народные бунты, устраивать экстренные эвакуации, мобилизовывать для переброски какие-то и без того скудные государственные резервы и так далее.
Но правда состоит в том, что это комиссия заседала всего один раз. Оказалось, что в её деятельности нет нужды. Не случилось ни восстаний, ни бунтов, не понадобилось никаких расстрелов погромщиков, не нужно было организовывать «берлинских воздушных мостов» и эвакуировать опухших от голода младенцев по «дороге жизни». Ничего этого не было.
Быстро, в течении месяца, максимум – двух, прилавки заполнились откуда не возьмись появившейся едой, турецким и китайским ширпотребом, и с тех пор, вот уже тридцать лет, люди не знают слова «дефицит». А ведь это слово было исчерпывающим описанием смысла жизни нескольких поколений советских людей…
Более того, люди сегодня убеждены, что так как теперь – было всегда. И в их сегодняшнем представлении о «могучем и прекрасном» СССР нет главной причины, по которой люди не хотели в нём жить и так легко и даже радостно согласились с его распадом: пустых прилавков. А без этой милой особенности «развитого социализма» все остальные доводы против него, в глазах современных российских обывателей, выглядят каким-то глупым капризом и массовым помешательством…
Вместе с либерализацией цен была проведена налоговая реформа. Её главным элементом было введение с 1 января ранее неведомого налога на добавленную стоимость.
Но для того, чтобы торговать по свободным ценам, помимо покупателя нужен был и продавец, поэтому 29 января Ельцин подписал указ о свободе торговли. Любой человек, не спрашивая ни у кого разрешения, мог отныне торговать всем, что у него было, в любом удобном ему (за некоторым ограничением) месте.
Немедленно выросли стихийные рынки – в подземных переходах, у вокзалов, на остановках. В Москве самым известным стал рынок на Лубянке, у стен магазина «Детский мир», ввиду здания КГБ. С июня стихийные рынки были вытеснены с улиц в специально отведённые места.
Торговали абсолютно всем: водкой, собственноручно заквашенной капустой и собственноручно связанными носками, одеждой, парфюмерией, даже хлебом. Определение цены начиналось словами «прошу столько-то», и это означало начало торговли.
Челноки-мешочники, уже давно потоптавшие дорогу в Китай, Турцию и другие страны, начали массово ввозить в Россию дешёвый ширпотреб. В Стамбуле и других городах возникли целые районы, занимавшиеся исключительно мелкооптовым снабжением российских челноков.
Импровизированные рынки постепенно уступали место коммерческим ларькам с импортным ширпотребом – алкоголем, шоколадками, консервами, парфюмерией, бижутерией, одеждой. Очень популярными (особенно в портовых городах) оказались новые магазины подержанной одежды – секонд-хенды.
Сами собой стали возникать даже товарные биржи, в 1992 году число их в России достигло 700.
Появлялись частные строительные и ремонтные предприятия, частные охранные и сыскные агентства, частные туристические фирмы и даже частные банки.
Случилось то, что и ожидалось: рынок наполнился товарами и услугами (хотя талоны на продукты в некоторых местах сохранились до 1993 года). Огромные очереди начали отходить в область страшных воспоминаний.
Однако, радужной новая действительность вовсе не стала. Обвинения, выдвигавшиеся (и до сих пор выдвигаемые) «банде Ельцина», под которой имелась ввиду команда реформаторов, строились прежде всего на неизбежном существенном падении уровня жизни большей части населения.
Но альтернативой либерализации цен в тот момент могла быть, если всерьёз, только продразвёрстка. Все разговоры о том, что нужно было как-то по-особому и тщательно подготовиться к отпуску цен и лишь потом их отпускать – это лишённая реального содержания политическая болтовня на уровне анекдота «научитесь плавать – нальём воду». И Ельцин это хорошо понял. Во многом, конечно, благодаря уникальному дару Егора Гайдара просто и ясно излагать достаточно сложные и неочевидные вещи.
К началу 1992 года Ельцин уже отчетливо понимал, что в результате катастрофического сокращения импорта и падения сельскохозяйственного производства количество продовольствия в стране сильно сократилось. Наверное, если бы его правильно «размазать», голодных смертей бы не было, но голод на бытовом уровне в виде снижения количества и качества потребления был бы к весне совершенно точно…
Но для этого «размазывания» нужна была старая добрая большевистская продразвёрстка. Нужны были карточки, насильственные изъятия у производителей и тому подобное. Вся цепочка последствий этого тоже стала ему предельно ясна: раз всё отбирают силой, то на следующий год никто ничего не сеет, крестьяне разбегаются кто куда, их нужно насильно привязывать к земле, значит, опять отбирать паспорта, продотряды, репрессии, ссылки, огромный аппарат принуждения. Организационно это было уже невозможно. Второй раз страна этого просто не выдержала бы.
