«Пробуждение субъектности»
13 августа, 2024 11:23 дп
Василий Гатов
Василий Гатов:
Послушал беседу Michael Kofman и Alexander Baunov, не буду критически оценивать ни вопросы, ни ответы (хотя там есть что сказать), но неожиданно обратил внимание на самую концовку разговора, слегка оборванного, как мне показалось.
В последних вопросах Баунов пытается выспросить у военного аналитика Кофмана, не приведет ли украинское наступление в Курской области к тому, что европейские политики увидят в Киеве агрессора — «ну ведь люди страдают, война, беженцы» (не дословно, но смысл такой). Миша не поддается и вполне жестко и рационально отвечает, что сочувствовать населению, которое никак не продемонстрировало свое недовольство/сопротивление войне, а, наоборот, часть людей легко идет за деньги воевать, а другая войну просто игнорирует, не будет никто. Разочарованный (как мне показалось) Баунов заканчивает разговор фразой — «Когда ты не-субъектен в одном, ты не очень-то субъектен в другом».
Вопрос субъектности населения России, действительно, очень важен; с точки зрения выработки политической линии в отношении как России в целом, так и в отношении её населения (и, отчасти, эмигрантов) он стоит прямо после вопросов собственно о военном противостоянии. Да и в любой дискуссии на русском языке — даже если она о составе окрошки — рано или поздно, так или иначе, он возникает.
Субъектность (agency) — важнейшая категория, которая связывает личность и общество; фактически, этим понятием описывается способность людей принимать решения, которые меняют окружающую их ситуацию. От Дэвида Юма и Эммануила Канта, через Гегеля и Маркса, вопрос о том, что такое субъектность и как её правильно описывать, занимает и философов, и психологов, и представителей других дисциплин. Несмотря на эти споры, политическая субъектность — то есть способность людей через решения участвовать в принятии политических решений — понятие вполне прикладное, и в многих рациональных политических культурах определяющее. Если у граждан есть субъектность, которую они выражают через объединение в партии, социальные движения, НКО и т.д., через голосование, через протест (в том числе против сфальсифицированных итогов голосования), через бунт, в конце-концов — с ними надо считаться, будь они гражданами своего государства или другого, с которым возникло какое-то взаимодействие.
При этом границы политической субъектности — что считать таковой, а что нет (а что считать добровольным отказом от субъектности и подчинением «высшей силе») — довольно четко определены.
Оговорка 1: безусловно, отдельное исключение делается для тоталитарных репрессивных режимов, особенно долгоживущих; понятно, что несколько поколений людей, живущих в условиях жестокого подавления любой независимой активности, цензуры, репрессий и казней, оказываются в пассивной, не-субъектной ситуации вынуждено. Население, оказавшееся в такой ситуации — жертва, пусть не всегда чётко осознающая это. Такое отношение со стороны Запада было продемонстрировано к гражданам стран бывшего социалистического лагеря и, отчасти, к советским людям (и россиянам) после падения коммунистического блока. Естественное желание людей, наделенных субъектностью — помочь тем, кто не очень помнит и понимает, что такое свобода решений, свобода политического и социального действия, хоть немного научить их этой самой субъектности.
Оговорка 2: Легко заметить, что современная Россия отличается от «классической модели жертв отъема субъектности». Значительное большинство населения без особого сопротивления, постепенно соглашалось на всё большие ограничения политической субъектности, и еще легче — на принятие форм её имитации. Расхожая фраза про «обмен свободы на деньги», на самом деле — о субъектности; просто категория свободы проще для понимания. Говоря о свежем драматическом опыте, решение многих и многих о бегстве, эмиграции от мобилизации и войны — это пусть специфическое, но проявление субъектности, т.е. решения, которое изменяет ситуацию и вокруг тебя, и, по большому счету, в целом (если схожее решение принимают, например, люди схожих социальных характеристик).
