Птица в руке или о заселении в ковчег
18 июня, 2021 7:13 пп
Олег Утицин
Олег Утицин:
Вот так и живем втроем. Брюс кот, пёс Лорд и я.
Четвёртое – облако, в котором дом.
Облако откуда?
Сейчас, когда идут затяжные бои между зимой, которая изо всех сил цепляется облаками за вершины гор, обильно осыпая их липкими, величиной с детскую ладошку, хлопьями снега…
Между зимой и весной.
А весна уже нарядила цветами алычу, уже подожгла зеленым пламенем свечи на соцветиях листьев фэйхуа.
Весна уже призывает штормовые ветры в союзники, чтоб сдуть облака за горы и выпустить солнце, в жарких лучах которого можно загорать и любоваться на сахарные верхушки гор с зеленой каймой лесов внизу.
Они воюют друг с другом, оставляя в ущельях неровные серые ватные полосы тумана, поднимающегося от горных рек выше, выбирающегося в низины, а оттуда, плотным кольцом к дому, и так получается, что дом стоит в облаке. Не на облаке, не под облаком. А прямо в золотой середине.
…И когда ветер сдувает туман выше, на зеленых полях в предгорьях можно увидеть черные фигурки пасущихся лошадей. Они с самого рождения пасутся здесь, в Абхазии, самостоятельно. Самодостаточно, я бы сказал. С самого рождения и до самой смерти, пока хозяин не сподобится отловить их на старости их лет, и отправить на колбасу. Или пока их себе на пропитание не отловят волки с шакалами.
Иногда у меня складывается впечатление, что лошади очень гордятся такой своей независимостью и близостью к дикой природе. Иногда, я бы сказал, они явно перебарщивают с этой гордостью. Особенно когда выходят на автодорогу и делают вид, что очень удивлены и напуганы видом приближающегося автомобиля. Как будто они машин никогда раньше не видели. И начинают танцевать на месте, делая вид, что прямо сейчас ломанутся прочь сквозь придорожный кустарник, обдирая грудь об острые колючки.
Но дело-то в том, что никто никуда не ломанётся — и мне и им хорошо известно, насколько колючки острые и как противно саднят потом кровавые борозды, оставшиеся от колючек.
…К гордости здесь отношение особое. Прошлым летом мы с местными мужиками смотрели в кафе по телевизору игру чемпионата мира по футболу, и там один нападающий вместо того, чтобы отдать пас партнеру, пытался сам прорваться к воротом, но у него не получилось.
— О! – прокомментировал седой «газелист», — Какой гордый! Никому свой мяч давать не хочет. Всё сам, всё сам… Как тот жеребец.
Про «того жеребца» мне приходилось не раз слышать. Мол, был такой жеребец-гордец, который сначала делал вид перед лошадками, как он, красиво гарцуя, якобы боится приближающейся легковушки, а потом встал на дыбы и пробил передними копытами крышу машины, заставляя людей в салоне прятать головы. Как его потом освобождали из машины, в которой гордец застрял, я так всё и не успеваю спросить.
Зато другого жеребца очень хорошо запомнил. Красивая кобылка от него только что родила, и хозяин зауздал ее, и гнал вместе с младенцем домой, чтобы со временем вырастить из жеребенка успешного бегового скакуна. Юный отец очень нервничал, носился кругами по кустам и оврагам вокруг уведенной любви, вокруг уходящего только-только сложившегося семейного счастья. И мужикам через каждые пару минут приходилось бросать в него палки и камни, чтобы отогнать.
И некому было вычесать ржавые репьи из их грив.
… И вот сейчас всё это, и люди, и звери, и деревья, и горы со снегом на головах – всё это было покрыто облаком. Тем самым, в золотой середине которого мой дом.