В результате же либерализации цен складывалась ситуация, обратная предыдущей. Если раньше товар нельзя было купить (точнее, «достать»), то теперь товары были, но не было денег на их покупку. Цены на импортный ширпотреб и продукты, как и новые монопольные цены крупных отечественных продавцов вовсе не казались покупателям дешёвыми – не только по сравнению с советскими, но и относительно имевшихся у людей средств. Существовавших пенсий и пособий не хватало на жизнь незащищённых слоёв населения. Учителя, врачи и другие бюджетники вынуждены были подрабатывать или торговать, чтобы сводить концы с концами. Впрочем, и работники реального сектора чувствовали себя ненамного лучше.
Но страшнее и болезненнее оказалось вовсе лишиться заработка. На многих нерентабельных предприятиях месяц за месяцем не оказывалось денег на выплату заработной платы (не говоря уже обо всех других выплатах). Если в столицах (на виду) эта проблема худо-бедно решалась, то в провинции дело обстояло намного хуже. И опасность состояла не только в лишении рабочих источника существования, но и в вопросе самой работы предприятий, прежде всего – предприятий ВПК и жизнеобеспечения: кто и для чего будет работать на них, месяц за месяцем не получая заработной платы?
Помимо этого, либерализация внешней торговли сделала неконкурентоспособными отечественную электронику, бытовую технику, телевизоры, одежду, обувь, посуду и многое другое. Люди предпочитали покупать импорт, поскольку новые отечественные цены были не ниже импортных, а качество и оформление товаров не оставляло отечественным шансов, даже если речь шла о конкуренции с китайскими, польскими или турецкими товарами.
Падение уровня жизни большинства, невыплаты заработных плат, невозможность производителей конкурировать с импортом, недостаточность финансирования и промышленности, и сельского хозяйства, – всё это упиралось в недостаток денег.
Этот недостаток не был неожиданным, его-то, собственно, Ельцин и имел ввиду, когда говорил на V Съезде народных депутатов о том, что всем станет хуже примерно до осени. Первой задачей правительства реформ было насыщение рынка товарами, и эта задача была решена. Нехватка же денег (и денег у населения, и денег на бюджетное финансирование российских предприятий, и денег на социальные программы, оборону, здравоохранение, образование) и была этим «хуже». Бюджетная политика начала реформ была сознательно жёсткой.
Но именно эта жёсткость и рождала обвинения в антинародном характере реформ. Ведь существовало простое, казалось бы, решение – смягчить эту политику, дать денег – и предприятиям, и людям.
Именно в этом вопросе Ельцин и оказался поставленным перед неразрешимой для него дилеммой. С одной стороны, возглавляя правительство, он был целиком на стороне реформаторов, жертвуя даже своей популярностью ради преобразования российской экономики в рыночную, которой попросту не было альтернативы.
Но, с другой стороны, весь его предшествовавший опыт руководителя, весь его имидж народного защитника, всё его понимание нужд и интересов «хозяйственников», «заводчан» и «хлеборобов», требовали немедленно дать денег – людям и предприятиям. Принципиальность и несгибаемость, усвоенные президентом с самых ранних времён его карьеры и включённые в его образ героя-победителя не могли не дать трещины в этом противоречии.
Тут нужно заметить, что, хотя либерализация цен была, безусловно, жесткой мерой, она тем не менее прошла достаточно спокойно: никаких голодных бунтов и погромов нигде не произошло.
Однако местные власти (прежде всего – руководители регионов) и директура, пытаясь снять с себя ответственность за тяжесть реформ перед своими избирателями и сотрудниками, активно канализировали их недовольство наверх и, с одной стороны, соревновались перед публикой в описании «молодых реформаторов» как антинародной, злонамеренной группы малолетних выскочек и невежд, а с другой – рисовали Ельцину не соответствовавшие действительности апокалиптические картины полного развала экономики, разрухи и голода.