У политической субъектности, без сомнения, есть количественные характеристики: массовость несогласия, безусловно, имеет значение. Однако влиятельная массовость невозможна без организации, а сам организационный процесс и необходимые для него структуры — слишком легкая цель для репрессивного режима. Однако история последних ста с небольшим лет говорит: условия для внезапного (количественного) роста субъектности обычных людей, которые еще вчера считали, что «их хата с краю», «власть все равно сильнее» и «мы ничего не решаем» возникают, и регулярно, при стечении нескольких обстоятельств:
— тяжелое экономическое положение, в особенности — при резком и неоднократном его ухудшении;
— поражение или тяжелые неудачи в военном конфликте; особое значение тут имеют социально неудовлетворенные группы ветеранов войны и вдов/матерей погибших на войне (особенно если власть игнорирует их и тем более репрессирует);
— быстрое разочарование в способностях «лидера» (или хунты) обеспечить (прежде всего) безопасность, и хотя бы видимость экономической стабильности;
— серьезные климатические и техногенные катастрофы, при очевидно неадекватной реакции на них властей, как местных, так и центральных.
Есть единичные случаи («эффект Буазизи» в Тунисе и отчасти в Египте), когда немотивированное насилие в отношении «маленького человека» провоцировало мощный всплеск социальных эмоций и коллективной субъектности, с желанием перемен «во что бы то ни стало».
В России все названные факторы в той или иной степени присутствуют (если оценивать по шкале от 1 до 10 (когда все взрывается), то все они где-то в районе 2-3), однако ни один из них не дошел до той критической точки, которая вызывает всплеск коллективного желания «что-то поменять». «Сторожевые псы» сильны и хорошо оплачиваются, страх потерять то, что есть, никуда не делся, и уж совсем нет никакой веры (да и надежды) на успех. Усилия пропаганды, эффект которой давно слабеет (но никак не ослабеет до конца), позволяют регулярно «заменять нарративы» в достижимой аудитории, а внешнее воздействие как минимум неэффективно (там много причин, может быть, соберусь написать).
В целом, как мне представляется, особых надежд на «пробуждение субъектности» у населения России уже никто не питает; воздвигаемая режимом «цензурная стена» в виде запрета Youtube (ну и всего остального) в самом худшем для режима случае вызывает недовольное бурчание.
В общем, это такой плохой режим «зависания», в котором и без того не лучшая репутация российского населения окончательно падает, и единственным понятным сценарием становится «вымирание режима». К сожалению, на фоне 901 дня преступной, агрессивной войны в Украине.
Василий Гатов
Василий Гатов:
Послушал беседу Michael Kofman и Alexander Baunov, не буду критически оценивать ни вопросы, ни ответы (хотя там есть что сказать), но неожиданно обратил внимание на самую концовку разговора, слегка оборванного, как мне показалось.
В последних вопросах Баунов пытается выспросить у военного аналитика Кофмана, не приведет ли украинское наступление в Курской области к тому, что европейские политики увидят в Киеве агрессора — «ну ведь люди страдают, война, беженцы» (не дословно, но смысл такой). Миша не поддается и вполне жестко и рационально отвечает, что сочувствовать населению, которое никак не продемонстрировало свое недовольство/сопротивление войне, а, наоборот, часть людей легко идет за деньги воевать, а другая войну просто игнорирует, не будет никто. Разочарованный (как мне показалось) Баунов заканчивает разговор фразой — «Когда ты не-субъектен в одном, ты не очень-то субъектен в другом».
Вопрос субъектности населения России, действительно, очень важен; с точки зрения выработки политической линии в отношении как России в целом, так и в отношении её населения (и, отчасти, эмигрантов) он стоит прямо после вопросов собственно о военном противостоянии. Да и в любой дискуссии на русском языке — даже если она о составе окрошки — рано или поздно, так или иначе, он возникает.
Субъектность (agency) — важнейшая категория, которая связывает личность и общество; фактически, этим понятием описывается способность людей принимать решения, которые меняют окружающую их ситуацию. От Дэвида Юма и Эммануила Канта, через Гегеля и Маркса, вопрос о том, что такое субъектность и как её правильно описывать, занимает и философов, и психологов, и представителей других дисциплин. Несмотря на эти споры, политическая субъектность — то есть способность людей через решения участвовать в принятии политических решений — понятие вполне прикладное, и в многих рациональных политических культурах определяющее. Если у граждан есть субъектность, которую они выражают через объединение в партии, социальные движения, НКО и т.д., через голосование, через протест (в том числе против сфальсифицированных итогов голосования), через бунт, в конце-концов — с ними надо считаться, будь они гражданами своего государства или другого, с которым возникло какое-то взаимодействие.