И минут за сорок до рассвета я вышел на балкон, чтобы впустить Брюса после ночных блядок, чтобы выпустить Лорда, который рвался на войну с шакалами, подвывающими на окраинах села. У них была перекличка, типа «второй, второй, я первый, где находитесь, доложите, что наблюдаете, особое внимание – на одиноких кур и заблудших тельцов». Лорд пару раз трубно рявкнул с балкона, и вой стих – шакалы отправились в лес, или в другое село, где держат собак поменьше ростом.
Лорд отправился дозором. Брюс с кряканьем затопал по коридору в сторону кухни. Я глотнул облачной водяной пыли. И когда я уже щелкнул выключателем, погасив свет на веранде, и пошел было за Брюсом… Именно в этот момент над головой моей порхнуло.
В свете неба, начинающего сереть за окном, я разглядел летящую птицу. Сначала подумал, что летучая мышь. Но сейчас еще не время для их весёлых игрищ, к тому же, они, залетая в дом, стремятся сразу же вылететь обратно. А эта птица никуда не торопилась.
Я включил свет на кухне и идентифицировал гостя – воробей.
Этот порхатый устроил круговой облёт территории под потолком, потом уселся на карниз над окном.
Я, первым делом, сдуру схватился за швабру и попытался вместе с ней создать угрозу для птицы, но напомнил себе одного из российских министров обороны, который «одним батальоном за три дня», устыдился и поставил швабру на место.
Кот давно уже не удивлялся моей тупости, и сидел в центре кухни, гипнотизируя пернатого. Тот вообще ни на кого из нас не смотрел, делая вид, что он здесь вообще не причем, давно тут живет, а, если что, вообще не при делах.
Он не был похож на своих московских коллег – покрупнее и двумя белыми полосами на широкой груди.
— Откуда ты здесь взялся? – мысленно поинтересовался я, — ладно, хрен с тобой…
Еще года два назад я очень гордился тем, что здесь в селе и окрестностях не встречались голуби, вороны, воробьи – все эти составляющие городского мусора. И вот, на тебе, завелись.
Я привык к разнообразию птичьего зверья – к соколам, коршунам, даже ястребам, если в небо внимательно присматриваться. К совам, конечно. К цаплям розовогрудым и краснокнижным, которые так плавно и грациозно поднимаются в небо с земли, как ни одна другая птица – без всякой суеты, без направленной агрессии, без охотничьей страсти. И дроздики конечно, черные насквозь просмоленные, с алыми морковками вместо клювов. Про соловьёв я вообще не говорю, эти сами за себя лучше умеют.
А тут воробей.
Наглый.
Я отрезал Брюсу крыло от другой птицы – жареной курицы, и тот начал ее поглощать, громко хрустя костями, давая понять незваному гостю, что его ждёт при более близком знакомстве.
— Армянский воробей, — подумал я. – Какое село, такой и воробей.
Это село — первое армянское село в Абхазии. Когда люди бежали из Турции от геноцида, некоторые на каких-то корабликах добрались сюда. И я вспомнил историю про одного дедушку, который был на таком кораблике. И про шторм, в который они попали, и про то, как волна смыла за борт связку саженцев яблонь, и прадед прыгнул за ними в море. И выжил. И саженцы спас. А село потом славилось на всю Абхазию своими яблочками.
И про то вспомнил, как Сергей Багапш, президент Абхазии, тогда еще живой, приехал в село поздравить со 130-летием, а потом накрыли огромный стол, человек на 800, в бывшем табачном складе, а вот с вином подкачали – купили вино прокисшее. Багапш глоток отпил, спросил: «Другого вина не могли найти?» И уехал.
Стыдно.
— Что, попробовать не могли, когда покупали? – спросил я у главы администрации села.
— Да как-то забыли в суете…
…Птица спорхнула со своего места и начала сужать круги у кухонной лампы. Этого еще не хватало. Я выключил свет – и воробей затерялся сразу где-то в предрассветных сумерках. А я ушел к себе в кабинет пить кофе, курить и размышлять про всякие приметы о голубях, стучащихся в окна или залетающих в квартиры. И перебирать в памяти, когда эти приметы сбывались, и как я на них реагировал, еще даже не подозревая, кто именно умер.
