ПРОСТРАНСТВО И ВРЕМЯ
1 апреля, 2018 6:22 пп
PHIL SUZEMKA
Phil Suzemka:
В той стране, куда я хотел улететь, меня уже не ждут. Когда мы уйдём из Италии и пересечём Адриатику, Montenegro останется по правому борту. Наш starboard и её country border разделят холодные апрельские волны. Поэтому я улетаю не в Тиват, а во Францию. Ну, может, так оно мне и надо. Раньше нужно было думать.
…Часа через четыре Air France приземлится в местечке Roissy, в регионе Île-de-France, с его тремя гербовыми лилиями. Помните книжку «Любовники из Руасси» или кино «Историю О», поразившую первые видеосалоны уже закрывавшего тогда свои социалистические глаза Советского Союза?
К печали или к радости, но в Руасси мне не выдадут ни любовниц, ни уж, тем более, любовников: через два часа после посадки в Charles-de-Gaulle другой Boeing должен вылететь в аэропорт Blagnac, город Toulouse, департамент Haute-Garonne.
Boeing летит туда, где выпускают Airbus. Ну, и как тут не запутаться в причинах и следствиях, в пространствах и временах?
…Было такое кино сорок второго года — «Парень из нашего города» по пьесе Симонова. С песней «Броня крепка» и другой — «Жди меня». Там Николай Крючков играет советского танкиста Луконина, который на допросе говорит немцам, что он — француз из Тулузы? А фашисты соглашаются: «Ну да, с твоим рязанским акцентом не иначе, как точно из Тулузы, откуда ж ты ещё такой сообразительный!».
Так вот, по сравнению со мной, Луконин по-французски говорил, как бог. Поэтому, как я там справлюсь — понятия не имею. Женька Мельник, на которую можно было б в этом смысле положиться, со мною не летит. Да и никакой другой мельник, к сожалению, тоже…
Беда у меня с французским. Одно утешает — даже Александр Сергеич, который при всех своих Аринах Родионовнах до пяти лет по-русски был ни в зуб ногой и говорил исключительно по-галльски, в итоге таки проехался по французам в «Борисе Годунове»:
— Quoi? Quoi?
— Ква! ква! тебе любо квакать, лягушка ты заморская, а мы всё-таки православные…
— Qu’est-ce à dire pravoslavni?..
В общем, добираться на электричке от терминалов Blagnac до Gare de Narbonne, а оттуда в сторону Лионского залива буду сам, уж как мне положат на душу в этом краю сгинувших вестготов, сарацин и альбигойцев «Барклай, мороз иль русский Бог». Я ненадолго: чисто (καθαρός) катарской ереси поднабраться…
…Устал. Какой-то совсем тяжёлый год выдался. С разочарованиями и потерями. С разлетевшимися в клочья обещаниями и рухнувшими договорённостями. Даже некого в этом винить, кроме себя самого. Впрочем, ещё в армии прапорщик Гамызюк объяснял: «Всё, что в тебе, Суземка, есть хорошего, это тебе Родина дала, а всё, что херового — это ты сам». С тем и живу, хотя по поводу Родины как-то даже немного обидно…
***
…Когда смотрел погоду, по всему маршруту шарашило сорок узлов и воздух был не выше шести-восьми градусов. Мы должны выйти на двух Beneteau-45 из городка Gruissan, пройти Le Bocche di Bonifacio между Корсикой и Сардинией, потом выскочить из второго пролива — Stretto di Messina (очень правильно, кстати, названным словом «strettо»), обогнуть Италию, закрыть Шенген в Brindisi или Bari и, пересекая Адриатику, взять курс на Хорватию.
Вот тогда и пойдём, оставляя по правому борту Montenegro и тех людей, которых я люблю. А, может, это они меня оставляют: с какой стороны смотреть…
***
…Но так не сразу. Сначала — Gruissan и земли Languedoc-Roussillon. Тут, говорят, в третьем веке жил Святой Себастьян, известный покровитель снайперов и защитник любителей акапунктуры. Неподалеку — грустные развалины Château de Montségur, где умирали последние альбигойцы…
Так себе места, если честно. Да и где они лучше? Как сказал в конце жизни умерший здесь, в Лангедоке, на исходе XIII века, последний трубадур Европы Guiraut Riquier: «Пора мне с песнями кончать…». При всей современной фривольной двусмысленности его замечания, Гиро был прав. Хоть с песнями, хоть молча, а и в самом деле – пора.