Разумеется, это делалось с вполне прагматичными целями: во-первых, выколотить из Ельцина хоть какую-то финансовую поддержку или льготы, а во-вторых, уверить его, что единственная его опора – это они, губернаторы и директора крупных предприятий. И что лишь благодаря их титаническим усилиям страна ещё жива, и Ельцин не свергнут озверевшими от голода толпами.
Впервые эта проблема всерьёз проявилась на VI Съезде народных депутатов Российской Федерации (именно этот съезд и внёс новое называние страны в конституцию) в апреле 1992 года. Главным и самым острым вопросом на нём и стал трёхмесячный опыт реформ.
Народные депутаты, большинство которых были теми самыми «хозяйственниками» или ставленниками региональных вождей, предприятия и регионы которых очевидно пострадали от либерализации цен и свободной торговли, реформ не одобрили.
«Первая фронтальная атака на реформы», – так назвал происходившее Егор Гайдар. В постановлении «О ходе экономической реформы в Российской Федерации» действия правительства были раскритикованы. Суть требований коротко изложил Гайдар: «Практически с голоса, без обсуждения, без анализа материальных возможностей принимаются постановления, которыми правительству предписано снизить налоги, увеличить дотации, повысить зарплаты, ограничить цены. Бессмысленный набор взаимоисключающих мер».
Собственно, единственным путём для выполнения таких требований депутатов (при условии, что реформы всё же продолжатся) могло стать резкое смягчение денежной политики и увеличение государственных расходов – за счёт увеличения денежной массы, а значит, за счёт инфляции. То есть за счёт того, чего всеми силами пытались избежать реформаторы.
И тогда 12 апреля правительство подало в отставку. Это было неожиданно для всех: для съезда, для Ельцина и для всех наблюдателей. Гайдар и его команда, ни с кем не согласовывая (даже Бурбулиса они предупредили о готовящемся демарше буквально накануне), в момент очередной длинной и унизительной реплики Хасбулатова о том, что «ребятки растерялись…» просто встали – и ушли со съезда.
Буквально сразу после ухода Гайдар заявил о своей отставке, обосновав её так: «Совокупность требований, заявленных Съездом, обрекает страну на гиперинфляцию, означает приостановку процесса приватизации и свёртывание аграрной реформы. Предложения снизить налоги и одновременно увеличить социальные и другие выплаты невыполнимы и могут привести лишь к развалу финансовой системы. […] Неизбежным результатом осуществления решений Съезда будет катастрофическое падение уровня жизни, голод, социальные потрясения и хаос. […] Мы не считаем себя вправе идти по пути безответственного популизма, когда под предлогом защиты населения происходит его ограбление в результате ускорения инфляции».
Манёвр оказался удачным: первая атака на реформы была отбита. Угрозой отставки кабинета в полном составе правительство фактически вынудило съезд всё же одобрить общий курс реформ и оставить правительство у власти.
Справедливости ради нужно сказать, что у съезда не было никакой альтернативы ни этому правительству, ни этому курсу. У депутатов не было команды, готовой сменить команду Гайдара, и у них не было реальной, а не пропагандисткой программы, которая бы принципиально отличалась от той, что реализовывало это правительство.
Правительство Гайдара выполняло не какую-то умозрительную, экзотическую и оригинальную программу, которую оно высосало из пальца в тиши академических кабинетов (как бы не пытались Хасбулатов и компания представить дело именно таким образом). Гайдар реализовывал очевидную и уже не раз опробованную другими странами во всём мире систему мер, которая в данной ситуации была попросту безальтернативной.
Трагедия тогдашней России состояла лишь в том, что, в силу особенностей её исторического развития, в стране не нашлось никакой (даже близко) группы практикующих администраторов и управленцев, профессионально готовых эту незамысловатую программу реализовать с пониманием того, что они делают.
Единственной относительно дееспособной командой оказалась группа молодых академических ученых во главе с Гайдаром. И замена этой команды на, допустим, команду Явлинского (Сабурова и прочих), ничего бы в этом плане принципиально не поменяла: одни академические «мальчики» пришли бы на смену другим университетским «ребяткам». В любом случае правительство не состояло бы из матерых и малообразованных мужиков «от сохи» или «от станка», к которым так привыкла публика за годы застоя и с которыми так легко и приятно было «решать вопросы».
В сущности, всё, чего хотели депутаты, это, во-первых, отмежеваться от «антинародного» курса и показать своим избирателям, что они пекутся исключительно и только о них и к «грабительским» реформам не имеют никакого отношения, а во-вторых, им просто хотелось иметь в правительстве более «коммуникабельных» министров, с которыми можно было бы «решать вопросы». А «вопросов» у каждого депутата накопилось немало, равно как и желания все их «порешать». Ведь за их спинами стояли легионы лоббистов, которые хотели от правительства только лишь денег, льгот и «индивидуальных схем».