И еще я думал о заселении Ноева ковчега. И о том, что каждой твари по паре (по харе? – как груб мир), шли на судно, любовно взявшись за руки, мн-э, за лапы, крылья и хоботы.
Фейсконтроль был на входе? Интересовался я. Было ли там – «больше двух не пускать?» Или – «вас здесь не стояло»?..
Я подошел к окну и видел, что там, за горами солнце уже явно встало, там, на востоке светлело сильно, и было понятно, что солнце еще никак не может перекинуть ногу через этот каменный забор.
На кухне в окно постучали.
Воробей, очевидно, оказался во власти аналогичных чувств и пытался пролететь сквозь стекло.
Я накрыл его ладонью, сгрёб вниз к углу оконной рамы, прижал горстью, а потом обхватил пальцами.
Он был маленький. Он весь помещался в ладони, но сердце у него билось, как у очень большого. Оно колотилось в руке.
И еще он был очень-очень тёплым.
За шкирку я выволок его на веранду и отправил в свободный полёт, открыв ладонь.
Он оседлал самую верхушку большого грушевого дерева. Того дерева, где уже поселилась соловьиная семья. Так что, долго ему там было не продержаться.
— Ну вот, — подумал я — выпорхнула птица, только её и видели. И пошёл сочинять этот текст. И уже почти заканчивал его, как в пылу сочинительства нажал на что-то и он упорхнул тоже. И тоже безвозвратно?…
…Другая соловьиная семья жила на другой груше. И главарь её пел мне приветственные ноты, когда я шел вытряхивать золу из чугунной печки. И я удивлялся, что печка еще хранит тепло углей, хотя я не топил ее уже полутора суток.
И это тепло даже сквозь плотные резиновые перчатки напомнило мне о том тепле, которым делилась птица в моей руке.
Я вытряхнул золу и угли, и понёс печку обратно в дом. И соловей опять запел мне навстречу. И я сказал именно ему:
— Здорово, соловей!
…
На фото: Лорд доедает козла
Олег Утицин
Олег Утицин:
Вот так и живем втроем. Брюс кот, пёс Лорд и я.
Четвёртое – облако, в котором дом.
Облако откуда?
Сейчас, когда идут затяжные бои между зимой, которая изо всех сил цепляется облаками за вершины гор, обильно осыпая их липкими, величиной с детскую ладошку, хлопьями снега…
Между зимой и весной.
А весна уже нарядила цветами алычу, уже подожгла зеленым пламенем свечи на соцветиях листьев фэйхуа.
Весна уже призывает штормовые ветры в союзники, чтоб сдуть облака за горы и выпустить солнце, в жарких лучах которого можно загорать и любоваться на сахарные верхушки гор с зеленой каймой лесов внизу.
Они воюют друг с другом, оставляя в ущельях неровные серые ватные полосы тумана, поднимающегося от горных рек выше, выбирающегося в низины, а оттуда, плотным кольцом к дому, и так получается, что дом стоит в облаке. Не на облаке, не под облаком. А прямо в золотой середине.
…И когда ветер сдувает туман выше, на зеленых полях в предгорьях можно увидеть черные фигурки пасущихся лошадей. Они с самого рождения пасутся здесь, в Абхазии, самостоятельно. Самодостаточно, я бы сказал. С самого рождения и до самой смерти, пока хозяин не сподобится отловить их на старости их лет, и отправить на колбасу. Или пока их себе на пропитание не отловят волки с шакалами.
Иногда у меня складывается впечатление, что лошади очень гордятся такой своей независимостью и близостью к дикой природе. Иногда, я бы сказал, они явно перебарщивают с этой гордостью. Особенно когда выходят на автодорогу и делают вид, что очень удивлены и напуганы видом приближающегося автомобиля. Как будто они машин никогда раньше не видели. И начинают танцевать на месте, делая вид, что прямо сейчас ломанутся прочь сквозь придорожный кустарник, обдирая грудь об острые колючки.