***
…Хотя, я, кажется, перестаю понимать, что такое «пора — не пора» или «успел — опоздал». Я окончательно запутался в пространствах и стал теряться во времени. После того, как осенью меня случайно занесло в параллельные миры, эта путаница усилились. Но я помню, как она началось.
Было так. Мягким адриатическим вечером в начале мая прошлого года я сидел со стаканом виски за столиком кафе на набережной крохотного старинного городка. Прямо у ног плескалась вода. Напротив меня сидела очень красивая женщина.
Отпивая из стоявшего перед нею стакана что-то вроде campari, она перебирала вещи в своей сумочке. Достала и поставила рядом с собою духи, ещё что-то. А потом зазвонил её телефон. И, когда она его взяла, я неожиданно заметил, что на циферблате её часов «четвёрка» была изображена не как сочетание латинских «I» и «V», а просто как четыре единицы — «IIII». А потом, случайно повернув голову в сторону городка, я обнаружил, что и на соборных часах стоит точно такая же цифра.
Наверное, у часовщиков этому есть какое-то простое объяснение. Но тогда, в тот вечер, в мгновенно пролетевшей вспышке, мне вдруг показалось, что она, эта женщина, — тайный посланник того времени, в котором нет ни начала, ни конца, что между часами на её руке и часами собора, на одной линии с которыми волею случая оказался я, есть какая-то зашифрованная связь и что все эти одинаковые «IIII» — какое-то мучительное послание, о котором почему-то нельзя сказать напрямую, но которое именно поэтому я и должен обязательно разгадать.
А я не смог.
Я помню эту женщину. Я помню руку, державшую телефон. Я даже помню, как она ею встряхнула, закончив разговор и положив телефон на столик: наверное, браслет был чуть велик для тонкого запястья, часы переворачивались и она машинально делала это движение рукой, встряхивая её, чтобы вернуть циферблат на место.
…Так вот, когда я думаю о пространстве и времени, то всегда вспоминаю тот случай с часами: тонкое женское запястье, соборная башня, набережная. И странные четвёрки на двух циферблатах. Четвёрки, между которыми я и застрял.
***
…Москва, наконец, начала оттаивать. Светит солнце. По Шереметево большими разноцветными игрушками ползают самолёты, в терминале пахнет свежим кофе.
Заканчивается посадка на мой Air France. Можно снова уходить в предельно сжатые, перепутавшиеся миры и зависать в растянутых до бесконечности минутах…
PHIL SUZEMKA
Phil Suzemka:
В той стране, куда я хотел улететь, меня уже не ждут. Когда мы уйдём из Италии и пересечём Адриатику, Montenegro останется по правому борту. Наш starboard и её country border разделят холодные апрельские волны. Поэтому я улетаю не в Тиват, а во Францию. Ну, может, так оно мне и надо. Раньше нужно было думать.
…Часа через четыре Air France приземлится в местечке Roissy, в регионе Île-de-France, с его тремя гербовыми лилиями. Помните книжку «Любовники из Руасси» или кино «Историю О», поразившую первые видеосалоны уже закрывавшего тогда свои социалистические глаза Советского Союза?
К печали или к радости, но в Руасси мне не выдадут ни любовниц, ни уж, тем более, любовников: через два часа после посадки в Charles-de-Gaulle другой Boeing должен вылететь в аэропорт Blagnac, город Toulouse, департамент Haute-Garonne.
Boeing летит туда, где выпускают Airbus. Ну, и как тут не запутаться в причинах и следствиях, в пространствах и временах?
…Было такое кино сорок второго года — «Парень из нашего города» по пьесе Симонова. С песней «Броня крепка» и другой — «Жди меня». Там Николай Крючков играет советского танкиста Луконина, который на допросе говорит немцам, что он — француз из Тулузы? А фашисты соглашаются: «Ну да, с твоим рязанским акцентом не иначе, как точно из Тулузы, откуда ж ты ещё такой сообразительный!».
Так вот, по сравнению со мной, Луконин по-французски говорил, как бог. Поэтому, как я там справлюсь — понятия не имею. Женька Мельник, на которую можно было б в этом смысле положиться, со мною не летит. Да и никакой другой мельник, к сожалению, тоже…
Беда у меня с французским. Одно утешает — даже Александр Сергеич, который при всех своих Аринах Родионовнах до пяти лет по-русски был ни в зуб ногой и говорил исключительно по-галльски, в итоге таки проехался по французам в «Борисе Годунове»:
— Quoi? Quoi?
— Ква! ква! тебе любо квакать, лягушка ты заморская, а мы всё-таки православные…
— Qu’est-ce à dire pravoslavni?..