При этом границы политической субъектности — что считать таковой, а что нет (а что считать добровольным отказом от субъектности и подчинением «высшей силе») — довольно четко определены.
Оговорка 1: безусловно, отдельное исключение делается для тоталитарных репрессивных режимов, особенно долгоживущих; понятно, что несколько поколений людей, живущих в условиях жестокого подавления любой независимой активности, цензуры, репрессий и казней, оказываются в пассивной, не-субъектной ситуации вынуждено. Население, оказавшееся в такой ситуации — жертва, пусть не всегда чётко осознающая это. Такое отношение со стороны Запада было продемонстрировано к гражданам стран бывшего социалистического лагеря и, отчасти, к советским людям (и россиянам) после падения коммунистического блока. Естественное желание людей, наделенных субъектностью — помочь тем, кто не очень помнит и понимает, что такое свобода решений, свобода политического и социального действия, хоть немного научить их этой самой субъектности.
Оговорка 2: Легко заметить, что современная Россия отличается от «классической модели жертв отъема субъектности». Значительное большинство населения без особого сопротивления, постепенно соглашалось на всё большие ограничения политической субъектности, и еще легче — на принятие форм её имитации. Расхожая фраза про «обмен свободы на деньги», на самом деле — о субъектности; просто категория свободы проще для понимания. Говоря о свежем драматическом опыте, решение многих и многих о бегстве, эмиграции от мобилизации и войны — это пусть специфическое, но проявление субъектности, т.е. решения, которое изменяет ситуацию и вокруг тебя, и, по большому счету, в целом (если схожее решение принимают, например, люди схожих социальных характеристик).
У политической субъектности, без сомнения, есть количественные характеристики: массовость несогласия, безусловно, имеет значение. Однако влиятельная массовость невозможна без организации, а сам организационный процесс и необходимые для него структуры — слишком легкая цель для репрессивного режима. Однако история последних ста с небольшим лет говорит: условия для внезапного (количественного) роста субъектности обычных людей, которые еще вчера считали, что «их хата с краю», «власть все равно сильнее» и «мы ничего не решаем» возникают, и регулярно, при стечении нескольких обстоятельств:
— тяжелое экономическое положение, в особенности — при резком и неоднократном его ухудшении;
— поражение или тяжелые неудачи в военном конфликте; особое значение тут имеют социально неудовлетворенные группы ветеранов войны и вдов/матерей погибших на войне (особенно если власть игнорирует их и тем более репрессирует);
— быстрое разочарование в способностях «лидера» (или хунты) обеспечить (прежде всего) безопасность, и хотя бы видимость экономической стабильности;
— серьезные климатические и техногенные катастрофы, при очевидно неадекватной реакции на них властей, как местных, так и центральных.
Есть единичные случаи («эффект Буазизи» в Тунисе и отчасти в Египте), когда немотивированное насилие в отношении «маленького человека» провоцировало мощный всплеск социальных эмоций и коллективной субъектности, с желанием перемен «во что бы то ни стало».
В России все названные факторы в той или иной степени присутствуют (если оценивать по шкале от 1 до 10 (когда все взрывается), то все они где-то в районе 2-3), однако ни один из них не дошел до той критической точки, которая вызывает всплеск коллективного желания «что-то поменять». «Сторожевые псы» сильны и хорошо оплачиваются, страх потерять то, что есть, никуда не делся, и уж совсем нет никакой веры (да и надежды) на успех. Усилия пропаганды, эффект которой давно слабеет (но никак не ослабеет до конца), позволяют регулярно «заменять нарративы» в достижимой аудитории, а внешнее воздействие как минимум неэффективно (там много причин, может быть, соберусь написать).
В целом, как мне представляется, особых надежд на «пробуждение субъектности» у населения России уже никто не питает; воздвигаемая режимом «цензурная стена» в виде запрета Youtube (ну и всего остального) в самом худшем для режима случае вызывает недовольное бурчание.
В общем, это такой плохой режим «зависания», в котором и без того не лучшая репутация российского населения окончательно падает, и единственным понятным сценарием становится «вымирание режима». К сожалению, на фоне 901 дня преступной, агрессивной войны в Украине.