Но дело-то в том, что никто никуда не ломанётся — и мне и им хорошо известно, насколько колючки острые и как противно саднят потом кровавые борозды, оставшиеся от колючек.
…К гордости здесь отношение особое. Прошлым летом мы с местными мужиками смотрели в кафе по телевизору игру чемпионата мира по футболу, и там один нападающий вместо того, чтобы отдать пас партнеру, пытался сам прорваться к воротом, но у него не получилось.
— О! – прокомментировал седой «газелист», — Какой гордый! Никому свой мяч давать не хочет. Всё сам, всё сам… Как тот жеребец.
Про «того жеребца» мне приходилось не раз слышать. Мол, был такой жеребец-гордец, который сначала делал вид перед лошадками, как он, красиво гарцуя, якобы боится приближающейся легковушки, а потом встал на дыбы и пробил передними копытами крышу машины, заставляя людей в салоне прятать головы. Как его потом освобождали из машины, в которой гордец застрял, я так всё и не успеваю спросить.
Зато другого жеребца очень хорошо запомнил. Красивая кобылка от него только что родила, и хозяин зауздал ее, и гнал вместе с младенцем домой, чтобы со временем вырастить из жеребенка успешного бегового скакуна. Юный отец очень нервничал, носился кругами по кустам и оврагам вокруг уведенной любви, вокруг уходящего только-только сложившегося семейного счастья. И мужикам через каждые пару минут приходилось бросать в него палки и камни, чтобы отогнать.
И некому было вычесать ржавые репьи из их грив.
… И вот сейчас всё это, и люди, и звери, и деревья, и горы со снегом на головах – всё это было покрыто облаком. Тем самым, в золотой середине которого мой дом.
И минут за сорок до рассвета я вышел на балкон, чтобы впустить Брюса после ночных блядок, чтобы выпустить Лорда, который рвался на войну с шакалами, подвывающими на окраинах села. У них была перекличка, типа «второй, второй, я первый, где находитесь, доложите, что наблюдаете, особое внимание – на одиноких кур и заблудших тельцов». Лорд пару раз трубно рявкнул с балкона, и вой стих – шакалы отправились в лес, или в другое село, где держат собак поменьше ростом.
Лорд отправился дозором. Брюс с кряканьем затопал по коридору в сторону кухни. Я глотнул облачной водяной пыли. И когда я уже щелкнул выключателем, погасив свет на веранде, и пошел было за Брюсом… Именно в этот момент над головой моей порхнуло.
В свете неба, начинающего сереть за окном, я разглядел летящую птицу. Сначала подумал, что летучая мышь. Но сейчас еще не время для их весёлых игрищ, к тому же, они, залетая в дом, стремятся сразу же вылететь обратно. А эта птица никуда не торопилась.
Я включил свет на кухне и идентифицировал гостя – воробей.
Этот порхатый устроил круговой облёт территории под потолком, потом уселся на карниз над окном.
Я, первым делом, сдуру схватился за швабру и попытался вместе с ней создать угрозу для птицы, но напомнил себе одного из российских министров обороны, который «одним батальоном за три дня», устыдился и поставил швабру на место.
Кот давно уже не удивлялся моей тупости, и сидел в центре кухни, гипнотизируя пернатого. Тот вообще ни на кого из нас не смотрел, делая вид, что он здесь вообще не причем, давно тут живет, а, если что, вообще не при делах.
Он не был похож на своих московских коллег – покрупнее и двумя белыми полосами на широкой груди.
— Откуда ты здесь взялся? – мысленно поинтересовался я, — ладно, хрен с тобой…
Еще года два назад я очень гордился тем, что здесь в селе и окрестностях не встречались голуби, вороны, воробьи – все эти составляющие городского мусора. И вот, на тебе, завелись.
