«Придут в твой мир…»
12 мая, 2019 2:13 пп
Ирина Неделяй
Резо Габриадзе. Театр
В юности я любила театр. В моем городе театров было не много, но больше,чем, например, галерей и музеев, и, поэтому, там всегда можно было посмотреть что-то новое.
Среди прочих, самый, относительно близкий, к месту моего проживания в социальном городке при атомном заводе, был театр Красный Факел.
Я любила этот театр, рядом с которым была странная скульптура-рука с факелом, торчащая из-под земли.
Рядом с театром был скверик,который очень интересовал и пугал меня одновременно. Он был похож на лес, на дикий лес, случайно вбежавший в город.
За лесом была трасса и Бог знает что ещё, но лес-сквер был страшный. Однажды отец сказал мне, что в этом скверике расстреливали людей, и в том числе, расстреляли и закопали барона Унгерна.
Я сразу поняла, что дальше не стоит интересоваться сквериком.
Итак, я была театралка, и ходила в театр. Не приложу ума как меня одну в четырнадцать моих лет отпускали ездить к адовому скверику и тем более назад домой из него в ночи.
Помню, возвращаться было очень страшно, тем паче, Бог знает почему, в городе в восьмидесятых годах вдруг стали гулять истории о серийных убийцах.
Но я не об этом…
Жизнь так распорядилась,что долгие годы, после моего окончания школы в театре я не была, не считая того времени, когда я писала портрет подруги в кимоно, которое я под расписку взяла оперном театре для защиты диплома.
То есть моим дипломом был портрет подруги в кимоно на фоне китайской ширмы, вазы с ирисом и чего-то ещё, точно не помню.
И вот я сходила несколько времени назад на спектакль Резо Габриадзе.
Спектакль назывался длинно “Какая грусть — конец аллеи».
Я вернулась вдруг в то странное пространство юности, освященное светом фонарей осветителя, где все немного мерцает, контуры предметов расплываются в сфумато и отступают незнамо куда, в густой синий воздух заднего театрального плана.
Как домой наконец вернулась. В юность, в темноту загадочного театра с торчащей из земли рукой и парком, где расстреляли барона Унгерна.
Спектакль, как я его увидела, о любви, верности воспоминаниям, и былой любви, и о невозможности жить в герметичном мирке, независимом от политики и “большой жизни», за пределами твоего мирка.
Придут и повяжут.
Повяжут, посадят и опять дадут лет десять.
Ты выйдешь через десять лет человеком рациональным и наконец сломанным и попытаешься жизнь уже иначе.
Ты наконец примешь условия жестокого мира и не будешь так восторженно
любить уже несуществующих на этой земле людей, и существующих ещё на этой земле паучков, и росу на цветах.
Придут в твой мир и всё сломают в нем.
Просто так, потому что у них такой “политический момент”, потому что одни- выдумали будущий справедливый мир, другим,в детстве мамы не читали сказки ночь, а сапожник отец избивал куском кожи.
И все мы станем заложниками таких людей у власти, и станем заложниками их будущей справедливости и современной нам пропаганды некоего добра для всех.
И нам придётся с этим как-то жизнь и сохранять себя, и свой мир, и не у всех это получится.
Весь этот мир Резо он такой театральный, он такой домашний и такой личный, и все это освящается таким светом последней надежды, что я снова оказалась в своём собственном мире перед рукой с негорящим факелом из-под земли, и страшным садиком, по которому по слухам, все ещё по ночам, весь присыпанный землёй, ходит расстрелянный барон в странном монгольском платье.
Ирина Неделяй
Резо Габриадзе. Театр
В юности я любила театр. В моем городе театров было не много, но больше,чем, например, галерей и музеев, и, поэтому, там всегда можно было посмотреть что-то новое.
Среди прочих, самый, относительно близкий, к месту моего проживания в социальном городке при атомном заводе, был театр Красный Факел.
Я любила этот театр, рядом с которым была странная скульптура-рука с факелом, торчащая из-под земли.
Рядом с театром был скверик,который очень интересовал и пугал меня одновременно. Он был похож на лес, на дикий лес, случайно вбежавший в город.
За лесом была трасса и Бог знает что ещё, но лес-сквер был страшный. Однажды отец сказал мне, что в этом скверике расстреливали людей, и в том числе, расстреляли и закопали барона Унгерна.
Я сразу поняла, что дальше не стоит интересоваться сквериком.
Итак, я была театралка, и ходила в театр. Не приложу ума как меня одну в четырнадцать моих лет отпускали ездить к адовому скверику и тем более назад домой из него в ночи.
Помню, возвращаться было очень страшно, тем паче, Бог знает почему, в городе в восьмидесятых годах вдруг стали гулять истории о серийных убийцах.
Но я не об этом…
Жизнь так распорядилась,что долгие годы, после моего окончания школы в театре я не была, не считая того времени, когда я писала портрет подруги в кимоно, которое я под расписку взяла оперном театре для защиты диплома.
То есть моим дипломом был портрет подруги в кимоно на фоне китайской ширмы, вазы с ирисом и чего-то ещё, точно не помню.
И вот я сходила несколько времени назад на спектакль Резо Габриадзе.
Спектакль назывался длинно “Какая грусть — конец аллеи».
Я вернулась вдруг в то странное пространство юности, освященное светом фонарей осветителя, где все немного мерцает, контуры предметов расплываются в сфумато и отступают незнамо куда, в густой синий воздух заднего театрального плана.
Как домой наконец вернулась. В юность, в темноту загадочного театра с торчащей из земли рукой и парком, где расстреляли барона Унгерна.
Спектакль, как я его увидела, о любви, верности воспоминаниям, и былой любви, и о невозможности жить в герметичном мирке, независимом от политики и “большой жизни», за пределами твоего мирка.
Придут и повяжут.
Повяжут, посадят и опять дадут лет десять.
Ты выйдешь через десять лет человеком рациональным и наконец сломанным и попытаешься жизнь уже иначе.
Ты наконец примешь условия жестокого мира и не будешь так восторженно
любить уже несуществующих на этой земле людей, и существующих ещё на этой земле паучков, и росу на цветах.
Придут в твой мир и всё сломают в нем.
Просто так, потому что у них такой “политический момент”, потому что одни- выдумали будущий справедливый мир, другим,в детстве мамы не читали сказки ночь, а сапожник отец избивал куском кожи.
И все мы станем заложниками таких людей у власти, и станем заложниками их будущей справедливости и современной нам пропаганды некоего добра для всех.
И нам придётся с этим как-то жизнь и сохранять себя, и свой мир, и не у всех это получится.
Весь этот мир Резо он такой театральный, он такой домашний и такой личный, и все это освящается таким светом последней надежды, что я снова оказалась в своём собственном мире перед рукой с негорящим факелом из-под земли, и страшным садиком, по которому по слухам, все ещё по ночам, весь присыпанный землёй, ходит расстрелянный барон в странном монгольском платье.