Столкнувшись же с угрозой отставки правительства, депутаты во главе с Хасбулатовым немедленно отступили, поскольку неизвестность их пугала даже больше, чем «антинародное» правительство. Их можно понять: чёрную работу всё равно нужно было сделать, а коль так, то пусть её делают те, кого не жалко. Им лишь нужно было отмежеваться от этого курса, но не мешать ему осуществляться.
Казалось бы, атака была отбита и можно было продолжать двигаться тем же курсом. Но нет. Так не считал сам Ельцин. На него сильное впечатление произвела спонтанная отставка команды Гайдара, о которой его никто не предупредил и которая для него самого оказалась сюрпризом. Ельцин вдруг почувствовал, что он породил некую самостоятельную политическую силу, которая может оказаться опасной и для него самого.
Мы уже упоминали о том, что Ельцин не вполне доверял этим столичным мальчикам с университетскими дипломами, учёными степенями и с хорошим английским языком. Это была среда, которую он не знал, никогда в ней своим не был, и которая всегда для него была загадкой. Его знакомство с ней началось в 1989 году, в МДГ, и оставило неприятный осадок: он чувствовал холодную снисходительность и недоверие к нему со стороны академика Сахарова и остальной профессуры, и это его задевало.
Гайдар ему был симпатичен больше остальных. В нём был уральский корень от матери (дочери писателя Павла Бажова), он был прост, умел всё толково объяснить, не унижая собеседника заумными рассуждениями, к тому же с ним было интересно чисто по-человечески, в том числе и за столом. Он был молод, обаятелен, от него исходили сила и энергия. Он был сыном контр-адмирала Тимура Гайдара и внуком Аркадия Гайдара, он был настоящим искренним патриотом, и Ельцин это чувствовал.
К остальным членам команды он относился намного холоднее. Чубайс пугал его своим радикализмом, Авен – тем, что говорил быстро и непонятно, а Лопухин, наоборот, тем, что любил выступать долго и нудно.
Команда Гайдара тоже относилась к Ельцину по-разному. В целом она была лояльна ему, но лишь в той степени, в которой сам Ельцин был лоялен идеям демократии и модернизации. Эти люди (за редким исключением) не готовы были бы пойти за Ельциным, вздумай он, например, каким-то образом реставрировать коммунизм советского образца.
Разумеется, между собой члены команды Гайдара обсуждали президента, и оценки его самого и его политики (в зависимости от того или иного контекста) варьировались в достаточно широком диапазоне от «спаситель отечества» до «пьяное мурло».
Из апрельского кризиса Ельцин сделал для себя несколько важных выводов. Первый вывод состоял в том, что реальным лидером команды является Гайдар, а не Бурбулис. Бурбулис познакомился с ними лишь восемь месяцев назад и знал их ненамного лучше самого Ельцина.
Второй вывод заключался в понимании Ельциным необходимости инфильтрации в команду «своих» людей – понятных ему до деталей хозяйственников. И, соответственно, отставки какого-нибудь наиболее подходящего для такой экзекуции члена команды Гайдара в целях «острастки» и вообще, чтобы они не забывали, кто в доме хозяин.
Третий вывод состоял в том, что Гайдар становится самостоятельной политической фигурой и в какой-то момент может составить Ельцину конкуренцию.
Нельзя сказать, что Ельцин не чувствовал этой опасности с самого начала. Ещё в ноябре, когда он рекрутировал Гайдара в правительство, он (и особенно Бурбулис) дали ему и его товарищам ясно понять, что их миссия – чисто техническая, и к рычагам политического влияния их никто допускать не собирался.
Поэтому команда не получила никакого доступа к управлению государственными СМИ, прежде всего – телевидением (ими командовал пользовавшийся безраздельным доверием Ельцина Михаил Полторанин). Она была лишена права голоса при обсуждении кандидатур на должности силовиков. И, что вообще было курьёзом для команды, осуществлявшей экономические реформы, она никак не влияла на денежную политику центрального банка (ЦБ).