Я привык к разнообразию птичьего зверья – к соколам, коршунам, даже ястребам, если в небо внимательно присматриваться. К совам, конечно. К цаплям розовогрудым и краснокнижным, которые так плавно и грациозно поднимаются в небо с земли, как ни одна другая птица – без всякой суеты, без направленной агрессии, без охотничьей страсти. И дроздики конечно, черные насквозь просмоленные, с алыми морковками вместо клювов. Про соловьёв я вообще не говорю, эти сами за себя лучше умеют.
А тут воробей.
Наглый.
Я отрезал Брюсу крыло от другой птицы – жареной курицы, и тот начал ее поглощать, громко хрустя костями, давая понять незваному гостю, что его ждёт при более близком знакомстве.
— Армянский воробей, — подумал я. – Какое село, такой и воробей.
Это село — первое армянское село в Абхазии. Когда люди бежали из Турции от геноцида, некоторые на каких-то корабликах добрались сюда. И я вспомнил историю про одного дедушку, который был на таком кораблике. И про шторм, в который они попали, и про то, как волна смыла за борт связку саженцев яблонь, и прадед прыгнул за ними в море. И выжил. И саженцы спас. А село потом славилось на всю Абхазию своими яблочками.
И про то вспомнил, как Сергей Багапш, президент Абхазии, тогда еще живой, приехал в село поздравить со 130-летием, а потом накрыли огромный стол, человек на 800, в бывшем табачном складе, а вот с вином подкачали – купили вино прокисшее. Багапш глоток отпил, спросил: «Другого вина не могли найти?» И уехал.
Стыдно.
— Что, попробовать не могли, когда покупали? – спросил я у главы администрации села.
— Да как-то забыли в суете…
…Птица спорхнула со своего места и начала сужать круги у кухонной лампы. Этого еще не хватало. Я выключил свет – и воробей затерялся сразу где-то в предрассветных сумерках. А я ушел к себе в кабинет пить кофе, курить и размышлять про всякие приметы о голубях, стучащихся в окна или залетающих в квартиры. И перебирать в памяти, когда эти приметы сбывались, и как я на них реагировал, еще даже не подозревая, кто именно умер.
И еще я думал о заселении Ноева ковчега. И о том, что каждой твари по паре (по харе? – как груб мир), шли на судно, любовно взявшись за руки, мн-э, за лапы, крылья и хоботы.
Фейсконтроль был на входе? Интересовался я. Было ли там – «больше двух не пускать?» Или – «вас здесь не стояло»?..
Я подошел к окну и видел, что там, за горами солнце уже явно встало, там, на востоке светлело сильно, и было понятно, что солнце еще никак не может перекинуть ногу через этот каменный забор.
На кухне в окно постучали.
Воробей, очевидно, оказался во власти аналогичных чувств и пытался пролететь сквозь стекло.
Я накрыл его ладонью, сгрёб вниз к углу оконной рамы, прижал горстью, а потом обхватил пальцами.
Он был маленький. Он весь помещался в ладони, но сердце у него билось, как у очень большого. Оно колотилось в руке.
И еще он был очень-очень тёплым.
За шкирку я выволок его на веранду и отправил в свободный полёт, открыв ладонь.
Он оседлал самую верхушку большого грушевого дерева. Того дерева, где уже поселилась соловьиная семья. Так что, долго ему там было не продержаться.
— Ну вот, — подумал я — выпорхнула птица, только её и видели. И пошёл сочинять этот текст. И уже почти заканчивал его, как в пылу сочинительства нажал на что-то и он упорхнул тоже. И тоже безвозвратно?…
…Другая соловьиная семья жила на другой груше. И главарь её пел мне приветственные ноты, когда я шел вытряхивать золу из чугунной печки. И я удивлялся, что печка еще хранит тепло углей, хотя я не топил ее уже полутора суток.
И это тепло даже сквозь плотные резиновые перчатки напомнило мне о том тепле, которым делилась птица в моей руке.
Я вытряхнул золу и угли, и понёс печку обратно в дом. И соловей опять запел мне навстречу. И я сказал именно ему:
— Здорово, соловей!
…
На фото: Лорд доедает козла