В общем, добираться на электричке от терминалов Blagnac до Gare de Narbonne, а оттуда в сторону Лионского залива буду сам, уж как мне положат на душу в этом краю сгинувших вестготов, сарацин и альбигойцев «Барклай, мороз иль русский Бог». Я ненадолго: чисто (καθαρός) катарской ереси поднабраться…
…Устал. Какой-то совсем тяжёлый год выдался. С разочарованиями и потерями. С разлетевшимися в клочья обещаниями и рухнувшими договорённостями. Даже некого в этом винить, кроме себя самого. Впрочем, ещё в армии прапорщик Гамызюк объяснял: «Всё, что в тебе, Суземка, есть хорошего, это тебе Родина дала, а всё, что херового — это ты сам». С тем и живу, хотя по поводу Родины как-то даже немного обидно…
…Когда смотрел погоду, по всему маршруту шарашило сорок узлов и воздух был не выше шести-восьми градусов. Мы должны выйти на двух Beneteau-45 из городка Gruissan, пройти Le Bocche di Bonifacio между Корсикой и Сардинией, потом выскочить из второго пролива — Stretto di Messina (очень правильно, кстати, названным словом «strettо»), обогнуть Италию, закрыть Шенген в Brindisi или Bari и, пересекая Адриатику, взять курс на Хорватию.
Вот тогда и пойдём, оставляя по правому борту Montenegro и тех людей, которых я люблю. А, может, это они меня оставляют: с какой стороны смотреть…
…Но так не сразу. Сначала — Gruissan и земли Languedoc-Roussillon. Тут, говорят, в третьем веке жил Святой Себастьян, известный покровитель снайперов и защитник любителей акапунктуры. Неподалеку — грустные развалины Château de Montségur, где умирали последние альбигойцы…
Так себе места, если честно. Да и где они лучше? Как сказал в конце жизни умерший здесь, в Лангедоке, на исходе XIII века, последний трубадур Европы Guiraut Riquier: «Пора мне с песнями кончать…». При всей современной фривольной двусмысленности его замечания, Гиро был прав. Хоть с песнями, хоть молча, а и в самом деле – пора.
…Хотя, я, кажется, перестаю понимать, что такое «пора — не пора» или «успел — опоздал». Я окончательно запутался в пространствах и стал теряться во времени. После того, как осенью меня случайно занесло в параллельные миры, эта путаница усилились. Но я помню, как она началось.
Было так. Мягким адриатическим вечером в начале мая прошлого года я сидел со стаканом виски за столиком кафе на набережной крохотного старинного городка. Прямо у ног плескалась вода. Напротив меня сидела очень красивая женщина.
Отпивая из стоявшего перед нею стакана что-то вроде campari, она перебирала вещи в своей сумочке. Достала и поставила рядом с собою духи, ещё что-то. А потом зазвонил её телефон. И, когда она его взяла, я неожиданно заметил, что на циферблате её часов «четвёрка» была изображена не как сочетание латинских «I» и «V», а просто как четыре единицы — «IIII». А потом, случайно повернув голову в сторону городка, я обнаружил, что и на соборных часах стоит точно такая же цифра.
Наверное, у часовщиков этому есть какое-то простое объяснение. Но тогда, в тот вечер, в мгновенно пролетевшей вспышке, мне вдруг показалось, что она, эта женщина, — тайный посланник того времени, в котором нет ни начала, ни конца, что между часами на её руке и часами собора, на одной линии с которыми волею случая оказался я, есть какая-то зашифрованная связь и что все эти одинаковые «IIII» — какое-то мучительное послание, о котором почему-то нельзя сказать напрямую, но которое именно поэтому я и должен обязательно разгадать.
А я не смог.
Я помню эту женщину. Я помню руку, державшую телефон. Я даже помню, как она ею встряхнула, закончив разговор и положив телефон на столик: наверное, браслет был чуть велик для тонкого запястья, часы переворачивались и она машинально делала это движение рукой, встряхивая её, чтобы вернуть циферблат на место.
…Так вот, когда я думаю о пространстве и времени, то всегда вспоминаю тот случай с часами: тонкое женское запястье, соборная башня, набережная. И странные четвёрки на двух циферблатах. Четвёрки, между которыми я и застрял.
…Москва, наконец, начала оттаивать. Светит солнце. По Шереметево большими разноцветными игрушками ползают самолёты, в терминале пахнет свежим кофе.
Заканчивается посадка на мой Air France. Можно снова уходить в предельно сжатые, перепутавшиеся миры и зависать в растянутых до бесконечности минутах…