Справедливости ради нужно сказать, что в последнем случае речь не шла исключительно о ельцинском недоверии: руководителя ЦБ назначал Верховный совет лишь по предложению президента. Но и с этой оговоркой трудно себе представить команду, которая боролась, например, с инфляцией, и при этом не имела рычагов влияния на масштабы эмиссии и размер учетной ставки. И как с такой команды можно было спрашивать за те разрушительные последствия, которые нанесёт не согласованная с ней масштабная эмиссия денег?
Так или иначе, но Ельцин изначально поставил команду Гайдара в положение похожее на положение бывших царских офицеров, нанятых Троцким во время Гражданской войны в качестве «военспецов»: ими пользовались в узкоспециальных вопросах и в случае чего «расставались» без всякого сожаления. И, разумеется, всякое поражение относилось на их счёт: «красные комиссары» – «старые борцы» (вроде Полторанина или Лобова) были вне подозрений и вне критики.
Апрельский же манёвр правительства показал, что несмотря на нелояльные реформам государственные (подконтрольные Полторанину) СМИ, которые давали слово всем без исключения критикам правительства, но при этом крайне редко позволяли выступать самому Гайдару и его министрам с разъяснениями своей политики, Гайдар, проявив пугающую самостоятельность, нашёл поддержку у значительной части ельцинского электората и у большинства независимых от Полторанина СМИ.
Ельцин решил использовать этот кризис со съездом и слегка откорректировать и само правительство, и его курс. Поэтому он изобразил готовность идти на компромиссы, которых от него уже никто к тому моменту не требовал.
Все наблюдатели практически единодушно утверждают, что после демарша с отставкой правительства, Хасбулатов, который к тому моменту уже в значительной степени превратил съезд в подконтрольную ему «машину для голосования» (как это случилось – отдельная история, к которой мы вернёмся позже) был растерян, у него не было никакого сценария на этот случай, и всё могло кончится лишь «отдельными критическими замечаниями» съезда при «поддержке курса правительства в целом», но Ельцин решил по-другому.
Он поехал к Белый Дом к Хасбулатову (что само по себе было не в стилистике Ельцина) и вступил с ним в переговоры. Вот как описывает Бурбулис результаты этих переговоров: «Они сели, посидели с Хасбулатовым. Где-то, наверное, через час Ельцин вышел. Причём это тоже такая ситуация странная по нашему типу отношений. Он вышел и, форсируя нашу встречу, говорит: «Геннадий Эдуардович, поговорите с Русланом Имрановичем, он вам сейчас кое-что скажет». Я захожу, и мне Хасбулатов говорит: «Ну вот, мы договорились с Борисом Николаевичем, что тебе нужно уйти в отставку. Это поможет дальнейшей правильной работе. По крайней мере у правительства будет больше возможностей».
Напомним: Бурбулис – это человек, который прошёл с Ельциным всё, начиная с 1989 года. Человек, который помог ему победить на трёх выборах. Который был с ним на баррикадах в августе 1991 года. Который взял на себя труд формирования правительства реформ и всю тяжесть текущей работы. Так вот, у Ельцина попросту не хватило мужества сообщить ему об отставке. Он оставил это удовольствие Хасбулатову.
Ельцин прекрасно знал, что Хасбулатов ненавидел Бурбулиса. И также он знал, что он его ненавидел за то, что Бурбулис в конфликте с Хасбулатовым всегда отстаивал интересы Ельцина. И тем не менее, он решил дать Хасбулатову полностью насладиться его победой и унижением Бурбулиса.
Прагматики скажут – молодец Ельцин, решил вопрос: сбросил балласт, избавился от человека, который ему надоел до чёртиков и к тому же раздражал оппонентов. И, тем самым, сохранил правительство во главе с Гайдаром. Но при более содержательном анализе мы увидим, что тем самым Ельцин заложил традицию характерных только для него «сдач». Сдач исподтишка, трусливых и не по-мужски мелких. Когда ельцинские апологеты рассказывают нам про его масштаб и «матёрое человечище» вспоминайте про отставку Бурбулиса и следующие за ним отставки, и картинка станет более объёмной…
Уволенный из первых вице-премьеров Бурбулис ещё оставался госсекретарем РФ. Но уже в мае его должность стала называться «Государственный секретарь при Президенте РФ», а осенью он был тихо уволен и с этой должности в связи с ее ликвидацией.
Первым вице-премьером был назначен Гайдар, который и стал фактическим главной правительства, а 15 июня, перед официальным визитом в США, Ельцин это закрепил формально, уйдя с поста премьер-министра и назначив Гайдара исполняющим обязанности.